Название: Das Lustspiel (Комедия).

Автор: Ptrasi (yoyo-chan@yandex.ru; 457023331);

 

Бета: Ptrasi

Фандом: Yami No Matsuei

Пейринг: Мураки/Ория

Рейтинг: NC-17 (R?)

 

Жанр: romance/angst

 

Summary: Небольшая история из повседневной жизни Ории Мибу, в которой действует, причем очень жестоко, Мураки. Состоит из двух актов, одного антракта и заключения.

Disclaimer: У меня нет ничего, кроме предположений и логических выводов.

Размещение: только с разрешения автора

Предупреждения: 1. Кроссовер. Аж целых две штуки. Просто «Марти Сью» вводить ой как не хотелось. Первый – Weiss Kreuz, второй - Angels’ Sanctuary.

2. Мой брат-близнец Е121 устроил истерику, пожелав хэппи-энда. Пообещал утопиться в собственных слезах, если не будет много романса и немного ООС Мураки.

3. Наркотики. Помните, дети: нельзя следовать примерам героев яойных фанфиков и курить на ночь всякие наркотики! Это плохо! Минздрав предупреждает!

Примечания. 1. Кодекс поведения самураев взят из фильма «Табу». Всех заинтересовавшихся отправляю на просмотр этого чудесного яойного фильма.

2. Беру на себя ответственность за то, что Ория Мибу умеет очень хорошо рисовать в японском стиле.

3. Не удивляйтесь тому, что дети умирают во время тренировок. Объясняю: автор когда-то очень давно читал хорошую, красивую книжку про самураев, правда, уже забыл автора и название, потом – читал не такую хорошую скучную книжку «Пятнадцатый камень сада Рёандзи» Владимира Цветова, потом смотрел какие-то фильмы – короче, настоящих самураев воспитывали с самого детства, как и буддийских монахов. Постоянные тренировки на воде, в горах, и тому подобное. В общем, автор дает честное комсомольское слово, что все так оно и есть.

4. Котацу – самое лучшее изобретение японцев! У них того, нету системы центрального отопления, как в России, зато есть низенькие столики, которые втыкаются в розетку и начинают вырабатывать тепло. Между прочим, Ория Мибу нарушает правила эксплуатации сего предмета, потому что даже не постелил ничего сверху. Вот.

5. Ёсано Каору – член кабинета министров Японии, министр по вопросам экономической и фискальной политики и финансовых услуг

6. Мураки читает стихи Генриха Гейне в переводе А.Толстого «Довольно! Пора уж забыть этот вздор….»

 

Акт 2

 

Мураки нашел меня в саду. Он взял мою одежду – черную рубашку и черные же брюки; никогда не видел его таким – цвет печали очень идет этому удивительному человеку.

 - Почему ты не зашел пожелать мне доброго утра?

Он остановился в одном шаге от меня, рассматривая с каким-то повышенным интересом.

Я сидел в беседке, положив на колени планшет с натянутым листом плотной рисовой бумаги. Рядом на скамейке стояла тушечница и были раскиданы кисти.

 - Я был занят, Кадзу.

 - Ты опять рисуешь. Ну надо же. Может, напишешь мой портрет?

 - Я рисую пейзажи.

Мураки фыркнул, выбивая сигарету Dunhill из пачки.

 - Вечно эти твои пейзажи… Поцелуй меня, Ори.

Резкий переход ничуть не удивил меня – Мураки невозможно предугадать, нельзя предсказать, но своим привычкам он верен.

Отложив в сторону планшет, я встал и посмотрел в глаза Кадзутаки – мягкие, прохладные, внимательные. Обхватив его лицо ладонями, я быстро прикоснулся губами к его лбу и отстранился, собирая кисти.

Мураки усмехнулся.

 - Я не о таком просил, Ори…

Я взял бумагу, аккуратно прихватил тушечницу и направился к дому:

 - Вечерний поцелуй в губы, утренний поцелуй – в лоб.

 - Ори, почему ты так холоден к своему любовнику?

Я остановился, сжав руки.

 - Мы не любовники, Кадзу. Я просто не сопротивляюсь тебе.

 - Зачем?

Вздохнув – еле слышно – и слабо улыбнувшись своему жалкому романтизму:

 - Чтобы ты поскорее утратил ко мне интерес.

