[165x210]К счастью, вскоре ей представился шанс начать жизнь с чистого листа. В 1921 году Луначарский официально предложил стареющей танцовщице открыть школу танца в Москве. Она, в ответ, первой из артисток Запада приветствовала новое революционное государство и даже не поехала – побежала в Совдепию... Но, от себя далеко не убежишь. В Советской России её настигла новая роковая страсть. На одном из приёмов, организованном в особняке, выделенном ей для школы «экспериментального балета», появился златокудрый Сергей Есенин. Он был околдован… Не зная ни слова по-английски, тот снял обувь и станцевал какой-то дикий танец. Но, Айседора всё поняла: она гладила его по голове, повторяя всего два, знакомых ей, русских слова – «ангель» и «чьорт». Через три часа после знакомства они уехали вместе в колдовскую русскую ночь... Правда, кажется, Айседора стеснялась, что на 15 лет старше Сергея, из-за чего, собираясь с Есениным в загс, попросила приятеля исправить в паспорте цифры. Тот подчистил, поработал тушью, и вместо 1878 получилось 1884. Впрочем, красивая, стройная, подвижная, она на столько и выглядела. Даже, пожалуй, моложе. Ей было 44 года, ему – 26. Но, для обоих это было не важно, и эта страсть была последней, дикой, изматывающей. И было ли, для них, возможным духовное слияние? Трудно сказать. Ведь Есенин говорил лишь по-русски, она же с трудом выучила с десяток слов на чужом языке. Пойми они друг друга вовремя, всё могло бы сложиться иначе...
Поэт сходил с ума от её танца с шарфом, огненного и темпераментного, когда алое полотнище вилось вокруг жаркого тела женщины, аллегорически символизируя бурю революции над вечно юной землёй, дающей жизнь. Но, идиллия их совместной жизни быстро кончилась: «московский озорной гуляка» Айседору любил и ненавидел. Великая обольстительница, взлелеявшая в своём творчестве великую простоту в искусстве и женскую свободу, по-бабьи сносила всё – и его безумные порывы, и загул. И даже повторяла сквозь поток слёз, поймав едва не угодивший ей в голову сапог, на ломаном русском языке: «Серьожа, я люблю тебя!». А он, вырываясь из её объятий, прятался у друзей, посылая телеграммы, что всё кончено, но снова возвращался, охваченный нежностью и раскаянием, и она запускала пальцы в его кудри, когда он припадал лицом к её коленям... Чтобы вырвать любимого из перманентного загула и разочарований ядовитыми отповедями тогдашнего литературного бомонда новой, Советской России, Айседора пошла на хитрость – оформив с ним в 1922 году брак, увезла Есенина за границу. И впервые в жизни она, никогда не бывшая до этого замужем, была счастлива. Кстати, они женились дважды — сначала в России, потом — за границей, где вновь с успехом выступала Дункан. Там она не отпускала поэта ни на шаг, ревниво оберегая от постороннего влияния. Как-то, в Берлине, Есенин удрал-таки с приятелем. Разгневанная супруга через четыре дня поисков обнаружила их в частном пансионе, хлыстом перебила в нем всё, что можно было разгромить, и уволокла Есенина прямо в пижаме. Попытки убежать он предпринимал и после, в Москве. Их близкие друзья не сомневались: Есенин и Дункан любили друг друга. Но, сколько странностей вобрала их любовь! Он, порой, откровенничал зло, колюче: «Пристала! Липнет, как патока!» И сразу же добавлял: «А знаешь, она баба добрая! Чудная, только, какая-то! Не пойму её!» И в то же время, по-детски, радовался подаренным Айседорой золотым часам (у него не было часов), а в минуту ссоры с силой хрястнул их об пол и не без удовольствия наблюдал, как она поднимает выпавший из часов её фотопортрет. Заставлял её пить вместе с ним и, если [250x322]сопротивлялась, промелькнуло в одном из воспоминаний, поколачивал. В парижском отеле, где Айседора давала концерт, собравший сливки общества, Сергей напился до потери контроля над собой и принялся вытворять такое буйство, что она сама вызвала полицию, а та определила Есенина в дом умалишенных. Откуда он через три дня был выписан — врачи не обнаружили повода для заключения русского поэта в смирительную рубашку. Она встретила его, и он, кажется, впервые глянул на неё другими глазами: пожилая, отяжелевшая, с красным некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета... Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и, краем глаза посматривая на неё, морщился. Врачи рекомендовали ей поехать на курорт, в Кисловодск. Решили: поедут вместе, — однако он, лишь день назад страшно переживавший, в связи с болезнью жены, и вроде бы не находивший оттого себе места, воспользовался подвернувшейся возможностью остаться и был необыкновенно доволен. Улыбался, когда ему в глаза говорили: женился на богатой старухе! И с горечью сообщал из-за границы: «Изидора прекраснейшая женщина, но врёт не хуже Ваньки! Все её банки и замки, о которых она нам пела в России, — вздор. Сидим без копеечки!»
