СЁЗЯ

КРАШ


--------------------------------------------------------------------------------


Предисловие к пачке писем, перевязанной черным шнурком от китайского кеда

Что мы знаем о Емасале?

Многие годы мы только раздували собственное непонимание. Размещая в шкафах толстые папки, мы жаждали отделить реальное от мифического, шкафы по кабинетам - допустимое от мечты, кабинеты по отделам - правду от лжи. Мы жаждали отделить Емасалу от не-Емасалы, а по сути - Емасалу от всего мыслимого и достоверного. Шли годы, а ситуация не прояснялась. Мы превратились в отщепенцев, призывающих к гибели.

И вот, в июне 1987 года, в Киеве, нашему сотруднику предложили три пачки писем, перевязанных соответственно: первая - черным шнурком от китайского кеда, вторая - пожелтевшей бельевой веревкой, третья - стертым золотым шнурком неизвестного происхождения. Наш сотрудник - один из самых стойких в редакции - предпочел оказаться от предварительных разъяснений и лишь по прочтении всей пачки приступил к вопросам, на которые получил простые и столь классические теперь ответы. Редакция, разумеется, познакомит с ними. Прежде всего, редакция считает своим долгом указать на то, что человек, предложивший письма, является не только их адресатом, но и переписчиком. Итак, письма эти переписаны. Более того: они предназначались третьему и даже четвертому лицу. Далее: писанные шифрованно и переписанные адресатом для третьего и даже четвертого лица письма эти, как ни странно для подобного сочетания, не являются частью переписки, то есть половиной целого. (При том, что автор писем, по утверждению адресата: "... должен был писать их несмотря ни на что, хоть из сна").

Многие в редакции решительно против предлагаемого предисловия. Они заявляют, что мы сознательно вводим читателя в заблуждение относительно жанра, и называют письма "сообщениями", другие находят некоторые высказывания, вроде: "мы полагаем нелишним заявить, что автор писем находился, хотя и в положении особом, но ничуть не лучшем нашего" неуместными. В редакции крепнет мнение о недопустимости любого предисловия, возможно, так и будет при повторном издании. И еще: дабы не загромождать письма ссылками и примечаниями (без минимального числа которых обойтись невозможно), редакция выносит их в специальное примечание, с которым можно будет ознакомиться по завершении публикации. В тексте останется небольшое число примечаний, сделанных самим автором, а также переписчиком, и только в особых случаях редакцией. И последнее: рискуя навлечь гнев читателей, редакция не может удержаться от того, чтобы не предварить публикацию эпиграфом из книги, столь любимой автором. Название, которое предлагает

редакция, слово, занявшее в одном из писем целую страницу, да простит нас .автор.

От какойлибо литературной обработки редакция отказалась.

"Самое худшее - это плохой конец".

(Сэр Рочклиф "Идеальная книга")


Письмо N 1

Утром пришел Храмов и молча уставился: когда едешь? А я лежу под простыней на диванчике. Рассматриваю складки и ни о чем не помышляю - нет у меня сознания. Птицы не поют - сдохли. Леньчик выползает из ванной, тоже в простыне. Храмов спрашивает: "Отходняк?". Леньчик бурчит мне незнакомое, нечто вроде "Заруб". Храмов делает: "Аай!". Пришел Макасим и добавил к общему угару, что вот только что наблюдал с моста Патона, как плывут дохлые коты. Я высунул из дырки в простыне палец и задергал. Макасим принялся хлопать по коленям, а Храмов склонил голову к правому плечу, как бы интересуясь ножкой стула, упиравшейся в пол: чего упираешься? Может, он и вправду об этом думал, но я ляпнул: "Прощай, Киев!".

