Ноябрь, безжалостно вступающий в свои права. Собирающий стаи набрякших мокретью туч с изорванными краями. А в разрывах – мертвяще-зеленоватая луна – совершенно как на картинах Куинджи. Нагие деревья, что в безмолвии отчаяния простирают выстывшие руки-ветви к беззвездным, бесчувственным небесам. Будто молят о помощи – а помощи нет.
Садовое кольцо, иссеченное гнойно-желтым сиянием фонарей. Сиянием, что не желает отрываться от столбов и густыми фестонами набухает вокруг ламп в плотном тумане. Льнущие к земле, словно в ужасе приседающие автомобили, что вдоль обочин пытаются проскочить мимо. Лишь бы не привлекать внимания чудовищного мертвенного ока недобрых небес.
Призрачный свет воздвигает, разметывая туман, циклопические стены. С окантованными камнем портиками, с крытой потемневшей черепицей галереей, с немыми проемами окон в свинцовых переплетах.
Громада вспухает, уплотняется, тянется к тучам октагоном башни с филигранным шатром над бойницами и часами, безжалостно отсекающими от плоти времени секунду за секундой. Зловещей гнойно-золотистой зеленью таращится облупленный венценосный орел – двуглавая памятка о византийском наследии.
Грохочут, гудят беззвучным набатом часы, отбивая невозможное – «ведьмину полночь». Тринадцатый час.
Свирепым желтым оком вспыхивает окно у подножия башни. Не окно – подвальный продух, ведущий в царство реторт и тиглей. Туда, где давний чародей и чернокнижник Брюс склоняется близоруко над поблекшими листами пергамента. Над запретной «Ars thaumathurgia», что по слухам, еще столетие назад будоражившими Москву, написана самим Дьяволом.
Низко, у самой земли светится окно, и мнится, будто башня сама смотрит исподлобья. И под взором ее тускнеют и размываются неоново-яркие огни на окрестных домах. И сами дома словно отшатываются, поспешно уступая место облекающемуся плотью видению. И стараются стать незаметными, маленькими, врыться в землю – как Шереметьевский дом призрения, что раскинул крылья колоннады, точно птица-подранок. Или расплющенная тяже-стью воздвигающейся Сухаревой Башни колоссальная каменная жаба.
Гаснет, сходит на нет неслышимый бой часов. Зеленоватая колдовская Луна тонет в тучах. Но темная громада, замкнувшая своей исполинской тушей Сретенку, исчезать не желает. Она по-прежнему здесь.
Она – есть.