(продолжение отрывка №5)

На Веру же никто и не рассчитывал, потому что она давно оторвалась от этой семьи и жила по собственным правилам. Когда хотела приходила и уходила, чем хотела тем и занималась. Ее законом была лишь она сама.

Никто даже не мог предположить, работает ли она сейчас или бездельничает. По рассказам Антона все знали, что моя сестра уже сменила около десяти ресторанов, где по ее словам она работала официанткой. Вера была безответственным человеком и очень часто прогуливала школу. Часто? Это еще легко сказано. Ее рекорд не хождения в школу – год. Целый год она продолжала обманывать мать, уходя якобы в школу. Целый год она подговаривала друзей и подруг, чтобы те звонили, представляясь ее учителями, и говорили Маше, как ее дочь превосходно учится. Целый год… В итоге по окончании девятого класса, Вера не получила даже аттестата. Ей выдали справку, о том, что она посещала некоторые уроки и все. Сама же Вера говорила Антону – своему младшему брату:

            - Зачем тебе учиться? Это все глупость и несусветная чушь! Посмотри на нашу мать. Она окончила университет, а чего она добилась в жизни? Чего? Работает инженером за гроши! Я так не хочу! Мне не нужна эта чертова учеба, я и так вылезу в жизнь! Я вылезу, понимаешь, малой! Я буду лучше жить, чем наша мать. Лучше в сотни раз!

            Честно скажу, я и не сомневался в том, что Вера добьется своего. Я знал ее очень хорошо. Она была тем волевых человеком, который может без лишних угрызений совести идти к своему счастью по хребтам других людей, в ней было достаточно жестокости и холодности, чтобы сделать разумный выбор и выйти из любой ситуации победителем. Она была сильна… Не то, что я.

            - Я напишу маме письмо, в котором попрошу, чтобы она позвонила, - ответил я Маше.

            - Напиши, напиши обязательно. Как отправишь, дашь мне знать. Хорошо?

            - Да, конечно, - я кивнул.

            Моя тетя не была чудовищем, как могло показаться с первого взгляда. Несмотря на все ее недостатки и комплексы она с самого детства была мне другом. Да, именно другом. Не тетей, а тем приятелем, над которым я мог подшутить, с которым я мог сходить в кино и поделиться впечатлениями, тем приятелем, с которым я мог поспорить и даже поругаться на равных. Когда я жил в Сибири, и на лето родители отправляли меня в Минск, я с радостью ехал в этом дом. Тут я чувствовал себя свободным. Маша могла терпеливо ходить со мной по магазинам, ездить к черту на кулички за редкими книгами. Да, она очень часто ворчала на меня, но я никогда не воспринимал это всерьез. Знаете, для моей тети оскорбление всегда было обыденностью, я бы даже сказал способом самовыражения, и я принимал ее такой, какая она есть.

            - Хорошо. Я дам знать, - сказал я в уверенности, что забуду это сделать.

            Маша считала, что моя мама в Сибири отдыхает, развлекается и, как моя тетя любила говорить: наращивает жиры. Себя же Маша считала великомученицей, которой попались плохие дети и больная старушка.

            Пришло время забирать бабушку из ванны. Я дал ей полотенце, и пока она вытиралась, подкатил коляску. Затем я помог ей надеть чистую ночную рубашку и сесть в кресло.

            - Постой, бабушка.

            - Что, Андрюшенька?

            - Подожди, я одену тебе тапочек.

            Я нагнулся и, отыскав в ванне ее тапок, осторожно натянул его на единственную ногу старушки.

            - Ой, спасибо, внучичек! Как же я хорошо помылась! – она терла руки, проверяя не скатывается ли на них грязь. От трения чистой кожи о кожу слышался скрипящий звук.

            - Да, ладно тебе проверять. Ты же чистая как младенец.

            - Чистая как младенец, - поджав губы, повторила бабушка.

            Я вкатил коляску в зал и помог бабушке пересесть на кровать. После, я надел ей чистый памперс и, найдя крем для рук, который мы с Евой купили для бабушки, выдавил из тюбика содержимое на подставленные ладони.

            - Так, втирай крем. А я пока натру тебе ногу.

            - Хорошо.

            Бабушка принялась втирать крем, а я тем временем капнул на ногу другого крема и, закатав рукава рубахи, начал размазывать его. Бабушка кряхтела от удовольствия, когда я втирал крем между пальцев и массажировал пятку.

