Автобус подъехал к остановке, и я вышел. Темнело. Улицы были заполнены людьми, спешащими по своим делам. У меня тоже было дело, и я тоже спешил. Вечер обещал быть не очень приятным, как и все вечера, когда мне нужно было мыть бабушку. Но мои мысли всю дорогу от работы до того места, где я теперь находился, были заняты происшествием на сатанинской «вечеринке». Я перебирал всевозможные варианты, выдвигал версии, и всегда они были полны недостатков, всегда разбивались о прочные стены логичных рассуждений, вынуждая меня перебирать все события того вчера вновь и вновь.

            Я обогнул стройку, которая началась еще в те времена, когда я жил здесь, и теперь была «заморожена». Осторожно оглядываясь по сторонам, я перебежал дорогу и нырнул в темную арку. На удивление здесь было тихо и спокойно; раньше же здесь обуреваемые неуемной жаждой профилактики строители постоянно бурили асфальт и выкапывали водопроводные трубы, от чего жители дома номер 30 страдали из-за отсутствия воды. Теперь все было спокойно. Времена меняются…

            Пройдя арку, я оказался во дворе. Здесь я, так сказать, родился и ходил в садик, сюда же я вернулся из Сибири после окончания школы и здесь жил пока учился в университете. Когда я жил в этом районе, мне казалось, что лучше его нет на свете. Он казался мне живым и жизнерадостным. Теперь же каждый раз, когда я приходил сюда, я видел лишь распад и нечистоту. Этот район стал казаться мне грязным. От него веяло некой нечистой тоской, которая была настолько сильна, что я мог уловить ее в местных запахах. Возвращение сюда было всегда испытанием для моего терпения и внутреннего равновесия, но, несмотря на это, я ходил сюда раз в три недели, чтобы сделать то, что должен был сделать.

            Подойдя к угловому подъезду длинного дома, который подобно китайской стене огибал весь двор, я снял с плеч рюкзак и достал оттуда ключи от квартиры. Раньше у меня не было своих ключей и для того, чтобы попасть в квартиру, мне нужно было договариваться с тетей Машей или с ее детьми – Верой и Антоном – о том, чтобы кто-то был дома. Это было очень сложно, так как дозвониться до них было настоящей проблемой. Тетя почти никогда не подходила к телефону, да и не было у нее нормального телефона… Хотя нет, конечно же, был – хороший телефон с определителем номера, но стоял он у Веры в комнате и попасть к нему было невозможно, потому что моя двоюродная сестра поставила замок на дверь и никого туда не пускала. В общем, они предложили сделать мне свои ключи, когда однажды я не смог попасть в квартиру и простоял у подъезда пол дня, пока не пришел Антон. Обидней всего было то, что в тот день тетя была дома, просто она лежала в постели, и ей было лень идти открывать дверь. Почему лень? Моя тетя была, как бы это помягче сказать, психическим ненормальным человеком. Ну, комплекс чистоты, понимаете? В день она смыливала на руки по большому куску мыла, ходила в туалет, не закрывая двери, в страхе, что упрется в нее головою. Она никогда не садилась на унитаз, а оправляла нужду на весу и поэтому часто не попадала в отверстие, из-за чего мне, как любителю порядка и уюта, приходилось всегда убирать ее «проделки».

Комплекс чистоты проявлялся во многом, но самым ужасным было прикоснуться к тете или же к ее вещам. Вот тогда-то любой получал по первое число.  За время, что я прожил в этом доме, я наслушался столько матов и оскорблений, сколько не слышал за всю свою жизнь. Если бы я не научился игнорировать их, то со своей склонностью к тишине и спокойствию сошел бы с ума. Когда я нечаянно задевал Машу или по забывчивости вешал свое пальто рядом с ее курткой, она начинала кричать и осыпать меня оскорблениями, утверждая, что я сделал это специально. Впрочем, касаться ее было и не обязательно, главное, что вы оказались рядом в неподходящий момент, и даже если вы уверены, что были далеко от нее, моя тетя будет утверждать, что вы просто хамски вытерлись об ее одежду. Маша будет просить вас повторить произошедшее, для того чтобы окончательно убедиться было прикосновение или нет. И в итоге будет восклицать: «Ты же коснулся! Ты что не видишь?! Болван, ты вытерся об меня своей грязной майкой!». В такие моменты я просто не слушал ее, моей тети не было, она становилась для меня простой мебелью, радиоприемником, который нельзя сделать потише. Я ходил по квартире и занимался своими делами, словно был один дома, а на Машу с ее глупыми проблемами мне было просто наплевать.

