Хлопок двери, как шлепок по заднице. Она убегает. Это нормально. Я возвращаюсь к просмотру утренней прессы: извозчик сбил кого-то на Сенной, реклама каких-то духов избавляющих от зловония, думу опять распустили. Сейчас я выйду на балкон и попрошу принести курительные принадлежности.

“Снежана, прелесть моя...” Девственно мокрый поцелуй в щечку и краешек белоснежного платья попавший в поле моего зрения. Она опять убежала – хлопок двери как пощечина. Я не стану ее догонять, даже не стану принимать на свой счет. Она всегда убегала, и возвращалась. Я запрокину голову наверх и обращусь к мозаике памяти, стеклышкам-фрагментам, которые из кроваво-красных ныне стали кристально чистыми, а значит решенными эмоциональной составляющей.

 Для меня у нее два лица – собачье преданное: два бессмысленных спаниелевых черных глаза, и надменно обиженное( хотя из-за прищура глаз, ее лицо кажется гротескно огромным и круглым).

Я стою на балконе и курю. Три часа ночи. Бледная голубая тень крадется вдоль стены. И мне и ей известно, зачем она пришла. Но... завидев меня, она убегает. Мои руки кровоточат – то плодоносят деревца трагедии, засаженные ей в меня и ко времени удобряемые. Мои руки трясутся- форменный истерик. Я запрыгиваю в туфли и несусь за ней... догоняю и падаю к ногам. Да, милая, теперь все будет хорошо. Она опять пытается убежать – мне приходится держать ее за локоть. Ее звериные глаза всегда смотрят с укором. И она все время молчит. Говорю только я, печальный актер садомазохистского театра. А она пишет сценарии и убегает, убегает, убегает...что бы вернувшись пожинать плоды моей боли, чтобы вкушать мои кровяные колбаски. 

Милая Снежана. Более милой истерички я не встречал никогда. Мы стоим почти вровень водам Фонтанки. Она, естественно, уже пыталась убежать. Теперь стоит, пряча нос в шерстяном воротнике; пряча невеселые мысли, вернее их не менее невеселое отсутствие в беспокойных водах. Даже они более разговорчивы со мной, чем она. Но в этот раз меня разбирает смех. Ее выражение лица сосредоточенное, ноздри широко открыты- когда актер забывает реплику, он всегда делает так. Это называется “принюхиваться к дерьму”. Она силится что-то сказать, но не может. А плеск воды растягивает молчание, не давая вставить и слова. Снова удостоив меня мокрым поцелуем в щеку, она убегает. В этот раз я не удерживаю ее, не сдвинусь с места...

Намотав в общей сложности около километра по набережной, она возвращается. Еле-еле сдерживаю смех. Моя бессловесная любовь осыпает меня градом пощечин.

Грехом да смехом  я учился не чувствовать боли. Смейся пока не заболит, делай больно пока не станет смешно. Только лучший смех, рожденный отчаяньем. И живу ожиданием услышать стук удаляющихся каблучков, когда-то сердце билось в ритм ему.