            Во всех бабушкиных болезнях, в том числе и ампутации ноги, Маша обвиняла меня. Точнее в перенесенном инсульте, тетя обвиняла Еву, которая в то время появилась в моей жизни.

С самой первой встречи, я не мог оторваться от моей любимой и уже через две недели после нашего знакомства, я привел ее к себе домой. Мы стали жить вместе, как муж и жена. Для бабушки – женщины старых правил – это был сильнейший удар, и она была категорически против наших отношений, всячески стараясь изгнать Еву из моей жизни. Бабушка говорила мне про мою возлюбленную всякие гадости, как, впрочем, и моя тетя. Они вдвоем твердили, что я дурак, и что Ева использует меня, чтобы завладеть квартирой в Минске или для того, чтобы прожить на моих плечах до окончания университета, а потом, когда я буду ей не нужен, она меня бросит. Может, я и тюфяк по жизни. Возможно, меня можно оскорблять, бить, толкать и пинать ногами, не боясь получить сдачи, но мою любимую никто оскорблять и обижать не смеет. У меня, наверное, комплекс на этот счет. Это словно невидимая кнопка, что приводит меня в бешенство, делая нанесших Еве оскорбление моими личными врагами. Вот тогда-то разбегайтесь. Потому что на самом деле в гневе Никита страшен. Правду говорит пословица: «В тихом омуте черти водятся». В моем омуте водилось одно большое кровожадное чудовище и горе тому, кто посмеет выпустить его наружу.

            Тогда я рассорился ради Евы с тетей и бабушкой. Я стал к ним холоднее, хотя и продолжал помогать им по дому и выполнять свои так называемые обязанности мужчины и домохозяйки одновременно. Вот, Маша и говорит, что инсульт у бабушки случился из-за Евы, потому что она не могла терпеть мою возлюбленную у себя дома. Чушь! Я хорошо помню тот день, когда это произошло. Я помню…

            Бабушка себя плохо чувствовала. Ее лицо было красным, и она говорила, что у нее поднялось давление. Несмотря на это она решила прибраться на кухне. Я предлагал ей сделать все самому. Но она отказалась, так как была очень упряма и к тому же не могла сидеть на месте. Бабушка была из тех людей, что работают, не покладая рук, даже тогда, когда этот труд никому не нужен. Получив отказ, я стал исполнять роль помощника. Маша и дети тем временем собирались в деревню. Была весна – время капать грядки. Бабушка так плохо себя чувствовала, что не смогла доделать работу, и я взял это в свои руки. Тем временем она стала помогать складывать сумки. Все началось из-за того, что она положила тете и детям с собой два мешка с удобрениями, вместо одного. Вера сразу же подскочила к ней и сказала, что этот лишний груз, который они брать не намерены. Бабушка настояла. Тогда Вера схватила мешок и скрылась с ним в комнате, заперев дверь изнутри. Она кричала:

            - Ты не заставишь нас взять его. Я его спрячу и ты не найдешь свои удобрения. Дура!

            Бабушка в истерике дергала ручку двери, а потом внезапно остановилась и, медленно пройдя в зал, села на спинку дивана. Она молчала, и ее лицо было жутко перекошено. Первой это заметила Маша:

            - Никита иди посмотри, что это с бабой?

            Я увидел бабушку и, мне стыдно это теперь вспоминать, рассмеялся. Настолько смешной показалась мне ее безразличная гримаса. Этот тиран вдруг превратился в самую обыкновенную бабулю. Потом я испугался. Мы задавали бабушке вопросы, но она не отвечала, а тупо смотрела в стену. Маша вызвала скорую помощь и те, приехав, вкололи бабушке укол.

            Потом врач спросил, что ее беспокоит, на что бабушка невнятно произнесла фразу, которую, несмотря на всю ее банальность, я запомнил на всю жизнь. Она сказала:

- Меня беспокоит то, что люди не делают добра друг другу.

Не знаю, почему она это сказала. Врач говорил, что этот бред последствие инсульта, но для меня это не было бредом.