Все время пока я жил в этой квартире, мне приходилось скрываться за толстыми стенами безразличия. Тяжелая жизнь не сломила меня, не сделала слабее и не нарушила мою психику. Нет, я нисколько не изменился. Но мне всегда было жалко Машиных детей, которых она никогда не взяла на руки, не приласкала и не погладила, а наоборот лишь отталкивала от себя. Поэтому Вера и Антон не испытывали привязанности к своей матери. Как говорится: «Что посеешь, то и пожнешь». Вера стала жестокой тираничной личностью, которую не раз уличали в воровстве; так же как и Маша, она была вспыльчива и скора на оскорбления. Она могла ударить свою мать и бабушку, она делала, что хотела и никого не слушала. Антон же свернулся в себя. Он стал слишком равнодушным к тому, что происходит в доме, тоже воровал и был жадным до денег. Поэтому  моей маме приходилось платить ему для того, чтобы он смотрел за бабушкой. В этой дикой семье царили непонимание и жестокость. Я бы не смог разделить моих родственников на жертв и палачей, потому что каждый из них был одновременно для самого себя и палачом, и жертвой.

А ведь я помню Машиных детей еще маленькими. Они были такими замечательными. Антон был веселым, а Вера очень предприимчивой и умной девочкой. Она подобно мальчишке любила что-нибудь мастерить и проявляла инициативу по устройству быта. Но здесь она сталкивалась с бабушкой, которая была настоящим семейным тираном и не могла терпеть, когда кто-кто кроме нее распоряжался домашним хозяйством. Из-за этого возникали постоянные конфликты, из которых Вера выходила униженной и озлобленной на весь мир. В тоже время в обществе моя бабушка была овцой. На ней ездили и ее использовали все, кто только мог, мою бабушку  буквально пинали ногами. Но она, в силу своей набожности, всех прощала и сознательно позволяла себя использовать. Зато когда эта «овца» оказывалась дома, она превращалась в волка, который вымещал все свои обиды на родных людях. Больше всех доставалось Вере. Я помню один очень яркий случай…

Была весна. Вера прибиралась на кухне. Я услышал, как она зовет меня:

            - Никита, Никита!

            - Да? – сказал я, появляясь рядом с ней.

            - Посмотри, что я сделала. Я повесила около плиты вешалочку. Теперь  не нужно будет бегать за ложками и черпаками к умывальнику.

            - Ах, ты мастер! - я погладил сестренку и подошел, чтобы осмотреть конструкцию. – Довольно прочно и изящно. Хорошо.

            Тогда же мы перевесили весь кухонный инвентарь на  новое сооружение и забыли об этом. Но вечером пришла бабушка и, заметив Верину вешалку, набросилась на девочку с оскорблениями. Кем она только тогда не обзывала ее: и проституткой, и дурой, и тупоголовой идиоткой. Я был еще маленьким, но все же попытался заступиться за сестру, на что бабушка сказала, что я в ее квартире никто и не имею права учить ее. В итоге она приказала сестре снять вешалку и выбросить. Когда Вера разрушала свой труд, я видел, как по ее щекам бежали слезы, видел, как она вздрагивала при каждом громком звуке, и как нервно тряслись ее беленькие ручки. Теперь мне кажется, что тогда бабушка нанесла очень сильный удар по любви маленькой девочки. И эту любовь уже не вернуть. Она безвозвратно исчезла в ведре для мусора вместе с маленькой поломанной вешалкой.