И наступил громоздкий факт: уезжаю! Факт обнаружил свое лицо, когда я уже сидел в вагончике: уезжаю, но стою как валенок, усажаю - это капаю? Странно: шпарю, но не двигаюсь - всегото вагончик засасывает желтая пыль, всегото впихиваюсь и чейто из вселенского мусора желудок, канаю во влагу и бешеный электрический разряд... наконецто написал о главном: как я мечтал о грозе! Я уезжал в грозу, я чувствовал ее как кот, знал, что настигну, канал, шпарил, но знал также, что я валенок, а движется она. Факт обнаруживал свое Лицо в Яшке, моем попутчике, вообрази понт! - я бы себе в хана не пожелал такогопопутчика.

НО, может быть, я и шпарю в хана?.. Прислонив лоб к дзынькающему окну и вглядываясь в невидимый пейзаж, я ждал грозу, ха! - я ее прозевал. На тебе, такому мощному! - выгрызай потом из того, что станет прошлым, эти постыдные куски: я глядел на разворачивающуюся молнию, слышал, как Яшка кричал ей: "Сюда! Сюда!", как ктото испуганно воскликнул: "Побойтесь Бога!", a Яшка отозвался: "Утютю...", и... - прозевал! Я глянул не на грозу, сметающую зыбкость, но вглубь зыби - на когото рядом: кто там стращает? - и меня моментально (эффект мухобойки) вшили депрессивные дела. Пассажирка, попутчица. Какаято чува оказалась на сиденьи общего .вагончика и меня вшили депрессивные дела - так, да?

И вот что я делаю: созерцать я не могу, обдумывать - вот уж хрен! - я могу делать. Сую руку в карман и перебираю содержимое. Под пачкой сигарет нащупываю твой подарок - ХМ.* О, дела! Бросаю на стол. ХМ подпрыгивает, катится к Яшке и замирает шестеркой. Бросает Яшка, однако хрен - четверка, и я, конечно, луплю его в лоб. Опять бросаю - шестерка, и еще, и сколько я не бросаю и не луплю его, ему - хрен, а мне - шестерка. Ко всему я веду счет.

(Ox, как сладостно произносить эти цифирки!). От всего этого депрессивные дела канают в самое темя. Я луплю его, а он взвизгивает, и так 54 раза. (Кстати, шо такое "54" в этом, блин, макасимовском оккультизме?). После всего гляжу за окно - в небо цвета мозгов, а там - коричневая такая молния. Разворачивается ежом и тихо синеет. И этого сиюминутного ежа можно наблюдать как трещину на стене, вяло и бездумно, наперед зная, что он прибит гвоздем. Потому мне скучно, я отворачиваюсь и гляжу на стол - опана! - А где ХМ?

Вот оно!

И то, что у меня в темени, уже не важно. Веет колбасой и вареными яйцами, а я, под шумок депрессии, заваливший дело хрен. И как бы ни было хреново капать из уютной депрессии в помойку реальности, я канаю. Я капаю и тихо соображаю, что кость уперла пассажирка. Я понимаю, что канаю не слабо, и мысль про пассажирку надо держать туго, как, скажем, нить жизни, как должен был держать кость - и вот я запоздало туго держку: пассажирка! Ко всему она смотрит на меня, долгодолго, ждет, когда я отведу взгляд. И дожидается. По торжествовать победу не может, поскольку я впериваюсь в тень под ее коленками - куда смотрят украдкой - в ее босоножки, атас какие! - новые и уже как бы стоптанные, а ногти - все разные, а один, на мизинце левой ноги, вздернут и закрашен зеленкой, вид, короче, костурбатый. Голень плавная и на солнце обгоревшая, а щиколотка белая и острая, а лицо - все решал, какое, рассматривая ноги, а вот как у иллюстратора апокалиптических персонажей Брюллова. За Брюллова я хватаюсь дико туго и вспоминаю того хипка из Ленинграда, что ходил в Русский музей и жрал циклодол под "Гибелью Помпеи". Тихо так нажирался и угорал под пеплом. И вот однажды видит он беса с мешком циклодола, кожа как у жабы, а ланцы стэйцовые. Бес говорит: "Вот тебе мешок задаром, но сделай мне одолжение, - не могу я ходить как кол, хочу прилечь, отпей!" - и падает на колени. И тут хипок видит, что с середины лба череп у беса аккуратно отрезан и в башке чтото плещется, как в бокале, какаято бурая жидкость. "Что это?" - спрашивает хипок. "Бухло, отвечает бес, пей, тебе говорю!". Хипок отпил и тут же помер. Говорит, такого вкусного бухла в жизни не пробовал.

