Старший читал книжку, младший возился с Лего, папа чинил кран, я щелкала клавишами, собака грызла резинового гуся.

Нормальный и тихий семейный вечер.

Вдруг у левого локтя я услышала осторожный вздох.

Темка, бросив недостроенную железную дорогу, стоял у моего стола и смотрел на меня сквозь слезы.

Ссор не было, крика не было, никто не обидел, ты не упал, не ударился... — что случилось, отчего ты плачешь, а?

— Мама, — сказал сын, еле удерживая дрожащую губу, — я не могу так. Я все время думаю о смерти.

* * *

Я тоже о ней думаю. Не все время, нет. Все время, наверное, думаешь, когда впервые сталкиваешься с тем, что мы будем жить не всегда, или когда смерть почему-то подходит близко.

И потому, когда твой пятилетний сын плачет из-за мыслей о смерти, тебе страшно: суеверно кажется: а вдруг она где-то рядом?

В прошлый заход он плакал по конкретному поводу: «Я боюсь, что ты умрешь».

Ну, умру. Но очень вероятно, что не скоро. По крайней мере, не кривя душой, можно положиться на эту вероятность и пообещать, что это будет так не скоро, что для тебя означает — практически никогда.

А теперь его слезы о глобальном. О смерти вообще.

Что и как сказать ему, если ты и сама не разобралась с этим? Если у тебя нет предписанных религией обнадеживающих гарантий, если ты тоже трусливо думаешь: «Не скоро — значит никогда».

Однако если нет однозначного ответа, то это не значит, что нечего сказать вообще.

— ...А некоторые верят, что на том свете будет зеленый сад... И яблоки, и груши, и птицы, и цветы. Качели. Бабочки. И все, кто раньше умер, там с нами встретятся, и мы будем разговаривать о чем-то хорошем...

— И дедушка?

— И дедушка... Но некоторые думают, что после смерти душа рождается еще раз. Если ты был очень плохой, грабитель, например, то ты родишься каким-нибудь пауком...

А некоторые думают, что мы попадаем на другую планету, путешествуем среди звезд, превращаемся в свет, можем приходить к тем, кого любили на земле, во сне...

— А как на самом деле?

— А на самом деле — никто не знает. Мы же живые, и оттуда никто не возвращался.

— Я хочу поскорее попасть на тот свет, — говорит вдруг сын с просветленным лицом.

Я вздрагиваю, очнувшись от грез.

— Нет, не надо! Самому туда стремиться не надо!

— Почему?

...И я говорю почему.

— Потому что с тобой случится то, во что ты веришь. Веришь в сад — попадешь в сад. Веришь в звезды — попадешь на звезды. И только те, кто торопились умереть и убили себя сами, — не попадут никуда. Они повиснут в серой пустоте. В киселе таком сером. Без звуков, без других людей. Одни. Бесконечно серо и бесконечно скучно.

Я не хочу, чтобы он боялся, что смерть — это больно. И не хочу, чтобы он думал, что на том свете лучше.

Мы с ним оба боимся пустоты и скуки.

Я договариваю и понимаю, что я на самом деле верю в этот серый кисель для самоубийц.

— А как можно убить себя?

... А вот тут я отступлю от правила говорить правду. Я знаю, знаю. Но не скажу.

Слезы его давно высохли. Он напряженно перебирает варианты:

— Но если, например, я хочу встретиться с дедушкой... Мне, что ли, ждать, когда я состарюсь и умру? А если я хочу прямо сейчас?

— А прямо сейчас он радуется, что ты проживешь длинную жизнь. И прямо сейчас он может тебе присниться, если вы одновременно этого захотите. Не забудь передать ему во сне, что я по нему скучаю. Пусть скорее приснится и мне тоже.

И он перестал плакать. Хотя о смерти думать — не перестал. Кажется, лично для себя он выбрал вариант с зеленым садом и качелями.

Потому что теперь его интересует, будет ли на том свете Лего.