***

Вечером немногочисленные вещи Мураки перенесли ко мне в комнату. Сам Кадзутака явился следом за ними и уселся на татами передо мной.

Я водил кистью по бумаге, выводя стихотворные строчки, завершавшие пейзаж, строчки, пытавшие меня, словно талантливый инквизитор: довольно с тобой, как искусный актер, я драму разыгрывал в шутку!
 

 - Я не разрешал тебе распоряжаться в моем доме.

Он улыбнулся:

 - Твои слуги очень любезны.

Сейчас Мураки меня совсем не интересовал.

Он появлялся – и тут же уезжал, как легкий отблеск лунного света на беспокойной глади воды. В моей жизни его роль была слишком огромной, чтобы я смог хоть когда-нибудь забыть о нем. Да, мне стыдно признаться в странной слабости, которую запрещает кодекс чести самураев. Я люблю его, люблю так сильно, что каждый раз готов убить его. Невозможно столько лет терпеть этого невыносимого человека, вместилище всех грехов и соблазнов сего мира. Не сомневаюсь, что Кадзу ко мне совершенно равнодушен. Он даже не пытается изображать влюбленность – и я ничего не имею против подобного поведения, потому что вводить себя в заблуждение, жить какими-то глупыми  мечтами – нелепо и совсем не соответствует моим принципам. Кодекс поведения самураев запрещает убивать по личным мотивам. Нарушивший кодекс обязан лишить себя жизни сам, прибегнув к харакири, либо должен быть обезглавлен другим самураем.

Если я убью Мураки, а после – сделаю себе харакири, все могут истолковать как банальное синдзю-датэ, двойное самоубийство влюбленных.

Нет. Да я и не смогу убить его. Моя катана скорее подохнет с голоду, чем будет напоена кровью Мураки. Я, наверное, слишком малодушен.

Впрочем, во что интересней: с чего это ему захотелось побыть со мною вместе? Вряд ли из романтических чувств…..

***

Ночью он долго ворочался под покрывалом, потом резко сел и зажег фонарик, оставленный у перегородки.

Я повернулся к нему.

 - Не можешь уснуть, Кадзу? Попросить принести тебе снотворное?

 - Я не пичкаю себя наркотой, как некоторые.

Я чертыхнулся. Откинув одеяло, я сел на футоне.

 - Ну что еще? Я уже спал.

 - После такой дозы?

 - Да! Что тебе надо?

Мураки подвинулся ко мне. Его рука скользнула по моему плечу, сжала локоть, забираясь под ночное кимоно. Я отстранился.

 - Пожалуйста, не надо…

Он потянул меня к себе за волосы, запуская пальцы в мягкие текучие пряди.

 - Почему нет?

Я нашарил рукой мешочек с наркотиком, набил им трубку и закурил, вдыхая дурманящий запах. Кадзу, облокотившись на маленькую плоскую подушку в изголовье, с мрачным удовольствием наблюдал, как постепенно мутнеют мои глаза, отравленные сном. Все тело расслабилось, и в крови растворяется, пузырясь, эйфорическая легкость, растекаясь по всем клеткам, заставляя забыться и отдаться на волю свободных волн грезы. Мураки поцеловал меня, опускаясь на футон.

 - Хватит на сегодня…

Он забрал трубку.

Я обвил его шею руками, вновь вспоминая, кто я и где, и, что самое главное – с кем. Свежее, пахнущее крахмалом кимоно отброшено куда-то в сторону, а Мураки снова необычно нежен и осторожен. Наши ноги переплетаются, тела липнут друг к другу, как наэлектризованные, и мне так нравится цепляться за выгнутые от напряжения плечи Кадзу, перебирать его волосы, льющиеся сквозь пальцы, словно обманчивая память. Сжимать коленями его бедра, закусывать губу, чтобы не кричать, и тяжело дышать – в унисон с ним, и ощущать глухие удары его сердца…. Выводить пальцами по его спине все те слова, что не могу простонать, помня о тщетности этих попыток…. Целовать его, и не отпускать – ни за что….

Мы лежим, обнявшись, как после первой брачной ночи – молодожены. Какое смешное сравнение, совсем не подходящее нам. Мураки опять раскладывает мои волосы в затейливые узоры, нашептывая:
 

«Расписаны были кулисы пестро.
 

Я так декламировал страстно,
 

И мантии блеск и на шляпе перо,
 

И чувства - все было прекрасно.
 