[250x178]В общем, в Европе поэт загрустил ещё больше, пообщавшись с русскими эмигрантами: «Снова здесь пьют, дерутся и плачут под гармоники жёлтую грусть. Проклинают свои неудачи, вспоминают Московскую Русь...» Так, как из Парижа санатория для пьющего Есенина не получилось, Айседора увезла его на свою родину. В Америке к обоим отнеслись с брезгливой опаской, чуть ли не как к троянскому коню большевиков в сфере культуры. Дункан это не смутило: плюнув на высший свет, «красная Айседора» стала выступать в пролетарских кварталах, её принимали «на ура», жизнь улыбалась ей. Но, тут она впервые узнала, что такое брак в понимании мужчины. Когда пресса назвала поэта «молодым мужем Дункан», его буквально взорвало. Есенин в глубине души был патриархален и не мог снести такого унижения. Тяжело, до беспамятства и погромов мебели в ресторанах, он снова запил. Их совместная жизнь, явно, не задавалась. Однажды, заплатив по счетам его «гуляний», Айседора не выдержала и сказала ему: «Go home!». Он уехал, но примчался к ней снова с бельгийской границы, не вынеся разлуки. Увы, разбитую чашку склеить было уже нельзя. Дикая страсть умирала, убивая тех, в ком жила, как смертельная болезнь. История последней любви танцовщицы, как обычно, закончилась разрывом, после которого Айседора, хранившая в сердце нежность ко всем, кого любила прежде, не сказала о недавнем муже ни единого дурного слова. Через 2 года после разрыва поэта вынули из петли в петербургской гостинице «Англетер». «Между мной и Есениным никогда не было ссор», — писала она в парижские газеты, узнав о самоубийстве поэта в ночь на 23 декабря 1925 года. — «Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».
Дункан пыталась забыться в танце. И как она танцевала! Могла, например, сказать пианисту: «Сыграйте-ка похоронный марш Шопена, я его ещё ни разу не танцевала». И исполняла, тут же, сымпровизированный танец, доводя потрясённую публику до слёз, до истерики. «Айседора танцует всё, что другие говорят, поют, пишут, играют и рисуют», – сказал о ней Максимилиан Волошин, – «она танцует "Седьмую симфонию" Бетховена и "Лунную сонату", она танцует "Primavera" Боттичелли и стихи Горация».
Но, это была уже скорее оглядка на прошлое, нежели настоящая жизнь. Даже короткий роман с русским пианистом Виктором Серовым не мог воскресить её. Она пыталась покончить с собой...
Через пару дней после того как её откачали, 14 сентября 1927 года, в Ницце Айседора Дункан села за руль спортивного автомобиля. Было прохладно, однако она отказалась накинуть пальто, обмотав шею длинным пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазоревыми цветами. Автомобиль рванул с места, но не проехал и ста метров. Закинутый за спину шарф, сперва, трепеща, летел за нею. Потом, при торможении, порхнул вниз, конец алого шарфа порывом ветра затянуло в спицы колеса, намотался на него и, с силой выдернув за шею Айседору Дункан из мчавшейся машины на мостовую, потащил её, задушенную, за собой...
Ничего случайного в нашей жизни, как я думаю, не бывает, но вряд ли стоит искать в этом аллегорию, дескать, основательницу новой философии естественного танца убил реющий на ветру символ революции, как и сама коммуно-пролетарская удавка душила свободное искусство. Хотя, м.б., в произошедшем есть, всё-таки, какой-то мистический смысл…
Ранее, пытаясь покончить с собой, она, уже умирая, произнесла: «Прощайте, друзья, я иду к славе!» И, я думаю, что в этой славе и было её счастье. Заслуженное, и пусть не такое желанное ею, как простое женское человеческое счастье, данное многим смертным.