            Я приложил ключ к домофону  и только тогда заметил, что домофон сломан. Табло не светилось, мелодии не было. Я потянул дверь за ручку, и она открылась. Оказавшись в темном подъезде, я поднялся по лестнице и, нащупав в нужный ключ, открыл дверь в маленький коридорчик. За ней царил беспорядок: поломанный велосипед, какие-то доски, множество окурков и всякого ненужного хлама. Я осторожно пробрался через груды мусора и, открыв вторую дверь, прошел в квартиру. Сразу же в нос ударил затхлый запах – помещение давно не проветривали. Я подошел к вешалке и, раздевшись, повесил свое пальто подальше от тетиной куртки. Из приличия я снял обувь, хотя пол был грязным.

            Затем я вошел в зал и сразу же увидел бабушку. Она сидела в своей инвалидной коляске, которую мы с тетей купили на мамины деньги, когда бабушке ампутировали ногу. Бабушка посмотрела на меня и не узнала. Она очень плохо видела и, к тому же зрячим у нее был только правый глаз, на левом же несколько лет назад была неудачно сделана операция, и теперь он помутнел и гноился.

            - Здравствуй, бабушка! – сказал я.

            - Что?

            Бабушка ко всему прочему плохо слышала, и говорящему постоянно приходилось кричать и повторять сказанное.

            - Здравствуй, бабушка, говорю! – громче повторил я.

            - А-а-а-а! Андрюшенька! – внезапно сказала она, расплывшись в улыбке.

            Я понял, что она узнала меня, хоть и назвала не мое имя. Два года назад бабушка перенесла инсульт и потому очень часто путала имена, к тому же ей трудно было выражать свои мысли, и она часто несла бессмыслицу.

            - Ой, Андрюшенька! - она сложила ладошки вместе от радости. – Анндрюшш… Никитушка!… Спасибо тебе!… Ты пришел!… А я тебя так ждала!…

            Я увидел, что бабушка вот-вот заплачет. Она всегда плакала, когда я приходил, всегда и по любому поводу. Ее всхлипы и причитания выводили меня из себя, но я продолжал улыбаться и успокаивать ее.

            - Ну, не плачь бабуля!

            - Я не плачу, - сказала она, вытирая слезы скрюченной рукой, и зарыдала вновь.

            - Купаться готова?

            - Нет, - всхлипнула она.

            - Как это – нет?

            - Сегодня большой католический праздник, - бабушка наставительно вытянула вперед руку.

            - Ну, и?

            - Нельзя ничего делать.

            - Я это знаю. Но ты же православная.

            - Нет, - бабушка твердо сжала губы. – Я – католичка.

            - Сколько я тебя помню, ты всегда ходила в православную церковь и… иконы у тебя православные, - я указал на книжные полки, где были расставлены образа Христа и нескольких святых.

            - Я – католичка.

            - Не понимаю.

            - Что? Что ты не понимаешь? – она активно жестикулировала руками, продолжая рыдать.

            - Я говорю, что не понимаю, как ты вдруг стала католичкой! Ты же всегда была православной! – я иронически улыбнулся.

            - Что ты юродствуешь! – произнесла бабушка обиженным тоном.

            - Я не юродствую. Я просто не понимаю, почему ты вбила себе в голову, что ты католичка?

            - Не, понимаешь? Ну… ну, меня и моего брата – Володю – крестили в католической церкви.

            - Так. А почему ты всегда ходила в православную?

            - А?

            - В православную, говорю, чего ходила то?!

            - Дык, она ж ближе была от дома, так я и стала туда ходить, а потом привыкла.

            - Это что ж получается? Ты у нас и католичка и православная.

            - Ай! – возмутилась бабушка и отвернулась.

            - Я еле нашел свободное время, чтобы помыть тебя, а ты мне выкидываешь такое…

            - Когда ты приедешь помыть меня? Завтра? – прервала меня бабушка.

            - В следующий раз я смогу приехать только через три недели.

            - Через три недели? Ай-ай-ай! Это мне еще столько ходить немытой?! Ай-ай-ай!

            - Давай мыться сегодня.

            - Нельзя праздник ведь. Ай-ай-ай!

            - Постой, бабушка. Я придумал. Давай я тебя полностью сам помою. Обещаю, ты не сделаешь ни одного лишнего движения – будешь только лежать и все. Меня крестили в православной церкви, следовательно, сегодня не мой праздник и мне можно работать. Ну, как?

