Вообще я не злая, нет. Я просто давно живу. От этого устаёшь.

На похороны припёрлась такая куча народа, столько омерзительных рож, что я себя с трудом сдерживала. Виола постоянно мне твердит, что я слишком часто закладываю за воротник. Никак не могу вывести из неё эти провинциальные выражения. Да, на похоронах я едва не напилась.
В семидесятых мы с Костей регулярно пили коньяк. Он курировал что-то важное, и ему постоянно дарили коньяк. Не знаю, что именно. Никогда не вдавалась в подробности и довольствовалась маминой аксиомой, что он сажает евреев. Мама юморила, да. Мама считала, что он живёт со мной только потому, что угробил хренову тучу евреев, а, занимаясь со мной сексом, как бы восполняет карму еврейского народа. Мне кажется, карма еврейского народа (твою мать, как она вообще придумала это сочетание?!) неисчерпаема.

Знаете, я не плохая мать. Но дети меня как будто бы разочаровали. Я их любила, любила, а потом перестала. Не то чтобы совсем, но сильно, ошалело, как все нормальные матери, я их любить перестала. Беспокоилась, заботилась, старалась участвовать, но обожать перестала. Ничего не могла с собой поделать. И ладно бы, если б для себя захотелось пожить или для мужа, не-а. Мужа, Костю, я вообще никогда не любила.

Я любила Стаса, первого своего мужа. Он был настоящий одессит. Широкие плечи, мощные ноги пловца. Балагур, пьяница. Да, забыла рассказать. Я родилась в Одессе в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году. Святая Дева, я старая, как говно мамонта! Мы были такими молодыми, беззаботными. Хлестали вино на набережной. Целовались, конечно. Все эти прогулки под луной, знаете, они ж к одному ведут... Я родила Мирру в мае сорок первого, а в июле он ушел на войну и не вернулся.
Но я про другое хотела рассказать, про похороны. Да, я налегала на коньяк. Мне было противно смотреть на людей. На друзей покойного мужа, на вдов этих, сучек, у которой у каждой миллионы в наследство в швейцарских банках и молодые ёбари, а ты сиди и притворяйся, что веришь, как они тоскуют, как они оплакивают своих старых пердунов. Кешины друзья какие-то все растерянные... Никогда не понимала, как эти люди с такими малодушными физиономиями умудряются зарабатывать миллионы. На дочерей не смотрела: Мирра с очередным мужем (Господи, зачем каждый раз выходить замуж после того, как тебя хорошо оттрахали?!), Светка, как всегда, под наркотой.
Я любовалась Антошей. И Кешей, который остался теперь только на фотографиях. Какой же Кеша молодец! Отхватить такого красавца, такую умничку, как Антон. Антон напоминал мне Стаса, напоминал то счастливое лето сорокового года, когда мне, действительно, нравилось жить. Какой я была красивой... чернявая, гибкая, глазастая. А в старости у еврейки остаётся только нос и жопа. Нос и жопа - вот, что растёт всю жизнь, несмотря на голодоморы и кризисы!
Пожалуй, я всё же злобная старуха. А что поделать? Я всю жизнь презирала. Презирала школьных подруг, потому что они были тупыми. Презирала советскую власть и лично товарища Сталина. Товарища Сталина я презирала люто. Когда он умер, а мне было слегка за тридцать, я была матерью-одиночкой, отец пришёл с работы, увидел плащущих мать и тётку, сплюнул и спокойно сказал: "Дуры, радоваться надо!". Как я тогда любила отца! Потом я презирала Хрущёва, потом Брежнева. Я презирала мужа, всю свою страну и блядский этот народ, блядский великотерпимый народ! Как я его ненавидела!
В восьмидесятых мы подсели на текилу. Потом на джин. Никогда не любила виски, но когда началась перестройка, Костя приносил с работы только виски. Не помню, мода такая была, что ли. Виски я тоже презирала, но пила.

[…]

За Костю я вышла замуж в пятьдесят пятом. Через два с половиной года у нас родился Аркаша. Костя был меня моложе, сильно моложе. Я потом молодела только по паспорту. Благо, КГБ мог обеспечить мне хотя бы эту, документальную молодость. Это сейчас все тянут рожи на жопу. А тогда... тогда я могла позволить себе всё, но никто не умел, а когда научились, я уже плюнула на свои нос и жопу.
Никогда, ни разу в жизни Кеша не огорчил меня. Золотая медаль, красный диплом МГИМО. Я только всё переживала, когда ж он женится, но девочек всё не было и не было.
Про то, что ему нравятся мальчики, он рассказал мне только в девяностом. Мы сидели вдвоём в кафешке у фонтана Тритона в Риме, и официант вместе со счетом положил ему какую-то записку. Я поинтересовалась, что там, а он взял и показал. Там было написано "you are nice! 11-30 p.m., fontain, m?". Я сказала: "Иди". А сама ушла в отель, пососала валидол и пролежала без сна до утра. У нас не было ни одного разговора на эту тему. Я просто приняла всё как есть.

Когда у Кеши появился Антон, я обрадовалась. Антон появился очень вовремя. Аркаша сильно переживал смерть отца, были проблемы в бизнесе. Я переживала только из-за того, что Антоше было всего семнадцать, но он был сиротой, и это успокаивало. Не хватало мне ещё только сумасшедшей мамаши парня моего сына. Боже, я уже столько видела, что он решил надо мной сжалиться и избавить меня от лишних родственников.
И вот я надумала умирать. Жить без Кеши мне стало совсем скучно. Антон ударился в работу, Мирра - в четвертого мужа, Света - в кокаин, а Виола - в огород. Эта полоумная развела самый настоящий огород на Николиной горе. Теплицы, удобрения... Ебанулась, конечно.
А я решила умирать. В конце концов, мне восемьдесят три года, и я имею право устать. С собой кончать - это уж какой-то совсем декаданс в моём возрасте, поэтому я очень захотела заболеть. Просила об этом еврейского бога, просила русского. Не знаю, кто помог, но я заболела. Теперь уж мне осталось совсем чуть-чуть. И вот я оглядываюсь на все свои прожитые годы, и знаете, что я вижу? Что я себя всё берегла и берегла! На кой хуй? На кой хуй я себя берегла? Чтобы остаться седой, чуть ли не лысой, с подагрой и геморроем? Чтобы болело всё, что только может болеть? Чтобы похоронить сына? Чтобы наблюдать, как дочери гробят свою жизнь? Чтобы, в конце-то концов, на старости лет полюбить немолодую свою домработницу? Какая ж ты сука, жизнь! Какая ж ты сука!..