(продолжение отрывка №5)

Бабушка не любила держать животных в доме, и категорически была против всяких котов и собак. Но когда Вера и Антон стали воровать и сбегать из дому, она вместе с теперь уже покойным дедушкой принесла домой маленького и неуклюжего щенка дворняжки. Старики надеялись, что собака отвлечет детей от пагубного влияния улицы. Поначалу все так и было. Вера любила собаку больше всего на свете. Она спала с ней, ела с одной тарелки, водила на улицу и носила к ветеринару. Но прошли годы, Вера повзрослела и забросила своего питомца. Теперь у нее был большой ротвейлер, который сейчас был привязан к батарее в ее закрытой комнате и жалобно скулил от одиночества. На Жюлю перестали обращать внимание. Ее перестали кормить, и она, чтобы выжить была вынуждена питаться отходами из мусорного ведра. Собачка выглядела ужасно. На ее худом теле не хватало клочков шерсти, которая выпадала от недостатка витаминов. Ее перекошенный беззубый рот был похож на рот очень старого человека, и это сходство оставляло неприятное впечатление. Никто не гладил и не жалел Жюлю, а она всегда требовала внимания. Когда я приходил, эта жалкая собачонка вставала на задние лапки и начинала прыгать, словно приветствуя меня. А потом,  виляя хвостом, она подбегала и утыкалась мне в ноги головой, прося погладить ее.

            - Жюля, ай Жюля, - я потрепал собачку за ухом и вернулся в зал.

            Бабушка сидела в своем кресле в одной ночной рубашке. Я поставил в ванную комнату табуретку, а потом подкатил к ней коляску с бабушкой. Бабушка, держась за стены, пересела с коляски на табуретку, и я снял с нее ночнушку. Откатив коляску, я сказал:

            - Так, теперь давай памперс.

            Бабушка наклонилась, и я аккуратно снял с нее памперс. Он был ужасно грязный – по-видимому, бабушка сходила в него несколько раз. Аккуратно завернув, я выбросил его в мусорное ведро в туалете. Затем я вернулся и, подняв на руки обнаженную старушку, посадил ее в ванну. От бабушки очень сильно пахло потом и калом. Ее тело походило на склизкий гриб и казалось неестественно мягким. Я подумал: мог бы я когда-нибудь попросить Еву помочь мне мыть бабушку, и мысленно ответил себе: нет. Я бы никогда не заставил мою любимую видеть те кошмары, к которым я уже давно привык. Одна только культя с большим розовым шрамом могла вызвать у впечатлительной Евы ужас. Нет, я не желаю своей любимой такого зла.

            - Я сделал тебе пенку, видишь?

            - Да.

            - Посидишь, погреешься? Или сразу будешь мыться?

            - Посижу немножечко. Спасибо тебе Никитушка. Спасибо что пришел покупать меня, - сказала бабушка и зарыдала.

            Бабушку купал только я. Маша и дети брезговали прикасаться к ней. Моя мама была далеко в Сибири и потому вся тягость этой ответственности ложилась на мои плечи. Я не знаю, почему я делал это. Это не было альтруизмом и самоутверждением, я не считал, что совершаю доброе дело. Хотя, иногда я хотел заставить себя думать так, чтобы потешить свое тщеславие. Хотел, чтобы это выглядело, как добрый и самоотверженный поступок. Но я быстро понимал насколько это все глупо. Ведь по-настоящему добрым делом было бы бросить все: Еву и свою жизнь, посвятив себя больной старушке. По-настоящему самоотверженным поступком было бы забрать бабушку к себе, отдав всё свое сердце ей и растратив всего себя ради ее счастья. Но я не сделал этого… и не сделаю. Так, какой же я тогда герой? На самом деле я заботился о бабушке как муравей, словно подчиняясь невидимому приказу некого существа. Интуитивно я знал, что поступаю правильно, а почему – объяснить себе не мог. Вся эта награда после смерти, которую обещают христиане за добрые поступки, меня нисколько не волновала. Да, собственно, я и не верил в эту чепуху.  Да, и какая тут бескорыстность? В чем доброта, если ты делаешь все для того, чтобы очутиться на небесах и получить награду от своего Бога? Чушь! Я не собачка, перед носом которой можно махать костью. Я человек. Может, глупый и жестокий, но человек, черт возьми!

            - Да, ладно. Не плачь. Я же пришел, и все будет хорошо. Я пойду пока приберусь у тебя в зале, а ты позовешь меня, когда подойдет время мыть голову. Хорошо?

            - Хорошо, - бабушка кивнула и опустила руки в воду, - Позову.

