До следующего хутора пол дня пути. Мы идем, я впереди, он ковыляет сзади. Мы идем копать могилы. Это его увлечение, его увечие, и единственный, как он говорит, дар ему от бога. Жизнь наша – вилами по воде начертана, мутная как самогон, единственное что как-то характеризует ее, так это смерть и сало,- постоянно повторяет он, прикуривая трубку от сосновой шишки. Знаешь как рисуют углем? Рисуют светом и тенью. Больше ничего нет и ничего и не надобно. Угольный порошок втертый в бумажный лист ограничивает пустое пространство, но и предает ему форму.
Спим мы исключительно под соснами. Ложась, он всегда закрывает один глаз и одну ногу сгибает в колене. Похожий на недоразвитого цыпленка во сне, открытым глазом он блуждает по небу, подстригая щетину звезд.
Летний день, как забродивший квас в этом краю. Мы приходим и уходи, качуя из деревни в деревню, минуя двери в свою весну, лето, осень. Мы находим высокий дощатый забор, выгоревший и потрескавшийся на солнце, а за ним клок не засаженной земли, неброская и бедная изба пустила корни рядом. Он надувает воздушный шарик, красный, и привязывает к нему конфету, перевязанную ленточкой. Сделав это, перебрасывает свой подарок через забор. Я знаю, он не может по-другому – что бы войти в чужой дом, он должен забыть в нем что-нибудь, только так. И мы ждем, пока подарок найдут и унесут в избу.
Единожды подарочка чурались три дня и три ночи кряду. Мой спутник такими ночами зверел: то волком выл, так что деревенские псы мочились себе под хвост, то прыгал вокруг избы, богохульствуя ночь напролет, оставляя земле треногие следы.
Он говорит, что человек всегда сам должен сделать первый шаг. И, когда ту приманку, находят, мы приходим и копаем могилы. Засветло уходим.
Он дьявол и у него свои законы. Я знаю это, и боюсь, что когда-нибудь он выроет яму и мне. Но не могу не идти за ним. Так и идем - я впереди, он ковыляет чуть сзади.