Это цитата сообщения ФИЛИНТЕЛЛЕКТ Оригинальное сообщение

Питер Вейль: Теннесси Уильямс и Новый Орлеан, Джаз, мидии и Бурбон

Гений места. Петр Вайль. Из жизни горожан Нью-Орлеан — Теннесси Уильямс

“Представьте себе роман о Чикаго, или Буффало, или, скажем, о Нашвилле, штат Теннесси! В Соединенных Штатах есть только три больших города, достойных описания, — конечно, Нью-Йорк, Нью-Орлеан и, лучший из всех, Сан-Франциско”. Эти слова Фрэнка Норриса поставил О. Генри эпиграфом к своему рассказу “Муниципальный отчет” (в хрестоматийном русском переводе “Город без происшествий” — удивительная все-таки бесцеремонность).
Полвека спустя Теннесси Уильямс почти повторил комплект: “В Америке есть только два города, пронизанных романтическим духом, тоже, впрочем, исчезающим, — и это, конечно, Нью-Орлеан и Сан-Франциско”.

Исключение Нью-Йорка здесь понятно: речь идет о романтике. Что до двух других, то и через полвека после Уильямса выбор верен, как верны и его слова о духе исчезающем. На Сан-Франциско работают координаты и ландшафт: холмы над океаном — козырь небитый и вечный. Но привлекательный, будоражащий, пусть романтический Нью-Орлеан сжимается до музейных размеров. Та его часть, которую имели в виду Норрис, Уильямс и все прочие очарованные городом — а это хорошая компания: назвать лишь Уитмена, Твена, Фолкнера, Дос-Пассоса, — малозаметна на карте большого Нью-Орлеана. Пятнадцать улиц с северо-запада на юго-восток от парка Луи Армстронга к Миссисипи, а под прямым углом к ним — семь улиц с юго-запада на северо-восток вдоль реки. Восемьдесят четыре прямоугольника — вот и весь Vieux Сагге, French Quarter, Французский квартал.
Это непросто сделать в Нью-Орлеане — сфокусировать внимание. Восьмидесятичетырехквартальный Французский квартал оказывается большим и не то что богатым, но — разнообразным. Он поражает все чувства разом: мельканием огней, грохотом джаза, вкусом острой каджунской и пряной креольской кухонь, сладким ароматом подгнивающих за день на прилавках спелых фруктов, влажной волной горячего воздуха с Мексиканского залива. Все это круглосуточно, круглогодично. Круглолицые тетки на каждом углу предлагают цветы, бормоча что-то не по-английски, как в предпредпоследней сцене “Трамвая “Желание”.
Начитавшись, слышишь в бормотании цитату: “Flores. Flores рага los muertos”, хотя ясно, что цветы — для живых, а не мертвых. Любой пышный южный город неизбежно напоминает о стремительной краткости жизни, что значит — о смерти. В Нью-Орлеане к южному местоположению и французско-испанскому происхождению прибавляется американский темп, и возникает нелепое ощущение наглядности жизненного цикла: так примечательны и многочисленны здесь бордели, кабаки и кладбища. Дух распада — не достойный венецианский, а разгульный свой: от истерического веселья до жестокой меланхолии.

Никто не ощутил и не описал эти перепады с таким пониманием, как Теннесси Уильямс. То есть карнавальное безумие, даже вне самого карнавала Марди-Гра, уловить проще простого. Труднее осознать терапевтические качества Нью-Орлеана: “Лунная атмосфера этого города возвращала мне силы всякий раз, когда энергия, с которой я скитался по более шумным городам, иссякала и появлялась потребность в отдыхе и уединении. Понеся потерю, потерпев неудачу, я возвращался в этот город. В такие дни мне казалось, что я принадлежу только ему и никому больше в этой стране”.
Назовем этот стиль нью-орлеанским, по аналогии с нью-орлеанским джазом — самой эротической музыкой на свете. Не зря само слово jazz на креольском диалекте по сей день и означает половой акт. В русском “любовь как акт лишена глагола”, в английском этих глаголов сколько угодно. Есть и такой — джаз.

История музыки называет несколько событий, благодаря которым африканские ритмы, рабочие песни, духовные гимны и блюзы слились в Нью-Орлеане в то, что называется джазом. Привлекательны своей внятностью причины материальные: в конце XIX века после окончания американо-испанской войны Нью-Орлеан оказался завален духовыми инструментами, которые распродавала разъезжающаяся по домам армия. В то же время местные власти решили собрать все публичные дома в один район и тем самым сплотили разрозненных музыкантов в оркестры. Но главное, как всегда — иррациональное, неуловимое, но очевидное: свобода. Раскованный дух пестрого города, до сих пор носящего прозвище “Big Easy” — “Великая легкость”, “Большой расслабон”, — в котором знаковый 1900 год с наглядной по-уильямсовски символикой ознаменован рождением Луи Армстронга.

