*Задумчиво*
Фиговый из меня слешер... уж простите мне лексикон...

И раньше я не особо умел писать слеш, а уж после пары лет, проведенных рука об руку с дженом, и этого уже не могу...

Короче, что вышло, то вышло. Честно предупреждаю: планировался слеш. Чисто номинально возможно считать таковым, ибо отношения как таковые упоминаются. Графики нет никакой - "ну не шмогла я, не шмогла"(С)...
Граф кается, посыпает голову пеплом...
Но смиряется.
А куда деваться?

Кто хочет посмеяться, может посмотреть, что Граф называет слешем ))))))

Глава шестая
Шейный платок, сюртук, жилет, рубашка… Последняя расстегивается медленно, одна маленькая пуговица за другой. Наконец тела уже ничто не скрывает, и его белизну нарушает лишь уродливый шрам, идущий сперва вдоль шестого ребра слева, а потом резко вниз.
Фернан опустился на колени и коснулся губами этого шрама, с годами ставшего бледно-розовым. Генерал помнил, как в первый раз удивился, увидев его.
- Неужели правосудие не хранит даже тех, кто призван его защищать? – не сдержал улыбки господин де Морсер, осторожно проводя большим пальцем вдоль изломанной линии.
Вильфор вздрогнул – не от боли, ибо рана давно затянулась; но от упоминания о правосудии.
- Это следствие неудачной дуэли, - сухо бросил Жерар, на что Фернан только рассмеялся.
Он даже не стал шутить на тему, с какой стати королевскому прокурору сражаться на дуэли: ему, как военному, прекрасно было видно, что удар нанесла не шпага. Ни колющий, ни режущий удар этого благородного оружия не оставит такого шрама – на это способен лишь короткий и широкий плоский клинок. Это был кинжал, а еще скорее – нож. Но у каждого из нас есть свои маленькие тайны. Генерал де Морсер, например, тоже не хотел бы объяснять, кто и когда наградил его таким ударом в правую руку, что Фернан только чудом не остался калекой. С другой стороны, у него на теле было столько шрамов… Да и кто бы удивлялся шрамам военного?
Его собственные отметины, серовато-белые на смуглой коже, оставленные как холодным оружием, так и пулями, выглядели привычными и естественными – как мозоли от сетей на руках в те годы, когда он был рыбаком. Но на этой неестественно белой коже, почти совсем гладкой, как у юноши, шрам выглядел совершенно неуместным. И потому он раз за разом приковывал взгляд Фернана, а за взглядом – руки и рот.
Пока губы выполняли ставший уже привычным ритуал, пальцы распутывали завязки на штанах – сперва справа, потом слева. Этот этап пройден, и широкие смуглые ладони легли на бедра.
Только теперь Фернан поднял голову и встретился взглядом с Вильфором. Почему-то без очков голубые глаза смотрят мягче и… как-то беззащитнее тоже. Морсер чуть приподнялся с колен и коснулся губами ложбинки между шеей и плечом – там, где кожа самая нежная. Жерар чуть слышно вздохнул, положил руки на плечи Фернана, наклонился, и по виску генерала скользнул легкий поцелуй.
По негласной договоренности губы этих двоих никогда не встречались, будто храня своеобразную верность.
Впрочем, Фернан и вовсе не считал, что, спустя столько лет брачной жизни, он все-таки решился изменить ей. Никогда, и это он просто знал, никто не встанет между ним и Мерседес – ни одна женщина, будь то любовница или же шлюха. Но эту ситуацию он расценивал по-другому.
У Фернана никогда не было друзей – в настоящем смысле этого слова. В детстве у него были приятели, но в каталанской деревушке взрослели рано. Едва же переступив порог отрочества и осознав, что его чувства к кузине куда более глубокие и пылкие, нежели брата к сестре, юный Мондего покидал дом только ради работы, все же немногое свободное время, остававшееся у него, он старался проводить неподалеку от Мерседес.
И потому Фернан знал только один способ утешения. Поцелуи всегда высушивают слезы, а страсть так заполняет собой мозг, что не оставляет места для боли. Он готов был предложить это средство, а в ответ хотел лишь и сам получить утешение.

