В колонках играет - Пилот - альбом "Наше небо"

Когда небо пожелтело…хотя нет… нет, нет, это началось горазда раньше, когда его жгучая темнота синевы тянулась к звездам и белёсые разводы гуляли по нему как лунатики (хотя они и были лунатиками), и звезды печалились о скорой своей невидимости и том, что утро неизбежно. Но тогда всё было лишь смутным предчувствием августа и грёзами сентября о своём рождении, и не брало на себя должной силы, потому что пока не было для этого ни причин, ни времени….
А когда небо пожелтело и было готово к нелюбви, он был готов отдаться улице. Дождя…
Дождя… - просил он каждый плохой день, для того чтобы закружить хоровод печали. До-ждя правильного – с крупными каплями, которые были бы настолько велики, что даже материя зонта пропускала их, или может…наоборот мельчайшего и моросящего; чтобы об-волакивал, холодного, но без ветра, не порывистого, а вдумчивого…ласкового. Он называл эротика дождя…
Выходил на улицу, кутался по плотнее в свою куртку, поднимал воротник и шел по ненавистному городу, думая о людях, ухватывая их мысли на ходу - по взгляду. Смотрел в то-ропливые лица и на бетонные плиты и брусчатку под его ногами, разглядывал ту часть фасадов домов, которая была ближе к крыше. Абсолютная серость всего приводила его в чувство удовлетворения: всё начинало дышать также как он. И пусть всё было скучным, но зато всё становилось упорядоченно скучным. Благодаря этому его душа, порывы которой могли бы назвать пессимистичными, хотя на самом деле они таковыми никогда не являлись, переставала беспокойно трепетать в ожидании неприятного сюрприза, и он радо-вался, что вроде бы всё в общей сумме не так радужно, а значит хуже уже, кажется, быть не должно. Он понимал, что это не так, но всё равно возникало ощущение, что обманываешь судьбу.
Об одном он жалел – лавочки парков и летних кафе, которые ещё не успели убрать, или чего-нибудь подобного, были напрочь измучены влагой дождя и не успели остыть после его [дождя] прикосновений. Это было…. конечно, это просто было… но ещё это было как поцелуй, только со знаком минус. Его ангел был в запое которую неделю. Ангелу надоело беречь всяких идиотов от их же собственных глупостей, он одновременно обслуживал до 10 человек, а ещё иногда приходилось принимать дежурные вызовы. Конечно это повышение – быть групповым ангелом, но слишком он засиделся на этой должности и измо-тался. У него начинали появляться нотки недовольства начальством, и иногда хотелось сделать наперекор кому-нибудь: или вышестоящим, или доброте. И так как он был анге-лом, он ужасно испугался этого чувства, у него появился комплекс ангельской неполно-ценности, он был не доволен собой и не мог себя простить. Оказалось, что пить – это проще…
Он понимал своего ангела и вроде даже сочувствовал ему, хотя они никогда не были осо-бо близки. Только эротика дождя…
Предвечерние часы согревались чаем – неизбежным спутником ожидания чего-то и свет-лой грусти. Чай раскрывал настроение и давал нить, по которой предстояло идти вечером. Иногда дни выбивались из обычности, но всё же чаще он шёл, думая о том, почему сего-дня он не взял с собой старенький CD-плеер.
Дождь охлаждал ненужные порывы, раскрывал людей, показывая их недовольство, а значит, оголял их слабость. Становился какой-то насмешкой в его устах, но оставался госпо-дином случая, подкидывая ему иногда всякое: глаза этой девушки, ослепившие его своим умом и проницательностью. Он никогда не запомнит этот взгляд: запомнит лишь общие лица черты. Девушка гуляет одна – лицо её безмятежно – они чем-то похожи. Она – то, чего вечно недостает ему. Что для неё он -??????????????? Дождю неведомо, потому что она не во власти дождя, а значит, не может быть ведомо и ему [не дождю].
Воспоминания - неотъемлемый спецэффект эротики дождя, ведь именно они становятся как бы призмой, в которой особым образом преломляется восприятие действительности и прошлого. Воспоминания делают эротику дождя тем, чем она должна быть, а не просто каким-то особым чувством во время дождя, но главная изюминка прогулки в том – чтобы не дать воспоминаниям власти, попытаться отстранится от них, а ещё лучше совсем не думать, зная, однако, что воспоминания есть. И только глотать этот опасный простудой воздух, вдыхать эти улицы - распробывая запах их существования; думать о настоящем, о действительном, о том, что есть … хотя это очень трудно - думать об этих трёх совершен-но разных вещах.
Он выходит на набережную и видит, как тоскует река, и птицы, забыв всякий стыд и мыс-ли о вечном, думают лишь о поиске корма. Улыбаясь, он отправляет своё сердце навстречу горизонту, твердо осознавая, что он [не горизонт] здесь и сейчас.
Отвращение вызвали зелёные каштаны… они абсолютно не уместны, они своей потерян-ностью вносят бесконтрольную тоску – а это ему не нужно. Осень - я хочу поставить памятник тому, кто догадался ставить мягкий знак в слове «осень» - при чем именно там, где он стоит. Всё правильно… мягкий знак там очень нужен… мне.
Холодный ветер слезит и так уставшие глаза. В эротике дождя тоже есть свой болевой фактор. Конечно, эротика дождя остаётся лишь только вкусом одиночества…злого одиночества. Его одиночество злое не по отношению к нему – а к тем, кто его может нарушить, оно не отпускает без б...
Только ночь лишала его этого полёта, и загоняла его в свою розовую мечтательность, серую грусть и прозрачное ожидание… Ночь как-то выхватывала его своей огромной силой и кидала в его комнату, с какой-то родительской строгостью. А на горе в темноте стоял долгожданный бегемот – тихонечко выглядывая из-за кустов, и жалобно скулил, потому что опять никто не поверил в него, никто не поверил, что он существует и стоит здесь на горе, и из-за этого никто не смог увидеть его, и прийти за ним, и увести с собой…
Ночью дождь становился вздорным и относился как-то пренебрежительно… дождём всё ещё можно было насладиться, но из-за отсутствия единения и усталости ног эротика отпадала…оставался лишь какой-то раздражитель, который нельзя было назвать неприятным. Может быть, таким раздражителем было чувство, что идёшь домой.