Ранний джаз еще не был импровизационным, но Уильямс попал в Нью-Орлеан в эпоху свинга, когда уже царила установка на личность того, кто в данный момент делает шаг вперед со своим соло. Как бы хаотично ни было свальное упоение ансамбля, из него непременно вырывается и самовольно звучит одинокий голос. Нет и не было в искусстве — любом его виде — более откровенного и непосредственного самовыражения.
Есть, конечно, респектабельный коллективистский диксиленд, его играют старики в Preservation Hall — пусть будет “Консерватория”, во всяком случае, нечто консервное ощущается. В большом амбаре на Сент-Питер-стрит дряхлые ветераны, опасно нависая над саксофонами, исполняют классику — “Вест-Энд-блюз” или “Когда святые маршируют”. Публика переминается с ноги на ногу и глядит на улицу. Preservation Hall обязателен, как был в другом городе мавзолей, но на улице интереснее. Там джаз не великих исполнительских достоинств, но полон актуальности, поскольку гремит в унисон с воплями вывесок массажных заведений и ресторанов, возбуждая всякий аппетит. Три столетия основные городские профессии — повара, проститутки, музыканты: комплексное обслуживание жизненного цикла (особенно если вспомнить о знаменитой музыке нью-орлеанских похорон). Вместе с новой цветовой, звуковой, вкусовой, обонятельной и осязательной гаммой меняется представление о жизни: что в других местах изредка происходит во время карнавала, а в Нью-Орлеане — всегда.

В одно время в историческом районе с потрясающей французской архитектурой располагалось множество публичных домов, а позднее здесь стали появляться сувенирные лавки.Сейчас знаменитая улица включает в себя тринадцать кварталов, начиная от Канал-стрит и заканчивая Авеню Эспаланаде. Обычно местные улочки заполнены барами, стриптиз-клубами, а история Bourbon Street овеяна богатейшим прошлым Нового Орлеана.

Сегодня в дневное время Бурбон-стрит мирно спит, но к вечеру примерно в двадцать один час стремительно оживляется, незамедлительно погружаясь в отменнейшую кутерьму.Эта улица схожа с парижским Монмартром, а для новоорлеанцев она ассоциируется с увеселительным времяпрепровождением, кутежами, картежными играми.На шумной Бурбон-стрит сквозь гам голосов то и дело слышны музыкальные обрывки то ли джаза, то ли блюза, калипсо или регги. Музыка доносится из каждого бара, небольшого ресторанчика, которых сегодня здесь море. Во время неисчислимых фестивалей французского квартала улица просто закипает.Самое знаменитое празднование – это карнавал Марди Грас, раскрашенный традиционно в фиолетовый, зеленый, желтый цвета, олицетворяющих справедливость, веру и силу соответственно. Главным аксессуаром великолепного празднества являются яркие бусы.
Улицы в этот момент просто переполнены туристами и местными жителями. Здешние правила не препятствуют употреблять алкогольные напитки. Популярен среди них ураганный коктейль Хэнд грэнад, состоящий из фруктового сока, рома, гренадина либо сиропа. Это не что иное, как визитная карточка Бурбона-стрит. Большинство барных заведений расположено на центральном отрезке улицы. Любопытно посетить и известнейший ресторан с названием Galatoire's.

Поскольку Французский квартал изменился мало — сужу по фотографиям и фильмам, — легко представить, что мог ощутить здесь молодой человек из пуританской провинции, если и теперь даже тертый нью-йоркский житель цепенеет и разнуздывается от наглого эротического напора этого города. Напора бесстыдного еще и потому, что уже натужного, музейного, консервированного, но все же полного мощной исторической инерции, которой хватит надолго.

Позднее вызревание 27-летнего Уильямса произошло в самой живой гуще: первое жилье — 431 Ройал-стрит, центр French Quarter, в пяти кварталах от его последнего дома на Дюмейн. В пределах пешего хода друг от друга — все его многочисленные нью-орлеанские адреса. Новая жизнь Теннесси Уильямса началась на сцене, где фоном был неслыханный джазовый ритм сдвинутого к ночи дня, задником — невиданный в остальной Америке городской пейзаж: опоясывающие дома средиземноморские балконы и веранды с узорчатыми коваными решетками, все эти французские вывески, испанские башенки.

