До утра читала Оскара Уайльда. Сначала перечитывала, потом читала т.е.
Начала с комедии «Как важно быть серьезным», пустой и прелестной (представляю, как вальяжно и дико выглядела она на сцене в то время!).
Закончила… «Тюремной исповедью».
Ох, лучше бы не начинала… в смысле, не заканчивала… не доходила, в общем, в 2 часа ночи до этой части книги… роковой вполне.
Оторваться от нее невозможно. Гипноз обыкновенный.

Боже, боже, боже …….. божебожебожебожебожебоже……………..
(срываюсь в истеричность)

Как много зла может один человек причинить другому.
Как убивают любовью (небрежностью, жадностью, не сказать – алчностью, грубостью в ней)
Как тяжело жертве сопротивляться любимому – и все еще, кажется, любящему – палачу.
И еще тяжелее простить.

…смирение…

Единственная биографическая вещь Уайльда. Не предназначавшаяся для печати. Было бы не так тяжело, если б – выдумка. Но знаешь, что эти события принадлежат жизни конкретного человека (и ведь очень тобой любимого сквозь сотню лет и тонны бумаги, минуя все условные портреты лондонского денди, прямо в сердце).

…не-воля…

да. И помимо основной темы поразило то, с какой непосредственностью констатирует человек свою гениальность, свою нужность времени. Без гордыни, без капли тщеславия…

Я был символом искусства и культуры своего века. Я понял это на заре своей юности. А потом заставил и свой век понять это. Немногие достигали в жизни такого положения. Такого всеобщего признания. Обычно история или критик открывают гения через много лет после того, как и он сам, и его век канули в вечность, - если такое открытие вообще состоится. Мой удел был иным. Я сам это чувствовал и дал это почувствовать другим. Байрон был символической фигурой, но он отразил лишь страсти своего века и пресыщенность этими страстями. Во мне же нашло свое отражение нечто более благородное, не столько преходящее, нечто более насущное и всеобъемлющее.
Боги щедро одарили меня. У меня был высокий дар, славное имя, достойное положение в обществе, блистательный дерзкий ум; я делал искусство философией, и философию – искусством; изменял мировоззрение людей и все краски мира; что бы я ни говорил, что бы ни делал – все повергало людей в изумление; я взял драму – саму безличную из форм, известных в искусстве, и превратил ее в такой же глубоко личный способ выражения, как лирическое стихотворение, я одновременно расширил сферу действия драмы и обогатил ее новым толкованием; все, к чему бы я ни прикасался, - будто то драма, роман, стихи или стихотворение в прозе, остроумный или фантастический диалог, - все озарялось неведомой дотоле красотой; я сделал законным достоянием самой истины в равной мере истинное и ложное и показал, что ложное или истинное – не более, чем обличья, порожденные нашим разумом. Я относился к искусству как к высшей реальности, а к жизни – как к разновидности вымысла; я пробудил воображение моего века так, что он и меня окружил мифами и легендами; все философские системы я умел воплотить в одной фразе и все сущее – в эпиграмме.