Он всегда делал, как говорил. А потом возвращался на квартиру к брату;
замечал, что может выкурить папиросу в пять затяжек. Брат, хмыкнув, отвечал ему четырьмя. Тогда Он поднимал планку до трех и непременно выкуривал папиросу именно в три затяжки, а потом ногтем давил окурок и выбрасывал его в банку из-под консервов. Потому что другой пепельницы в доме не было, и потому что он всегда делал, как говорил.

Однажды нехолодной и ни капли не дождливой не ночью, он вернулся на квартиру к брату. И, стоя на лестничной клетке пообещал выкурить папиросу в пять затяжек. Брат, встретил его в дверном проеме четырьмя. Механически Он, будничным голосом, сказал: “Три”. Но не выкурил папиросу ни с трех затяжек, ни с пяти. Он не знал, что сказать, также как и брат не знал чем помочь. А глаза его молчали, и ни у кого в мире не было таких тусклых невыразительных глаз. Они лишь вместе смотрели, как дребезжат стекла в окнах, за которыми бесновался зимний ветер, полностью состоящий из изъятых городом душ. Изъятых за неуплату за метелицу, сквозняки и вечно разбитые лампочки в парадных.

…А не придавленная ногтем папироса тлела между ними.
Он больше никогда не мог сделать так, как он говорил.