Уильямс обновил все — даже рацион, часто обедая в “Баре Виктора” одними устрицами, которые стоили двадцать центов дюжина. С устрицами в Нью-Орлеане до сих пор происходит нечто невообразимое: как-то в ноябре я попал там в устричный рай. Урожай, видно, оказался таков, что цены рухнули: были места, где спрашивали доллар двадцать за дюжину, а ведь с баснословных довоенных времен прошло полвека — то есть выходило дешевле, чем для Уильямса в 39-м. В забегаловке с позабытым именем я съел, запивая калифорнийским шабли, семь дюжин — дорвался до бесплатного, говорили мы в детстве. Нью-орлеанские устрицы не сравнить с бельгийскими или нормандскими, но цена искупает многое, и такой удачи мне больше не видать.
От обилия моллюсков в Нью-Орлеане придумали устрицы а la Rockefeller — запеченные в шпинатном пюре, я их ел в “Галатуаре”, в самом начале главной улицы Французского квартала, Бурбон-стрит, — том самом “Галатуаре”, куда Стелла водила обедать Бланш: только теперь там дорого, хотя вкусно.
В двух городах Америки можно поесть очень хорошо — в Нью-Йорке, разумеется, и в Нью-Орлеане. Кулинарную базу на Миссисипи заложили французы, основавшие город в 1714 году и почтившие названием тогдашнего регента Франции — Филиппа Орлеанского, известного более всего как раз сластолюбием и чревоугодием. Полвека владели Нью-Орлеаном испанцы. Сюда переместились креолы с Карибских островов, нормандские и бретонские выходцы из Канады. Вся эта мешанина с индейскими и африканскими добавками и создала нью-Орлеанскую кухню, даже две — креольскую и каджунскую, — с такими шедеврами, как креветочный суп гамбо, морской плов джамбалайя, зачерненная красная рыба. Все это остро и ярко, как здешняя ослепительная джазовая ночь.
Уильямс работал официантом в здешних закусочных. Для одной придумал эффектный рекламный лозунг: “Еда в Квартале за квотер (25 центов)”, по-английски совсем хорошо: “Meals in the Quarter for а Quarter”. В пансионах он регистрировался как “Теннесси Уильямс, писатель”.
Нью-орлеанский культурный шок можно считать определяющим для его жизни и его литературы. “Зимой тридцать девятого года в Нью-Орлеане...” — зачин знаменитого рассказа “Однорукий”. Город — в новеллах “Желание и чернокожий массажист”, “Ангел в алькове”, пьесах “Любовное письмо лорда Байрона”, “Аутодафе”, “Внезапно прошлым летом”, “Изувеченный”. Последняя большая пьеса Уильямса — “Vieux Carre”, “Старый квартал”. И главное — “Трамвай “Желание”.
Останься от Уильямса только эта пьеса, он был бы классиком. В ней завораживает все, начиная с названия — волнующего и непонятного. Непонятного даже тогда, когда знаешь все про этот трамвай, который в самом деле ходил по городу. В пьесе фигурируют маршруты “Желание” и “Кладбище” — как еще может быть в Нью-Орлеане, где желанием сочится город, а кладбища особенные. Заболоченная почва отвратила от похорон в земле, и местные жители стали строить высокие стены с глубокими нишами, превратив погосты в белые города с улицами и кварталами. Умершие просто меняют адреса, переселяясь на жилплощадь потеснее, отправляясь погостить. Похороны, сделавшиеся переездом на новую квартиру, обрели должный ритуал. Лихая и разухабистая нью-орлеанская джазовая классика часто происходит из похоронных мелодий, когда ритм нарастает по мере приближения к конечному пункту, точке нормального завершения жизненного пути. А раз нормального — значит, радость уместна и необходима. Собственно, в этом смысл любых поминок с застольем и пьянством, просто нью-орлеанцы пошли дальше всех более быстрой и развязной походкой — от “Желания” к “Кладбищу”.
Сейчас вагон с надписью “Желание” стоит в виде памятника у перекрестка Барракс и Декатур, в юго-восточном углу Французского квартала, возле реки. Пешая экскурсия “Нью-Орлеан Теннесси Уильямса” делает тут привал для снимков на память. Занятно, что название трамвайного маршрута не имеет отношения к желанию, какому бы то ни было. Трамвай некогда ходил до улицы Дезире, названной так в честь некой Дезире Монтрё. Французское имя Desiree превратилось в английское Desire — желание. Разгадка скучна, как любые разгадки.