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
 

Хоть нет театрального хламу,
 

Доселе болит еще сердце мое,
 

Как будто играю я драму»
 

 

Ну почему он не может просто молчать?

Я отстраняюсь, надеваю кимоно, ежась от холода – почему-то так не хватает чьих-то ласковых прикосновений. Кутаясь в одеяло, я хочу забыть обо всем, что сейчас было: о поцелуях, дрожи во всем теле, негромких полустонах и человеке, что сотворил для меня наслаждение.

Пытаюсь уснуть, хотя тело еще помнит….унимаю сердце, впитывая всей кожей тихий звук его дыхания….

***

Каждый из тех десяти дней, что провел со мной Мураки, был по-своему прекрасен: шел дождь, я рисовал – каюсь, - его портрет. Белая пастель и легкие штрихи черной туши – тонкие линии, едва заметные, небесно-прозрачные, которыми было выткано его лицо.

Он просто был со мной, не вступая в споры, прерываю любую возможность начала скандала или ссоры. Словно бы я дорог ему, словно бы он…любит меня?..

По утрам я уходил на тренировки, а он шел следом неслышной тенью. И с каждым разом я дрался отчаянней, отыгрываясь за неизбежную потерю этого маленького счастья – быть с Мураки.

Да что за ерунду я несу, в самом-то деле? Все дни я мучался, боясь одного, - что я проснусь, а рядом со мной не будет – его. Я не смогу чувствовать его тепло, мягкий шорох его дыхания и равномерные удары сердца…. И нельзя прекратить эту пытку, нельзя ее остановить, потому что больше всего на свете я боюсь, что он умрет.

Кадзу сидел и смотрел на меня как-то чересчур серьезно. Я не привык к подобному вниманию – с его стороны.

Он сел на циновку.

 - Ори, я хочу поговорить с тобой.

Я разбирал счета, обложившись бумагами и калькуляторами, выводя аккуратные столбцы цифр и суммируя их.

 - Слушаю тебя.

Мураки закурил.

 - Когда ты сегодня уходил, пришел мальчик, этот твой Кира-чан…

Будет несправедливым сказать, что я переживал об этом посудомойщике. Я забыл о нем. И мне вовсе не стыдно – что это такое, стыд?

 - Да?

 - Он немного огорчился, что тебя не было. Так вы все-таки любовники?

Я отложил калькулятор.

 - С чего это вдруг тебя начала интересовать моя личная жизнь?

Мураки хмыкнул.

 - Ты прав. Забудь.

Он ушел.

Я смотрел на ровные числа….и клял себя последними словами. Можно быть сколь угодно решительным человеком, обладать хваткой голодного волка, но быть жалким трусом, никогда в жизни – никому! – так и не сказавшим «люблю».

***

Я не пошел к себе в комнату, зная, что там меня ждет Мураки – и невыносимо приятная пытка удовольствием.

Не хочу его видеть. Дело даже не в эмоциях и глупой прихоти – физически…я не смог бы выдержать его пристального взгляда.

Я запер ресторан и ушел в Желтую комнату. Задвинул фусума. Мне нравится, когда неровный, обманчивый лунный свет падает на пол, разрезая воздух тонкой сеткой бликов. После дождя цветы пахнут сильнее, и цикады не умолкают. В токонома были расставлены вазы с хризантемами – золотистыми, в тон комнатному убору.

Опустившись на разложенный футон, я вынул недорисованный портрет. Осталось последнее – холодный насмешливый изгиб губ, натянутая унижающая улыбка. Я обмакнул кисть в разведенную тушь.

 - Не так, Ори.

Его голос словно разбил лунное марево, пленившее меня. Грезы пошли трещинами, хрустнули – и рассыпались, как хрупкое стекло.

Мураки сел передо мной. Он смотрел нежно, понимающе, и улыбка его была – любящая.

 - Рисуй.

Несколько простых штрихов, дополнивших совершенство его лица – темные мазки туши, выгибающиеся в незримой, неощутимой ласке. Портрет другого Мураки. Я не знаю такого человека.

 - Зачем ты пришел?

 - Мне было одиноко.

 - О, конечно, я верю тебе.

Кадзу хмыкнул, сбивая пепел с кончика сигареты. Сейчас я был почти готов поверить ему – такому печальному, несчастному.