Красивое смуглое лицо графа де Морсер было столь близко, что каждая черточка на нем была прекрасно видна и без очков. И Жерар смотрел на него, даже не желая этого.
Впрочем, не желая ли? Стоило подумать об этом – и в голове что-то звенело, сжимало виски, так мучительно, что, казалось, можно сойти с ума.
Если бы кто знал, как королевский прокурор боялся подчинения! Всю жизнь перед его глазами стоял – да и стоит до сих пор – образ человека, полностью уверенного в себе. Человека, отчаянно смелого, одинаково талантливо владеющего и словом, и клинком – а главное, удивительно яркого духовно. В детстве и отрочестве, не отдавая себе в этом отчета, Жерар пытался дотянуться до этой планки, и многого достиг, пытаясь доказать всем, и в первую очередь самому себе, что сын может быть лучше своего отца. В юности, наконец, наступило горькое осознание того, что подобию никогда не достигнуть блеска оригинала. И тогда наступило окончательное отторжение. Если нельзя стать таким же, то можно стать другим.
И Вильфор старательно строил этот другой образ. Все, от внешнего образа практически до образа мыслей было перестроено, перекроено на новый лад.
Но все равно, даже годы спустя, в королевском прокуроре боролись два противоположных желания: отдалиться окончательно, чтобы никогда больше не слышать ничего, что напоминало бы об уязвленном самолюбии, и при этом добиться все же того, чтобы встать на одну ступень рядом с отцом.
Но еще сильнее, чем эти два наваждения, в Вильфоре было третье чувство. Правда, о нем королевский прокурор не подозревал, оно тайком жило в самой глубине его души. Этим чувством, этой страстью была мечта прекратить глупую гонку. Чтобы родной человек перестал быть идеалом на вершине, на которую надо карабкаться, отбросив все лишнее.
И пока была жива Рене, эта мечта спала. Рядом был другой родной человек, которому вовсе не нужно, чтобы Жерар за чем-либо гнался. Она любила его просто так, за то, что он существовал в этом мире – и эта любовь заполняла всю душу без остатка.
Но стоило теплому сиянию покинуть жизнь Вильфора, и вроде бы усмиренный зверь выполз из своей норы, чтобы грызть по ночам сердце.
А ведь казалось бы, это так просто: касание руки, скольжение губ… К хорошему привыкаешь быстро, а уже за столько лет, что было у них… Разве можно сравнивать человека, никогда не знавшего рая – и того, кто этот рай потерял? Первый – в предвкушении, второй – в отчаянии.
Душа не терпит пустоты, тело страдает в одиночестве.
И пусть зависимость унизительна – но когда эта зависимость обоюдна, когда кандалы сковывают не только твою руку, но и того, кто рядом – разве это не утешение? Разве не искупают опасений и недоверие минуты короткого, будто украденного счастья? Счастья не только брать, но и дарить.
Протяни мне свою ладонь – и я протяну тебе свою в ответ…
И потому изящные руки королевского прокурора сперва чуть сковано, а потом все более иступленно скользили по широким плечам генерала. Обнажаться целиком не было нужды, но Вильфор ощущал необходимость этих прикосновений. Было что-то собственническое в том, чтобы прижимать к себе такое сильное тело с крепкими мышцами. Запах мужской кожи, настолько непохожий на аромат женского тела, одновременно притягивал и отталкивал. Он тоже возбуждал – хоть и по-другому. Запах другой мужской особи заставляет самца любого вида подбираться и морально готовиться к битве. Это заложено самой природой: вступать в борьбу, чтобы победитель мог преклонить колени перед той, кто якобы скромно стояла в сторонке, а на самом деле пристально следила за сражением. Человек, хоть и в его привычке искажать законы Природы, тем не менее все же ее дитя, и в нем нет-нет, да просыпаются первозданные инстинкты.
Это было ново, временами сложно, а подчас и непонятно: страсть-борьба. Утешение и угроза. Нежность и насилие. Сладкая боль и мучительное счастье.
Когда сердцу одиноко, оно строит вокруг себя стену, чтобы болезненному одиночеству было уютнее. Оно – дракон, защищающее свое темное логово.
Однако оно же – и принцесса, сокрытая в глубинах этого логова. Она ждет своего «рыцаря», но «дракон» зорко следит за высотою крепостных стен. Нельзя пускать внутрь того, кто заглянет лишь походя, намусорит и обидит принцессу. Пусть сломается немало копий, но надо же убедиться, что намерения рыцаря благородны. Даже если дракону придется пасть в этом бою.
Но бывает и так, что дракон, отравленный одиночеством и болью, ослабевает. Стены еще стоят, но они крошатся, и достаточно лишь одного сильного удара, чтобы эта якобы крепкая защита рухнула.
И тогда сердце остается оголенным и беззащитным перед миром. И тогда уже не до рыцарей, не говоря уже про принцев. Тогда нужно, чтобы рядом оказался хоть кто-нибудь, на кого можно опереться. Пусть даже этот «кто-нибудь» - такое же одинокое и источенное сердце. Вдвоем всегда легче; когда смотришь в чьи-либо глаза, весь остальной мир оказывается отодвинутым на задний план.
И важно ли тогда, чьи именно руки скользят по твоему телу, чьи губы касаются твоей кожи? Чьи объятия стискивают тебя, аромат чьих волос вдыхаешь? Когда утопающий цепляется за соломинку, у него нет возможности привередничать.