            Я вышел из ванной комнаты и направился в зал. В коридоре был полный беспорядок, и пахло сыростью. Я все время удивлялся, как Маша, при всей ее склонности к чистоте, живет в таком гадюшнике. В зале дела обстояли еще хуже. Вульгарно отдернутые занавески. Вата из памперса на полу и на диване. Грязные тарелки; какие-то объедки и крошки. Использованные шприцы, которыми бабушке кололи моноинсулин для восстановления сахара в крови. В углу же гора скомканной одежды Антона, а рядом с ней несколько пар грязных носков.

            Первым делом я поправил шторы и открыл форточку. Благодаря этим двум маленьким вещам комната преобразилась. Дышать стало легче.

            Сначала нужно было поменять бабушке пастельное белье. Я аккуратно сложил грязную наволочку, пододеяльник и покрытую коричневыми пятнами простынь, под которой была резиновая подстилка, на случай если бабушка обмочится в постель. Затем я приоткрыл шкафчик с болтающейся на одном шурупе дверцей и вынул оттуда скомканное, но чистое, пастельное белье.

            Внезапно распахнулась дверь в Машину комнату, и я увидел свою тетю. Она прошагала мимо меня в трусах и лифчике в сторону туалета. Ни я, ни Вера с Антоном уже давно не обращали на эти странности внимания. Маше предстояла тяжелая процедура подъема. Первым делом нужно было помыть руки, затем зайти в туалет и, не закрывая двери сделать свое дело, после помыть руки снова и вернуться в комнату, чтобы надеть штаны. Далее нужно было снова сходить в ванную, чтобы помыть руки для того, чтобы надеть рубашку или кофту и так далее.

            - Никита выстави мое мыло, услышал я голос из туалета.

            Бросив все дела, я забежал в ванную и, взяв Машино мыло, положил его на кухне рядом с умывальником.

            - Спасибо, - сказала она.

            Я вернулся к кровати и услышал крик бабушки:

            - Никита, Никита! – звала она.

            - Что уже мыть голову? – сказал я, входя в ванную.

            - Да.

            Я включил дождик и направил его ей на волосы. Когда они были достаточно мокрыми, я налил шампуня и сказал:

            - Позовешь, когда нужно будет мыть голову второй раз?

            Бабушка кивнула, и я вышел.

            Стряхнув с постели вату от памперса, я постелил чистую простынь. После, хорошенько взбив подушку, я надел наволочку. Оставалось самое сложное и неприятное – возня с пододеяльником. Что-что, а уж это давалось мне с трудом. Одеяло было большим, а диван, на котором спала бабушка очень узким, что мешало раскинуть пододеяльник во всю ширину. Кое-как я справился с одеялом и, заправив постель, аккуратно сложил на нее бабушкину одежду.

            Потом я еще раз сбегал в ванную, чтобы смыть бабушке голову и налить еще шампуня. Когда это было сделано, я принялся за уборку. Пройдя по комнате, я собрал все объедки и выбросил их в мусорное ведро. Далее я взял пылесос, благо он был на месте, и хотел было приняться за чистку, как услышал ноющий голос Маши.

            - Ты специально это сделал! Кто тебе просил? – кричала она.

            - Ты о чем, - спросил я, пытаясь сохранять самообладание.

            - Это ты выбросил памперс в мусорку в туалете?

            - Ну, я.

            - Ты что своей головой не соображаешь? Я протерлась по нему. Теперь всю одежду стирать придется. И зачем ты приперся? Не мог прийти позже, когда я бы уже встала?

            Я включил пылесос и перестал обращать на тетю внимание.

            - Ты что не видел, что делаешь? Ай-ай-ай! Ну почему ты не выбросил его в мусорку в туалете?! Почему не на кухне? Бестолковый! Никита! Никита!

            - Что? – я выключил пылесос.

            - Памперс был очень грязный?

            - Нет, - соврал я.

            - Нет? Он был грязный! Конечно же, он был грязный! Ты просто врешь мне! Она носила его целую неделю!  Он был грязный!

            - Тогда почему спрашиваешь, если сама знаешь, - невозмутимо сказал я и снова включил пылесос.

            Маша ушла причитать в свою комнату. Я передвинул бабушкин горшок – коричневое ведро со стульчаком – и обнаружил еще несколько использованных памперсов. Бабушка не выбрасывала их, а прятала здесь в углу, боясь, что Маша узнает о том, что ее мать опять обделалась. Осторожно взяв памперсы, я пошел на кухню и там бросил их в мусорное ведро. Потом я вернулся в зал и продолжил уборку. Выключив пылесос, я услышал, как меня зовет бабушка. Я вбежал в ванную комнату и спросил:

            - Ты звала?

