Буйный расцвет блого-творчества рисует оптимистичный шедевр демократического свободного искусства и эмансипированной литературы. Вид «бытовых писателей» убеждает нас, что мы на пороге открытий, изобретений, откровений. Самое главное – глубоко личностных, продуманных, пережитых, а не рецитированных. Бумага, монитор, шрифт сакрализуют, поэтому каждый дворовый «задавака» чувствует себя в «танце письма» сверхгероем, призванным поразить (это их «сверхслужение») инородных скрипторов следующей дозой самого интимного текста. Писательство демократизировалась до той степени (в смысле того, что самый последний человек в социальной сетке влияний может вдоволь отписаться – ручка с бумагой практически ничего не стоят), когда с подозрением относишься к «делу дум неспешных» и сомневаешься в возможности минимальной ценности его. Издержки здесь минимальны и опосредованы – поломанные мозги, выкрученные руки, испорченные «носители». Пожалуйте, новое блюдо готово. Почему же так пресно, не свежо, дурно пахнет? В него же вложено столько самостийности, частной тревоги, личностной конкретики? Вся блогосфера и родившая ее информационная инфраструктура относится к написанному с патологической заботой архивариуса, сохраняя каждую, со скоростью отстроченную, мысль, оберегая ее писательский покой. Как будто за любым из этих заботливых «сэйвов» прячется скрытая надежда на то, что «поел, поспал, потрахался» окажется словоизлиянием звездной персоны, а «вся жизнь – дерьмо», дескать, еще ранее не «проповедовалось». Ирония в том, что каждый приступающий к письму пусть и не надеется представить публике общественно значимый текст, но по регулам «писательской необходимости» считает его особым, «ну очень индивидуальным, жизненным», а, следовательно, претендующим на высокий статус чего-то оригинального, возвышенного. Банальность прочувствованная и пережитая таковой не является, «ну где вам понять мое внутреннее состояние». Так по информационным просторам скачут исключительно благородные скакуны. У всех собственная четко продуманная позиция на существование, или же героический сарказм в его сторону, индивидуализированный букет мыслей и идей по любому конкретному событию, а как мы можем резко и со вкусом разнести постороннюю рефлексию, эге-ге, обзавидоваться можно. Не замечали за собой, с какой скоростью где-то случайно подхваченная идейка становится персонально продуманным интеллектуальным колоссом, с которым мы знакомы чуть ли не с отрочества.
Что же на поверхности присутствует в этих слезливых стенаниях или пророческих «громах»? Грубо говоря, здесь наличествует одно-единственное – скудно подпитываемый модным информационным кормом «лексический минимум». Житейская трактовка, текстуализация «жизненного мира», упрощенно говоря, жанровая письмо «что я думаю по этому поводу» - это специфическая речевая («дискурсивная») последовательность, состоящая из ограниченного количества слов и не менее бедного числа связей между ними, образующая «джентльменский набор» идей. Низведение событий в плоскость языка «бытовых абстракций». Любовь и ненависть, добро и зло, свет и тьма… и несколько сотен прилипчивых аналогов, давно потеряли вменяемую связь с конкретикой, но ни в коем случае ни утратили своего значения в обыденности, ведь именно с помощью их мы выворачиваем свое нутро, говоря «про жизнь». Парадокс в том, что самые индивидуализированные вещи, выходящие из нашей глубины, как мы считаем, излагаются нами посредством самых социализированных приемов, коллективных способов. Именно здесь торжествует типизация, школярская образность, статистическая безликость идентичных идей, крайняя анонимность устоявшихся фразеологизмов. Вся интимность здесь скрадывается, испаряется, будто бы ее и не было вовсе. Предельно интимный текст «по требованию языка-рока» незаметно перетекает в русло общественных вод, чтобы на «выходе» поименоваться циничным, или наивным, или глуповатым, или... в общем, превратиться исключительно в объект классификации. Даже мимолетный спаситель в формате мистики и поэтики не исправляет всего дела – удел последних биться в противоречиях между непонятно оригинальной образностью с тиражируемыми, но ясными, метафорами. Профаническая, бытовая речь руководит, опосредует наши текстуальные решения и отношения. Эта закономерность хорошо наблюдается в текстах «Другого», но только не в своих собственных измышлениях, «я же по-настоящему переживал, прочувствовал, сердце приложил».
Вероятно, интерес к жанру дневниковых заметок, связанных с фиксацией произошедших событий, обусловлен неким текстуальным вуайеризмом, подглядыванием в «знаковую» скважину за человеком, попыткой соприкоснуться к телесности через письмо (короче, отдано на откуп психологической фантазии). Не менее востребованный жанр «мыслей о жизни» (или «мыслей по поводу») можно было связать с перенесением на уровень публичного письма чего-то вроде частных застольных разговоров, или одинокого рефлектирующего монолога. То, что обладало мгновенной ценностью, забывалось в постпохмельных заботах и бытовой рутине повседневности, ибо оно действительно ничего не стоило, располагаясь на уровне дружеских «поглаживаний» и игры тщеславий, стало объектом внимательного комментирования, архивной заботой, и, в конце концов, культурологического бессмертия.