            Перестав реветь, бабушка на мгновение задумалась, а потом бодро ответила:

            - Хорошо. Давай!

            - Значит, все-таки у тебя будет сегодня банный день?

            - Да.

            - Пойду с Машей поздороваюсь.

            - А? – бабушка сморщилась, напрягая слух.

            - Говорю, с Машей пойду поздороваюсь.

            - А! Иди, иди, - она помахала скрюченной рукой, разрешая мне идти.

            - А ты пока готовься.

            - Хорошо, хорошо, Андрюшечка.

            Я постучался и приотворил дверь в тетину комнату. Маша лежала на кровати с закрытыми глазами. Услышав скрип двери, она повернулась ко мне и страдальческим голосом произнесла:

            - Привет, Никитка.

            - Привет, Маша, - ответил я.

            - Пришел купать бабушку?

            - Ага. Вера дома?

            - Нет.

            - А Антон?

            - Побежал куда-то гулять. Никому я не нужна. Лежу больная, а жрать некому приготовить. Этот ушастый придурок убежал без спроса, и мне теперь придется все делать самой.

            Маша всегда чувствовала себя больной и всегда страдала. Сколько я помню тетю, она всегда говорила, что ей плохо. Муж бросил ее давно, когда дети были еще совсем маленькие. Он переехал в Москву и теперь живет с другой женщиной. Раз в полгода он приезжал навестить детей и дать Маше денег. Тогда Саша – так звали бывшего мужа – уходил с детьми в город, водил их в парк и покупал все, что они пожелают. Затем он оставлял деньги – по триста долларов на каждого ребенка – и уезжал. Он любил своих детей и даже хотел забрать их к себе, но когда столкнулся с буйным характером Веры – он разочаровался в своей дочери и перестал с ней общаться. Позже, дети преподнесли ему еще один «сюрприз», украв  у своего отца семьсот долларов. Этот случай ожесточил его окончательно, и он вообще перестал приезжать. Теперь Саша пересылал деньги своим детям по почте. Маша не говорила своему бывшему мужу всей правды, касательно воровства Веры и Антона, иначе он бы вообще отказался помогать им.

Моя тетя была совсем одинокой. В то время как остальные решали свои дела вместе с мужьями, она должна была бороться с жизнью одна. Из-за этого в ней родился инстинкт «паразита» (да простят мне это слово). Неосознанно она стремилась жить за счет других. Недостающего мужа, она находила в окружающих людях. Когда я жил в этой квартире, она буквально сидела у меня на шее, пользуясь моей жалостью и терпением. Я убирал в квартире, ходил в магазин, мыл посуду, стирал, готовил. Она не заставляла меня. Нет. Она просто пользовалась тем, что я не мог жить иначе. Я рос в чистоте и порядке и потому, когда оказался в этой квартире, то не мог выносить окружавшую меня грязь. Чтобы придать комнатам пристойный вид, мне приходилось пылесосить по два раза на день – утром и вечером. Конечно, сначала я хотел приучить это семейство к порядку, но ни Маша, ни ее дети не хотели меня слушать. Я терпеливо продолжал настаивать на своем, и, в результате длительных боев, мне удавалось заставить кого-нибудь из них помыть свою тарелку, застелить постель или снять обувь перед тем, как лечь на кровать. Но эти сражения изматывали меня. Я очень любил спокойствие; брань была неестественна для моего характера, а потому требовала больших усилий. В итоге я стал все делать сам. Так мне было спокойней. Мне было проще убрать за моими родственниками, чем заставить их что-то сделать. Я понимаю, что это жалкое решение проблемы, но такой я человек и благодаря этому я остался тем, кто я есть, а не сошел с ума.

            - Ладно, я пошел, - сказал я Маше.

            - Хорошо, иди.

            Я направился в ванну и, сполоснув ее, включил воду.

            Выбежала Жюля – маленькая собачонка. Она была вся черная, с большими коричневыми глазами и огромными ушами – локаторами.  У нее совсем не было зубов, которые сгнили и выпали оттого, что дети и тетя кормили ее исключительно конфетами. Наверно, следует сказать о том, откуда взялась Жюля…

(продолжение ниже)