Ночь спустилась на летний снег. Лужи помрачнев, лучились искорками фонарей, гасимых и вспыхивающих вновь прохожими и машинами. Холодный ветер завывал подбирая белый мусор, и как безумный экспериментатор погружающий реактив то в один раствор то в другой, макал пакеты, бумажки, всевозможнейшие фантики в тёмные озерца. Смоляные кони неслись выбивая из асфальта пыль и пот земли. И расступающаяся перед грозными копытами улица вела их по себе уворачиваясь от их попыток смести с неё всякую оформленность. Волна ненависти шла где-то в городе, шла обычным человеческим ходом... моими ногами...А запах смерти, запах которого я никогда не знал, никогда не хотел, который шел помимо моей воли ведя к чему-то , или уводя от кого-то... шёл пока безразличный мне. Песни мертвых сладким безумием отвратильного поддерживали во мне силы и несли руки, чьи-то поганые разложившиеся руки поднявшиеся на свет божий для того лишь только чтобы отнести одного из скромных детей господа туда куда он не хотел, но жажадл своим неудержимым бешенством. Огромные расширенно-округлые глаза светили черным и опьянённая улыбка касалась дел творимых руками... руками принадлежавшими свету, отданых свету безвозмездно по собственной воле и теперь опущенных к земле, готовых уйти в неё дабы вернуться и нести нового хозяина жизни. Святая вода вспыхивала огненным дождем падая с облаков, посеревших от предстоящей работы по читске мира. Дождь предвещал прощение, самое главное для меня прощение - прощение за то, что я сам пока не мог сформулировать. Только смоляные жеребцы не останавливались и одурманивающие мертвецы несли вперед, глашатая. И глашатый был влеком по следам этих черных ветров распугивавших с дороги случайных зевак. Гривы воняющие серой, и глянцевые бока были равнодушны к дюждю. Они были созданы для огня, и вода их не меняла. Огонь который их ждал - огонь создателя, огласившего свой вердикт. Да или нет - не решали смоляные вестники они лишь разносили весть... И весть разносилась и их запахом, и их разрушающей силой, и их горящими сердцами, исполненным ненавистью и сжигаемые ею, жаждущие отмщения... жаждущие крови чистой и свежей крови главных врагов... которая в мыслях была так неимоверно сладка, как сок прекрасного фрукта, положенного в сахар, а затем надкушенного и испустившего нектар, задействуя чувствительные рецепторы языка... Языка с которого слетали проклятья как вороны кружаться над умирающим. Умирающий видит их, знает их, чувтвует свою смерть. Он своей плотью накормит этих наглецов, нежелающих слишком долго ждать от него милости которая так или иначе будет совершена им - он умрет! Он их кормилец - и они не ненавидият его, но вот парадокс они его не любят несмотря но то что именно благодаря ему они проживут ещё один день... он как матерь, баюкающая своё дитя, несет ему тепло и ласку, и питает его молоком.... так и умиращий принесет воронам тепло своего мяса, и напитает их своей кровью, и самое сладкое дастанется самым резвым из "детей" новые игрушки - чрезвычайно полезные и интересны - глаза его будут выклеваны, оставшись целыми. Одно из самых страшынх проклятий наверно - чтобы челоовек уже после смерти тела своего увидел хоть на несколько минут глазами своими, выклеванными из тела его, и вороном примиряемыми к глотке. И чтобы глаз вдруг своим мертвяческим зрением увидел всю прекрасность того торжественного пира котрый творится вокруг и увидел капли красные питавшие его недавно. И видеть бы тому глазу самые страшные картины, которые только мог бы придумать мозг, который остался где-то в стороне вместе с руками способными (да, да именно СПОСОБНЫМИ остановить все это! чтобы человек в иных условиях мог остановить это и понимал бы это, но не мог бы ничего кроме как оставатьмя мертвечиной, которой он и был), но которые были бы чистой воды явью. Никому не нареку такого проклятья... но если б нарек... хотел бы чтоб тот вырваннй глаз увидел меня подходящего и прощающего, в надежде быть прощенным самому.