После этого скорая помощь забрала бабушку в больницу. Я поехал с ней. Маша и дети уехали в деревню. Я помню, как я тогда долго мучался в приемном покое больницы, слушая бабушкин бред в ожидании врачей. Она несла всякую чепуху, смеялась и плакала. В тот день я вернулся домой около десяти вечера. Ева ждала меня в моей комнате. Я обнял ее, как никогда не обнимал, а потом, улегшись под теплым одеялом, мы смотрели фильм - «Сладкий ноябрь» с Шарлиз Тэрон и Киану Ривзом. Можете обвинить меня в бессердечии и жестокости, но тогда в объятиях моей любимой я был счастлив. Мне было тяжело, но я был счастлив. Я, наверное, эгоист, которого не волнует ничего кроме одной лишь Евы. Может быть… Но вы наверное не знаете, как это замечательно дарить всю свою любовь одному человеку. Мне кажется, что, разбрасываясь своей любовью на вымышленных богов, на недостижимые вещи, идеи и, в конце концов, на весь мир, мы лишаем кого-то одной большой любви и, возможно, настоящего счастья. Я не верю в сотни маленьких осколочков чувств. Они не приносят окружающим радости. Они делают нас терпимыми друг к другу, но не более. Вы видели когда-нибудь закат в море? Вот это моя любовь. Не знаю, почему именно эта аллегория пришла мне на ум. Не буду пытаться объяснить ее. Нет… Ум это скальпель, который, вскрывая, убивает всякое чувство… Когда же солнце приближается к морю, оно осыпает золотом его поверхность и тогда, даже самый бедный рыбак гребет золотым веслом. Тогда счастье сталкивается с бесконечностью и тонет в ней, освещая ее спокойную глубину своим теплым светом. Много тепла в холодной воде – это моя любовь.

Что же касается ампутации ноги, то это случилось позже. Когда бабушка вернулась из больницы, восстановившись после инсульта, Маша выгнала нас с Евой из дому. Точнее был очередной скандал, и я ушел, потому что не хотел, чтобы моя любимая терпела это. Мы сняли квартиру на окраине города и были предоставлены самим себе. Тогда я обрел покой.

Время от времени, я навещал бабушку. Однажды она мне пожаловалась, что у нее леденеют ноги, на что я посоветовал ей греть их в теплой воде. Но бабушка слишком рьяно взялась за это дело. Она просиживала в ванне по три часа. Причем она добавляла в горячую воду картофельные очистки, которые, как ей казалось, увеличивали эффект пропаривания. Это все привело к тому, что у нее на пятке появился нарыв, который стал разрастаться с неимоверной скоростью, и через пару месяцев это дошло до того, что у бабушки сгнила вся стопа. Когда ее лечащий врач – молодой парень – это увидел, он стал весь мокрый от пота и сообщил, что у бабушки гангрена и что ее нужно срочно отправлять в больницу. А до этого он говорил, что эта ранка – пустяк, призывая нас лечить ногу зеленкой. Вызвали скорую помощь и меня отправили с бабушкой.

В итоге бабушке ампутировали ногу по самое бедро, потому что врачи были уверены, что только в этом месте, она сможет благополучно зажить и гангрена не пойдет дальше.

Наученный горьким опытом, я берег единственную бабушкину ногу, тщательно натирая ее кремами и следя, чтобы нигде не появлялась даже царапинка.

- Вот так. Твоя нога готова, - сказал я, натягивая бабушке чулок и одевая наверх тапок. – Дальше одевайся сама, а я тем временем вынесу твое ведро.

- А где мой гребень?

Я протянул ей пластмассовый гребень:

- Держи. Вот и твой крестик.

- Спасибо.

Я осторожно снял стульчак и, взяв ведро с бабушкиными испражнениями, понес его в туалет. Там, стараясь как можно меньше брызгать, я вылил содержимое в унитаз и смыл.

- Фууу! Ты чего развонялся?! – накинулась на меня Маша. – И дверь на кухню не закрыл. У тебя мозги вообще есть?! Потом, не забудь побрызгать освежителем.

- Хорошо, - я оставался  невозмутимым как слон.

Далее я сполоснул бабушкино ведро и, набрав в него немного холодной воды, вернул на место. К тому времени бабушка уже причесанная и одетая сидела в коляске.

- А теперь идем есть, - сказала она.