Когда они это поняли?
В тот первый день, когда впервые прозвучали своеобразные исповеди, Фернан вдруг наклонился к сидевшему рядом мужчине, чей взгляд вдруг опустел, и неожиданно нежно поцеловал – в скулу, там, где заканчивался высокий твердый воротничок. Первый поцелуй, по-детски целомудренный, был бы смешон между двумя взрослыми мужчинами, если бы обоим не было столь больно.
Морсер больше не спрашивал, почему королевский прокурор уделил особое внимание тому делу, а Вильфор более не интересовался, откуда у генерала графский титул. Они оба не хотели этого знать – не из каких-либо принципов, а просто потому, что это стало лишним. Куда важнее были безумно-спасающие прикосновения, слишком земные, слишком реальные, слишком настоящие, чтобы не привязывать к жизни.
Кто из них первый покусился на одежду другого? Ни Жерар, ни Фернан не смогли бы в последствии этого сказать. Их руки одновременно потянулись друг к другу, столкнулись, и в какой-то момент возникла неловкость. Но взгляды голубых и карих глаз переплелись крепко, и эта странная связь не отпускала.
Тогда они зашли не слишком далеко – оба были еще не вполне готовы, однако генерал приехал снова… и снова…
Слуги в кабинет королевского прокурора никогда не входили без зова хозяина, и Валентина сама никогда не заглядывала к отцу. Пускать… «гостя» в спальню казалось Вильфору святотатством, но Морсер на нее и не претендовал. Узкому диванчику в кабинете достались все тайны этих двоих – и он со всей ответственностью их сохранил.

Диванчик и правда был узок. Самому Вильфору, во время сессий часто не ложившемуся по-нормальному и отдыхавшему здесь час-другой перед заседаниями, места хватало. Фернану было тесновато. Вдвоем же тут можно было находиться, лишь крепко прижавшись друг к другу.
Возможно, это – самый важный момент в отношениях. И он, быть может, куда интимнее самого момента страсти. Это время, когда сжимаешь в объятиях тело, с которым только что был единым целым; когда теплое дыхание человека рядом смешивается с твоим, все еще соединяя и как бы говоря: мы вместе.
Фернан не раз с болью вспоминал, что Мерседес не любила засыпать в его объятиях, а Жерар уже не мог вспомнить, когда здоровье Рене позволяло им проводить ночи вместе. И потому оба не могли отказать себе в нескольких лишних минутах.

PS Остался только Эпилог - и Граф отмучался. А вместе с ним - и немногочисленные читатели )