 - Ори… Что надо сделать, чтобы получить твою любовь?

Я еле заметно вздрогнул. Он повторил – слово в слово – вопрос того бедного посудомойщика. Совпадение?

 - Или хотя бы уважение? Или внимание?

Кистью я рассеянно выводил бесследные знаки по воздуху, не решаясь подписать стихами портрет, не смея замереть хоть на мгновение.

 - Посмотри на меня, Ори.

Определенно, его голос обладал какими-то гипнотическими свойствами. – таинственными, невероятными. Я подчинился.

Мураки приблизился, взяв двумя пальцами меня за подбородок.

 - Ты очень красив. Ты похож на прекрасную куклу, хотя это и не совсем так. Ты живой, настоящий, вполне осязаемый и реальный. Ты – любимый.

Приглушенная дрожь прошла по всему телу, бросив в жар. Кадзу потянулся к моим губам, и я больше уже и не мог противиться своей исступленной жажде. Я прижался к нему, отчаянно цепляясь, сближаясь как можно сильнее – только бы удержаться – вместе.

 

Заключение.

 

А наутро он ушел.

Нет, я не был удивлен, я просто….снова – в который раз! – убедился, что верить людям нельзя.

Все пошло своим чередом. Утренняя тренировка, разговоры с поставщиками продуктов, выбор меню, подсчеты разбитой посуды… Только я твердо знал, что сегодняшнюю ночь я не смогу перенести без наркотика. Иначе захлебнусь в воспоминаниях – тактильных и звуковых, - о его руках – по всему телу, о дрожащих пальцах, о мягком, нежном голосе, о ласках, которым не было конца за целую ночь….

У входа в ресторан стоял Кира. Он направился ко мне, сдерживая улыбку.

 - Мибу-сан, я пришел к вам….

Но я уже знаю, зачем он пришел. Никаких новых открытий – вновь обманутое сердце, болящая душа, тело, требующее забвения. Я схватил посудомойщика за руку и притянул к себе. На его лице проступил лишь легкий намек на смущения, и в следующий момент он обнимал меня с неудержимой страстью, говоря какой-то бред о любви.

И вдруг – до боли знакомый презрительный смешок, и Кира резко отстраняется. Мураки стоит рядом, отчего-то печально глядя на меня.

 - Мальчик, отойди от моего любовника.

Я ухожу в дом. Мне плевать, что произойдет сейчас, мне уже осточертело гадать и предсказывать всяко не предрекаемые события.

Кадзу нагоняет меня в ближней галерее.

 - Ори, прости, что ушел утром….

 - Ничего. Я привык.

 - Давай поговорим?

Он отодвигает ближайшие фусума.

 - Ори, я… В общем, за мной следила полиция. Мне надо было скрыться….

 - И ты выбрал мой ресторан. Хорошо. Продолжай.

Пока он говорит, внутри у меня обрываются последние тонкие нити надежд и мечтаний. Реальность куда жестче, чем о ней говорят.

Ему просто нужно было «залечь на дно». Где же еще можно сделать это с таким комфортом, как не в моем ресторане? Он прикрывается очень хорошо, никто и не заподозрит…. Я киваю головой на автомате, почти не слушая эту исповедь.

 - …Так вы все-таки любовники?

Странное, незнакомое – уже – слово «любовники» выводит меня из состояния оцепенения.

 - Кто «мы»?

 - Ты и Кира.

 - Что за бред.

Мураки – мне чудится? – облегченно вздыхает.

 - Ори, будь только моим. Пожалуйста.

Эти гулкие удары – биение моего сердца?

Может, у меня галлюцинации? Может, все это – зыбкий наркотический мираж?

Я устало провожу ладонью по лицу, стирая прошлые обиды.

 - Хорошо.

И вспоминаю об очень важном деле.

В моей комнате – Мураки идет следом за мною – я достаю его портрет. Растираю тушь, беру в руки тонкую кисть.

 - Я напишу в самом изысканном стиле – «дрожащей кисти».

Он улыбается.

 

И что я поддельною болью считал,

 

То боль оказалась живая -

 

О боже, я раненый насмерть играл,

 

Гладьятора смерть представляя!

 

 

Полностью писать – нелепо. Главное….

Теперь, может быть, все будет совсем по-другому… и я научусь говорить вслух самые тайные сакральные слова.

А может, и нет.

 

Конец.