Я не любил кушать в этом доме по двум причинам. Первая и самая главная: Маша, несмотря на то, что моя мама присылала ей деньги и что в ее власти была вся бабушкина пенсия, считала себя очень бедной и поэтому, когда она смотрела, как я ем ее пищу, у меня вставал комок поперек горла. Вторая причина: это жуткий беспорядок. Кухня была завалена мусором и немытыми тарелками. Пахло плесенью. Пол около раковины отсырел и провалился. Чтобы из подвала не прибегали крысы, Антон забил дырку доской. Я привыкший к чистоте и порядку не мог есть в таких антисанитарных условиях. У меня просто пропадал аппетит. Но бабушке, я, конечно же, не говорил об этом, боясь обидеть ее. На ее предложения, я всегда отвечал:

- Я сыт, бабушка. Как раз перед отходом я очень плотно поел.

Но бабушка очень ревностно подходила к вопросу питания всю свою жизнь – она сытно кормила всех своих гостей – и теперь, в старости, это дошло до маразма. Она начинала плакать, требуя, чтобы я нашел что-нибудь в холодильнике, а потом сам приготовил и съел. Это почему-то еще больше отталкивало меня, и я закрывался в себе, отказываясь есть напрочь. Тогда бабушка начинала рыдать и причитать, что жуткой болью отзывалось в голове, но я терпел. В этот раз она была как всегда упорна.

- Нет, ты покушай, - на ее глазах начинали наворачиваться слезы. – Ты не хочешь совсем есть у нас. Ты не хочешь у нас есть, Андрюш… Никитушка! – уже рыдала она.

- Я не хочу есть, я… - попытался оправдаться я.

- Пойдем. Пойдем на кухню! Посмотри, что есть в холодильнике.

Бабушка уже ехала на кухню. Я пошел за ней.

- Бабушка, давай лучше поговорим о чем-нибудь. Мне ведь скоро надо уходить.

- Нет. Идем есть, – рыдала она.

На кухне бабушка сказала мне:

- Посмотри, что есть в холодильнике, а то я плохо вижу.

Я открыл дверцу холодильника:

- Вроде ничего, - соврал я.

- Как ничего? Дай я сама посмотрю.

Она подъехала к холодильнику и стала там рыться.

- Это для собаки? – спросила она, протягивая мне ливерную колбасу для Вериного ротвейлера.

- Да.

- А вот это сметана, посмотри? Налей себе стаканчик. Съешь!

Это была действительно сметана, но я снова соврал:

- Это майонез, бабушка.

- Майонез?!

Она хотела вновь расплакаться, но, увидев пакет с яйцами, остановилась.

- Скушай яичко. Пожарь себе яичницу.

- Бабушка, я не хочу. Я поем дома. Не мучай меня. Прошу тебя.

- Скушай яичко. Скушай. Скушай! – она не могла развязать узел пакета. – Развяжи.

Я взял пакет с яйцами и поставил на стол.

- Не буду.

Бабушка вновь заплакала и полезла за пакетом.

- Дай нож, я разрежу его, - умоляла она.

- Нет.

Я встал и вышел с кухни. Ужасно болела голова. Настроение было ни к черту. Я слышал всхлипы и раздражающее шуршание пакета, доносящиеся с кухни. Господи, почему он шуршит так громко! Я закрыл уши ладонями. Терпение Никита. Ты можешь все это вытерпеть. Бабушка плакала все громче, и шуршание становилось все настойчивей и настойчивей. Я чувствовал, что начинаю сходить с ума.

Не знаю, сколько я просидел с зажатыми ушами, но когда я вернулся на кухню, бабушка уже жарила глазунью.

- Сейчас будешь кушать Никитушка. Я уже почти закончила. Три яйца тебе хватит или пожарить еще?

- Я не буду есть, - твердо произнес я.

- Будешь. Будешь! Будешь!!! – бабушка перешла на крик.

Появилась Маша.

- Что происходит? Чего ты, старая, орешь?

- Хочет снова заставить меня есть, - обратился я к тете в поисках защиты. – Я сказал, что не хочу, а она не понимает. Вот и яйца достала.

- Яйца?! – Маша метнула молнию в бабушку. – Нет, чтобы мне больной кто-нибудь приготовил есть, так она Никите. Вот настырная! Тебе же сказали, человек не хочет есть!

- Хочет. Хочет. Хочет! – причитала бабушка. – Он совсем голодный.

