Ничто не стимулирует так воображение, как искреннее противостояние – противопоставление, наверное, было бы более точным. Когда есть один конец моста, неизбежно возникает желание проложить этот мост куда-нибудь еще – есть начальная опора, точка отсчета. Это непреложно, даже если речь идет о таком странном предмете, как искусство во всех его проявлениях – даже художественное. А эта жилка – как ни далек был мне этот предмет – всегда хотелось верить, что она есть в каждом. Как в то, что каждый способен на противостояние – кто на великое, кто на коварное, а кто – просто из-за духа противоречия. Мне казалось странным то, что описывают художники в своих «истинных» и «придуманных» произведениях. Шедевр – это то, как трактуют эти их произведения другие. У них есть такое право, как есть право судить и осуждать. Такая «философия» ни к чему не приводит, а лишь заставляет искать трудные пути среди запутанного – аморфного – лабиринта правдивых и выдуманных историй. А я ни на чем не настаиваю – мне не хочется разочаровываться, тем более ведь речь вовсе не о моей «неправедной» судьбе и личности. А вот так – хотя бы и из духа противоречия – почему и я не могу стать художником мира?.. Да, знак вопроса и вообще любая интонация – это напраслина, нарочитость, искусственность. Это не тон «истинно» любящей матери или жены… Это гнетущее нечто, что невозможно оправдать в себе, как ни старайся, как не мечись… В своем иступленном воображении ты можешь так и сяк истолковать свой будущий или прошлый «шедевр». Да только это напрасно – разве только для продолжения странной игры: кто-то бежит, а кто-то догоняет – игра кончится, когда кто-нибудь из них откажется играть свою роль и выйдет из игры, но оба они – и догоняющий и догоняемый – это жертвы наивысшей «несправедливости», раздающей всегда не те, неправильные, жалкие роли. На них никто никогда не соглашается, посему вряд ли изменится порядок их выдачи…

А мне так часто хочется просто сидеть или лежать, или смотреть в пространство. Но когда идешь – страшно представить себе полную тишину, которая не сопровождалась бы ощущениями, что где-то может быть случайно уловим шорох чьей-то одежды, шага или скрип жизни. Так только можно узнать то одиночество, которое желанно и целительно. Абсолютное, конечно, опять же трудно представить имеющим значимую вероятность – но если только вообразить в качестве умственной схемы… Покажется, что ты здесь лишний – как лишним был и до того, как смолк последний гул голосов. Но эта – последняя – лишенность – это обманчивое представление об одиночестве, ибо каждый способен ее ощущать.