Как записали потом в дурке, забрали его изпод картины 24го августа.** И вот я это вспоминаю и начинаю тихо ржать, а пассажирка, не пошелохнувшись, на меня смотрит. Кость уперла, а смотрит, не нагло, надо сказать, а изучающе, и не скрывает, что вся эта немая сцена изза косточки, потому, может, и стерпела, как я ее ноги рассматривал. Ну. а я терплю благодаря хипку из Ленинграда. И возможно вытерпел бы и чтото придумал, но Яшка, не знаю, чем он там занимался, невинно спрашивает:

А где кость?

И видит, что мы с пассажиркой друг на друга смотрим.

Это что ж, она уперла?

Вот наконец понимаю, что всему капец, и не про хипка я Помпеи вспомнил, а про себя. Труба. Засветился. И кость засветил. А тут еще за окном долбит, кажется, для того, чтобы напоследок посек я на реальный мир. Но Яшка дико вдруг орет:

O - о - о, блин, этот!.. этот!..

Орет он долго и хлопает по столу, а я сижу и чегото жду. Секу напоследок и отвечаю, что неинтересно и даже противно слушать под занавес "этот... этот..." - ты знаешь, как он может лупить "этот", невыносимо, как сердце палача.

Прекрати, говорю я. Что - этот?.. Яшка наконец выкрикивает:

АУСТЕРЛИЦ!

Вот оно, слово напоследок. И я спрашиваю:

Ну - и?..

Шо - ну? Аустерлиц, шоб мне всрацца! - Яшка тычет в стекло. Капец!

И тут я кричу:

Ты ж ни хрена не знаешь про Аустеплиц! У тебя ж изпод носа кость уперли!

У меня?

У тебя! Ты ж к ней приставлен! Ты ж потому со мной, что косточку охраняешь!

Вот тут я его достаю: он отрывает пальчики от стола и смотрит, как они скручиваются и цепляются за рубашку.

Сезя, ты мой босс, я вагон спалю, мы ж Емасала!

А я чувствую, как стекает за ухо капелька пота: свечусь в дуст, а туго держу.

Так туго, что вспоминаю: я сегодня уже слышал про Аустерлиц. И даже мелькает: сегодняшний день сам на себя наезжает. Вот, и это важная деталь. И у меня в мозгах брызжет и разлетается, но хотя бы Аустерлиц я держу туго. Аустерлиц - это утром, когда я сообщил, что уезжаю, а Храмов даже со стула не встал, все высиживал. А меня от его высиживания колотило. Наконец я скабанел (он за тем и пришел): взял телефон и позвонил Яшке. Велел купить два билета до ИваноФранковска. Храмов подсказал время. И убрался, я аж заорал. И мы пошли на канал. Леньчик прыгнул с моста Добряка, а потом сказал, что пойдет за пивом, ну, в тот гастрик, что за мостом. Забрал ланцы и вошел, и, непонятно почему на мосту остановился и смотрел на меня с Макасимом. Макасим этого не видел - лежал подбородком в плиту. Леньчик махнул почемуто рукой, и я ему махнул. Макасим просек тень от моей руки и спросил, кому я машу. Я сказал, так. Больше я Леньчика не видел. А Макасиму взбрело обдумывать мой ответ, я думал, выйдет перл, но он за какимто хреном спросил, знаю ли я, как Вечный Жид пришел на Аустерлиц. И рассказал, поскольку я ничего такого не знал...

Полностью см.: http://kassandrion.narod.ru/commentary/zurnal/01/5sherst.htm