С прямотой, отличающей все сочиненное Теннесси Уильямсом, он сразу ввел откровенную символику, дав героине ее первую фразу: “Мне сказали сесть в трамвай “Желание”, потом сделать пересадку на тот, который называется “Кладбище”, проехать шесть кварталов и выйти на Елисейских полях!” Действие “Трамвая “Желание” — с мая по октябрь. Жарко. То и дело меняет рубашку Стенли, потеет Митч, полпьесы отмокает в ванне Бланш. Влажно, душно и жарко. Все на пределе, на спусковом крючке. Плюс — нью-Орлеанская яркость, высвечивающая и усугубляющая любую эмоцию: свет, непереносимый для мотылька Бланш. Ремарки напоминают: все время звучит музыка за сценой — блюзовое фортепиано, джаз, истома и страсть. Весь этот фон — уже событие. В чеховской средней полосе выстрел оглушает внезапностью, в Нью-Орлеане ничего другого и не ждешь, как непременного взрыва

Мне приходилось видеть прекрасные пары Бланш — Стенли: Ута Хаген — Энтони Куин, Анн-Маргрет — Трит Уильямс, Фэй Даноуэй — Джон Войт. Никому из них не уйти от экранного оригинала 1951 года: Вивьен Ли — Марлон Брандо. Англичанка — великолепие, но американец — революция.
То, что произносит Бланш, — важнее, но само появление Стенли меняет все без слов. В Стенли-Брандо — магнетическая притягательность, и надо понять, какую роль он сыграл не только для будущего кино, шоу-бизнеса и рекламы, но и шире: для расстановки половых сил в обществе. До балетного переворота Рудольфа Нуреева, когда мужчина перестал быть подставкой для женщины, а сделался равноправным солистом. До модельеров 80-х, которые вывели мужчину на подиум как субъект моды. До всего этого именно Марлон Брандо в “Трамвае “Желание” Элиа Казана явился образцом вожделения — ничего особенно для этого не делая: просто двигаясь по комнате или снимая через голову майку. Мужское тело на экране — открытие Брандо. В первых кадрах их встречи Бланш нечаянно касается руки Стенли, и ее резко бьет током желания, а Стенли, сразу уловив разряд, пронзительно взвизгивает, как саксофон. Эротическое равенство мужчины с женщиной — вот что показал Брандо-Стенли. Он не столько противник женщины, сколько соперник. Сгусток сексуальности. Предмет любования.
В рассказе “Однорукий” есть словосочетание “обаяние побежденных”. В этом — обаяние Теннесси Уильямса.
Нельзя не отвлечься тут на идею американского Юга — побежденного и униженного Севером. “Обаяние побежденных” легко вычитывается у Фолкнера, у Фланнери О’Коннор, у Колдуэлла. У Теннесси Уильямса, который развернул все свои большие пьесы (кроме “Стеклянного зверинца”) на Юге. “Я писал из любви к Югу... Когда-то там существовал образ жизни, который я еще помню, — культура изящная, элегантная, вырождающаяся... Я писал, сожалея о том Юге”. Они оба потерпевшие поражение южане — почти француженка Бланш Дюбуа и поляк Стенли Ковальский. Истерики, слабаки, неудачники. По сути, провинциалы — созданные для жизни в каких-то иных местах, но не в большом современном нервном городе.
Единственная для них возможность напомнить себе и другим о своем существовании — сексуальность. Необходимо проехать хоть несколько остановок на трамвае “Желание” — под стук и звон. Бланш говорит: “Люди не замечают тебя — мужчины не замечают — даже не признают твоего существования, пока не ложатся с тобой”. В те времена мало кто употреблял слово “секс”. По все стороны океана господствовала социальность. Перед бродвейской премьерой 1947 года на пробный прогон в Нью-Хейвене пришел Торнтон Уайлдер, который после спектакля стал говорить о неправдоподобности союза Стеллы и Стенли: девушка подобного воспитания не связалась бы с таким плебеем. В наступившей тишине Уильямс произнес: “Этот человек никогда ни с кем как следует не переспал”. На премьеру Уайлдер не пришел. А ведь мог бы вслушаться в текст пьесы — Уильямс лишь аранжировал слова Стеллы: “Есть вещи, которые происходят между мужчиной и женщиной в темноте, — такие, которые делают все остальное неважным”.
За полтора десятка лет Теннесси Уильямс создал десяток шедевров драматургии. Это были сороковые — пятидесятые: мощь и размах.Когда его портрет появился 9 марта 1962 года на обложке “Тайм” — знаменуя успех “Ночи игуаны”, последний настоящий успех, — это казалось уже эпитафией. За двадцать лет до смерти он встал на полку классики
...На углу Ройал и Дюмейн меня ухватил за рукав увешанный бубенцами зазывала, над которым проворно раздевались неоновые девушки. Зазывала был похож на телефон — блестел и позвякивал. Выслушав мое малодушное бормотание, он ткнул пальцем куда-то в сторону от Миссисипи и сказал: “Возвращайтесь к себе на Север, сэр”.

Серия сообщений "Города мира":

Часть 1 - Beauty Prague
Часть 2 - Италия. Средиземноморские и альпийские городки. 1
...
Часть 4 - Чехия. Кутна Гура
Часть 5 - Потоп в Венеции
Часть 6 - Питер Вейль: Теннесси Уильямс и Новый Орлеан, Джаз, мидии и Бурбон