            - Да, давно уже. Я уже помыла голову.

            Ополоснув бабушке волосы, я намылил мочалку и стал тереть ей спину. Бабушка кряхтела и вздыхала:

            - Ой, как же хорошо. Я такая грязная. Все чешется. Ой, ой, потри вот здесь еще…

            Когда я тер ее мочалкой, она часто шумно испускала газы, и каждый раз извинялась.

            - Прости, Никитушка. Прости, пожалуйста.

            - Ничего бабушка. Дело – житейское. Все нормально, – отвечал я.

            Мытье было довольно неудобным и тяжелым занятием. Приходилось долго стоять, согнувшись, и при этом работать мочалкой. В ванной было очень душно. Во время этого занятия у меня часто болела спина, и кололо сердце, но я не показывал виду.   

            - Теперь еще разочек, - сказала бабушка, когда я закончил.

            Я намылил мочалку и повторил всю процедуру еще раз.

            - Спасибо, внучичек. Дальше я сама.

            - Я постригу тебе ногти. Где ты спрятала ножницы, которые я тебе дал?

            Раньше, когда я приходил купать бабушку, у нее не было ни ножниц чтобы постричь ногти, ни шампуня, чтобы помыть голову. Тетя и дети отказывались ей давать свои принадлежности, поэтому я стал приносить шампунь с собой, а вот ножницы оставил здесь. Бабушка спрятала их, боясь, что Вера приберет новую вещицу к рукам. Моя сестра тащила все, что видела. Особенно пользовались спросом: посуда, украшения, ванные принадлежности и ножницы. К этому времени в квартире, кроме как у Веры не осталось ни одних косметических ножниц. Она прикарманила даже столовые приборы, и Маше на свой день рождения, приходилось просить вилки у соседей.

            - Они в тумбочке…

            - В какой тумбочке?

            - Что? – бабушка как всегда не расслышала.

            - В какой тумбочке!?

            - Ну, в этой… в этой тумбочке.

            - Где? Рядом с окном?

            - Да. Там под тряпочкой.

            Я вышел и приступил к поиску ножниц. Перерыв все тряпочки на тумбочке у окна, я, наконец, нашел то, что искал и вернулся обратно.

            - Бабушка, дай руку.

            Бабушка протянула мне руку. Я осторожно обработал каждый ноготь. То же я сделал и со второй рукой. После я сел рядом с единственной бабушкиной ногой и скрупулезно обработал каждый ноготь и на ней.

            - Вот теперь все. Можешь, домываться, а потом зови меня.

            - Да, Никитушка, - бабушка терла мочалкой грудь.

            Я вернулся в зал и убрал пылесос. После моей уборки зал заметно преобразился. Я знал, что этого порядка хватит не надолго. Вернуться дети и комната снова превратится в мусорную яму.

            - Никита! – позвала Маша.

            - Да?

            - Твоя мать не звонила?

            - Звонила.

            - Что она себе думает?

- А что такое?

-Твоя мамаша собирается платить Антону деньги за то, что тот смотрит бабу? Анька уже два месяца не присылала моему сыну денег.

            - Не знаю. Мне мама ничего не говорила, - соврал я.

            На самом деле я говорил с матерью по этому поводу два дня назад, и она сказала, чтобы я передал тете, что мама больше не будет высылать Антону «зарплату». Она сослалась на то, что пора копить деньги на квартиру своему сыну – то есть мне. В этом то и была основная проблема. Если бы я преподнес эту причину Маше, она бы с этих пор смотрела на меня как, на врага, как на грабителя, который отбирает ее деньги. А ведь мне волей не волей приходится ходить сюда. Я предложил маме самой все объяснить своей сестре, на что она с большим трудом, но все-таки согласилась.

            Почему так получается? Это несправедливо… К чему это я? Почему мне вдруг хочется пожалеть себя? Какая несправедливость терзает мое сердце? Что я хочу себе сказать? А, квартира! Больной вопрос…

Бабушка с дедушкой получали эту квартиру вместе с моими родителями. Маша в то время жила со своим мужем в Москве. Мама мне говорила, что бабушка любила свою старшую дочь Машу больше и всегда считала ее более обделенной жизнью. Я хорошо помню бабушкины слова, которые она произнесла, прогоняя мою мать из своего дома. Тогда я был маленьким и ничего не понимал, но не теперь. Не теперь…

Бабушка прокричала:

            - Вон на х*й отсюда, твоего здесь ничего нет! Это все Машино. А ты пошла прочь! Везде выживешь! Тварь!