Она сняла с плиты сковородку и поставила на стол:

- Ешь. Ешь! Прошу тебя! Умоляю! Ешь! Дай, я поцелую твою руку! Только ешь, прошу тебя!

Маша пристально наблюдала за мной. Я понял, что так просто мне не отвязаться и решил перехитрить бабушку. Я взял тарелку и, воспользовавшись тем, что она плохо видит, положил на нее лишь одно яйцо. Быстро оприходовав его, я сказал, что мне пора бежать домой. Бабушка направилась к сковороде, чтобы проверить: пуста ли она. Я тем временем вышел в коридор и стал быстро одеваться.

- Не съел! Ах, ты паскудник! Ты, почему не съел глазунью?! Вернись! Вернись, прошу тебя! Пожалуйста! – вся в слезах бабушка выехала в коридор.

- Мне нужно бежать. Мне уже пора, - ответил я, натянув на лицо добродушную улыбку.

Но на бабушку это не подействовало.

- Ну, вернись! Вернись, пожалуйста! Умоляю тебя! – рыдала она; из ее правого мутного глаза сочился гной.

- Чего ты престала, старая! Успокойся! – гаркнула на нее Маша. – Мне и так плохо, а еще ты здесь орешь. Замолчи!

Потом тетя обратилась ко мне:

- Иди куда тебе надо. С бабой все будет в порядке. Поревет и перестанет.

- Думаешь?

- Уверена.

- Ну, все счастливо бабушка! Я пошел, - сказал я одевшись.

- Не уходи! – она попыталась вцепиться руками в мое пальто, но я вовремя отстранился. – Иди, поешь! Пожалуйста! Внучичек, прошу тебя!

- До свиданья и… не плачь, пожалуйста, - проговорил я и вышел.

            Я бежал и бежал. Бежал все дальше и дальше от этого проклятого дома. Бежал к моей любимой. Бежал в надежде скрыться от преследующих меня слез и боли. Обвиняющие мысли беспощадно хлестали мое сознание своей плетью. Всегда, когда я покидал это место, я чувствовал себя виноватым в чем-то, словно чувством вины была пропитана каждая вещь, в этом доме и я, прикасаясь к этим вещам, пропускал к себе в сердце беспощадный вирус вины, этого червя, что разъедает сердце любого сострадательного человека. Меня охватывала черная печаль, которая проходила, лишь тогда, когда я добирался домой и целовал Еву.

            Ева!

            Я набрал номер любимой на сотовом телефоне и получил сообщение о том, что абонент не доступен. Значит, она еще в театре. Дело в том, что один из ее преподавателей ставил в театре пьесу, и вся группа моей жены должна была присутствовать на премьере.

            Через час я был дома. Ева должна была вот-вот вернуться. Она целый день ничего не ела, и поэтому я быстренько принялся за приготовление ужина. Я очень любил делать своей возлюбленной подобные сюрпризы. Можно сказать, что я фанат ее улыбки и делаю все, что только можно, чтобы увидеть ее. Улыбка Евы – это маленькая радость в моей жизни, это закат солнца и спокойная гладь моря, это быстрый весенний ручеек и это старая липа возле нашего дома в деревне. Это шум листьев и запах свежескошенной травы, это густой ночной туман и тихое летнее утро. Эта улыбка – все самое прекрасное, что я когда-либо видел, слышал и ощущал. Это улыбка Исиды. Да, именно так должна улыбаться великая мать и великая любовница, так должна улыбаться сама жизнь.

            Я суетился, пытаясь всё успеть к приходу любимой. Когда я мыл посуду, я представил, как она заходит, а я предлагаю ей горячий ужин. «Поешь, милая». Как же это приятно заботиться о ком-нибудь! Я почувствовал, как по всему телу разливается блаженное тепло…

Поешь…

Поешь…

Поешь?!

Мои руки замерли под струей горячей воды. Беспощадная мысль пронзила мое сознание раскаленным лезвием. Мне стало очень грустно, необъяснимая печаль сжала мое сердце своей крепкой хваткой, и я чуть не взвыл от резкой боли. Руки задрожали…

…Я увидел себя маленькой сухой старушкой, которая сидела на инвалидной коляске у окна, высматривая заплаканными глазами своего Никитку. А рядом с ней на столе стояла сковорода с яичницей глазуньей…