            На следующий день моя мама собрала свои вещи, и мы вместе с моим отцом уехали в Сибирь. В то время там осваивались новые места, и отчаянные головы вроде моих родителей были очень востребованы. Тогда мне было шесть лет. Первые четыре года мы жили в бараке. У нас была маленькая комнатка, в которой стояло две кровати и небольшой столик. Здесь была и спальня, и кухня, и зал. Ванной и туалета не было. Да собственно не было и воды. Три раза в день по поселку проезжала машина с холодной водой. Люди с ведрами высыпали на улицы и выстраивались в очередь. Каждый старался набрать как можно больше, ведь нужно было и посуду помыть, и есть приготовить, и самому умыться. К тому же набрать воды не всегда получалось – родители на работе, я в школе. То ли дело зимой. Снега было хоть отбавляй. Наберешь бочонок, и ждешь, пока растает. Так мы и жили.

По нужде приходилось ходить в общественный туалет – деревянный домик с дырками, прорезанными в полу – который находился на улице. А чтобы помыться, нужно было отстоять очередь в баню. Я очень хорошо помню то время. Помню, как отец прибегал с работы и говорил:

            - Собирайся, сынуля, идем мыться. Я занял очередь в баню.

            Я быстро складывал банные принадлежности, и мы спешили к небольшому домику, от которого длинной вереницей тянулась очередь. Был мужской день. Из-за того, что баня была одна, а людей много пришлось установить мужские и женские дни. Они чередовались, и если тебе не удалось помыться в среду, то в следующий раз ты мог познать прелести очищения только в пятницу.

            Мы стояли в очереди около часа. Когда же нас запускали внутрь, мы оказывались в комнатке, которая собственно и была баней. Парилки и бассейна там не было. Баня представляла собой пять душевых кабинок и несколько скамеек с тазиками. Процесс мытья включал  шесть стадий. Сначала берешь тазик и, набрав туда воды, трешься мочалкой. После становишься в очередь, чтобы попасть в душевую кабинку. Затем быстро обмываешься и возвращаешься к своему тазику, чтобы повторить всю процедуру еще раз.

            Со временем наш поселок стал городом, и в нем появилась настоящая баня, где не нужно было простаивать в очередях. Там было безлюдно, так как у доброй части жителей уже были собственные ванны, поэтому нас никто не подгонял и можно было сидеть под душем до одури. Я брал с собой пластмассовых индейцев, которых у меня было аж два набора и, усевшись по-турецки под теплыми струями воды, разыгрывал сцены из фильмов про монахов шаолинь. Все индейцы у меня знали кун-фу. Как и бравые монахи, они прыгали, бились ногами и руками. Главным героем всегда был один индеец, который и выходил победителем, отомстив за смерть своего брата-близнеца. Сидеть вот так под душем, играясь с солдатиками было настолько уютно и как-то по-доброму тепло, что я хотел, чтобы отец мылся подольше. Там под приятно ударяющими о голову каплями, в окружении блаженного шума, пара и запаха воды, я был по настоящему счастлив.

Я никогда не задумывался над тем, что другие живут лучше, никогда жалел себя за то, что вижу колбасу и конфеты лишь тогда, когда получаю посылки от бабушек и дедушек из Минска. Наоборот я был самым счастливым мальчиком в поселке. Наверное, если бы я сейчас увидел себя тем довольным скудной жизнью мальчуганом, я бы подумал, что я просто сумасшедший. Помню, как однажды к нам приезжала бабушка, и я сказал ей, что покажу самое красивое место в поселке. Это место мы называли «Туалетной площадью», так как здесь – на бугристом, поросшем невысокой зеленой травой, пятачке – было сразу четыре туалета. Когда бабушка увидела эту «площадь», когда она услышала, с каким восторгом я рассказываю про каждый уголочек этого пятнышка земли, она почему-то заплакала. Я до сих пор не знаю, чем были вызваны ее слезы. Может, она жалела меня, а может, ей вдруг стало стыдно за то, что она совершила, за то, как поступила с моей матерью. Не знаю. Это останется навсегда для меня загадкой.

            - Спроси у своей мамаши, - Маша сделала ударение на слове «мамаша». – Собирается она платить или нет, чтобы я знала, как мне быть с Антоном. Он отказывается кормить бабушку, а я, сам знаешь, не могу. Надо работать, и к тому же я очень больна. Ты бы только знал как мне плохо.

(продолжение ниже)