[487x116]
Начало здесь

---

ОПЫТ романтизации


"Я довольно молодой Бог,
И возможно у меня опыта нет..." (с)





Удивительное ощущение, распространяясь в венах, жилах, лимфах
и что-там-еще-есть-для-распространения удивления, наполнило
меня как воздухом раскрывающиеся крылья рождающейся бабочки
- я начал романтизацию действительности.


* * *

Ночной лес отличается от дневного/утреннего/вечернего так же
как сеть паука от схемы линий метрополитена. Отличие возникает
на самой границе твоих ощущений - не только потому, что ночной
лес чуток и требует от тебя не меньшего, но и потому, что
твоей чуткости все равно не достает, чтобы воспринять его.
Ночной лес огромен как океан, он не ограничен той площадью, что очерчивает зрение,
охватывает глаз, как это происходило бы днем. Он не
ограничен пространством, которое мы обыкновенно представляем
"своим" (вы замечали, что ваше тело самостоятельно выбирает на
самой толкучей вечеринке промежутки наиболее
свободного пространства, пространства как будто
соответствующего некоторому объему. Самоуверенные почитататели
/ скорее всего, от корневого глагола "почитывать"/
современной мистики, того или иного толка, пожалуй,
увидят в этом объем своего астрального тела. Я предпочитаю более простую,
в духе Ньютона, диоптрическую формулу: наше зрение не идеально.
Хрусталик имеет минимальную длину аккомодации. Если то, на что
мы нацелили внимание окажется ближе, чем эта длина и,
соответственно, не в фокусе, мы можем пропустить детали.
/Например, дружеский удар кинжалом, как в случае с одним
небезысвестным кесарем./ Кроме того, хрусталик сильно напрягается, пытаясь
удерживать предметы, которые находятся прямо на границе
досягаемости. А кто же из нас может позволить себе напрягаться.) Ночью, абсолютной ночью, когда зрение играет
с нами мерзкую шутку, полностью отказывая в своей поддержке,
мы вступаем в мир иной. Это не зазеркалье, с его забавными,
но все же умопостигаемыми оптическими илюзиями. Это не
искаженные миры а-ля Дали. Это полная тьма колодцев Мураками.
Вот только колодцы эти были отрыты куда раньше первого появления на горизонте небоскребов его илистой
прозы, его откровений от сараримэна, его Хэмигуэевской пустоты.

В отличие от вакуума каменного колодца, ночной лес жив. Жизнь в нем не
прекратилась от того, что некоторый подвид млекопитающих,
давно утративших естественный волосяной покров и умение
сохранять температуру тела в необогреваемое время суток без
помощи внешних средств, так и не обучился способности видеть
на чуть более длинных волнах. Жизнь эта не может быть увидена
- ничто не может быть увидено в ночном лесу,- но, быть может,
слух поспособствует нашей акклиматизации.

Неприятный сюрприз: первое, что мы слышим, а также второе
и третье - это разнообразные шумы нашего собственного тела.
Сейчас, как никогда остро, я чувствую, что оно - в основном -
мешок с некоторым количеством тканевого материала, натянутый
на хрупкую биологическую костную каркасную структуру.
Которая к тому же устала, болит неизвестно-какими-там-по-счету
позвонками и все время норовит куда-нибудь присесть. Лес пока
не слышен. Даже если стоять недвижимо, все равно лес скрывает
свою интенсивную линию, умело маскируя в оболочку наших
страхов, дневных надежд и сомнений.

Итак, ночной лес. Дорогу я знаю хорошо. Мне не нужен свет для
того, чтобы идти довольно прибитым проселком, между двумя
темным громадами леса по сторонам. Я могу идти и лесом -
конечно, создается изрядное количество шума: валежник и прочее, - но мне
кажется, что для лесного народа, мой топот по суглинку дороги
не менее впечатляющ, а что касается человечьего наблююдателя,
буде такой бы присутствовал, это количество, все равно, мгновенно растворяется в звуках тока крови и работы легких - он не услышал бы ни первого, ни
второго.

В лесу теплее, чем на дороге. Странно. Вот, вышел на дорогу
опять - и впрямь, холодно, да что тут, сквозит, что ли? А может это тепло от
стволов? Я слышал, что в гигантских секвойевых лесах и днем,
и ночью, и летом, и зимой - всегда одинаковая температура.
(Кстати, довольно холодно. Если бы я тогда не взял помимо
моей любимой фланелевой рубахи еще и х/б куртку, то, увы,
остался бы в футболке и промерз бы как цуцик, когда пришлось
укутать ее плечи. Понимаю, почему дон Хуан ушел в хладнокровные жуки.) Снова в лес. Странно. Стволы на ощупь ничуть не более
теплые, чем что бы то ни было вокруг, как и должно быть по
второму началу термодинамики. Почему же я чувствую себя так комфортно. Наверное, они умеют отразить
мое собственное дыхание. Собрать ци, которую я безалаберно
рассеиваю вокруг себя, сконцентрировать ее, закрутить
вечным веселым незатухающим вихрем, самоподдерживающимся торнадо,
создать эти батареи резонаторов, напоенных жидким топазом
летнего дня, солнца, воздуха с пчелиными мушками и
капустницами, запахом почти незаметных лесных цветов и
трав с известными и неизвестными (мне) названиями. Впрочем,
это тоже лишь мое прочтение, хотя больше сейчас здесь
читать некому...

Но я уже почти дошел, поэтому прерванная на невразумительной
полуцитате мысль не окончена, и не будет окончена уже
никогда. Я не размышляю о том. Мне этого не будет жаль тогда,
через минуту, как только я достигну цели. Мне не жаль и
сейчас, когда я переношу на этот лист события той давней ночи.
Или ночей. Я не знаю, сколько их было теперь. Моя память
сделала один универсальный слепок, копию с которого я сейчас
передам вам. А можеть быть, и копию с копии - если эта
история окажется не моя - что делать, берите, что дают.
Шекелями, так шекелями. Но, чу! Я забыл предупредить о главном:
все должно быть тихо! Предельно тихо.

Ибо спит дом. Старый бревенчатый сруб, - нельзя сказать, что в
глуши, но, по крайней мере, в глуби леса, как вам показалось
бы по ночной поре. Да еще не зная дороги. Спят его нынешние
обитатели. Сколько их? Не знаю. Ночью очень трудно считать
черных кошек, особенно если их нельзя гладить, нельзя - в целях
сохранения полной военной тайны и желаемой тишины. (Один из
самых громких звуков, которые я когда либо слышал ночью было
мурлыканье одного кота. Впрочем, я никогда не слышал как
кричит выпь...) Мы не будем подниматься в дом - во-первых,
крыльцо страшно скрипит. Во-вторых, снять лезвием ножа через
широкие дверные щели крючок и не звякнуть ни разу мне сроду
не удавалось. А мы ведь не хотим оповестить всех (точнее, никого)
о том, когда именно вернулись.

Значит нам ход в незапертый сарай. Там есть цельная стальная
лестница - нет, конечно, не литая, она сварена, но даже сварная
стальная лестница выглядит настолько диссонансно ко всему этому
деревенскому раю, словно вылепленому их обломков прошлого века, что ее чуть шершавые,
покрытые, как патиной, тонкой плотной ржавчиной, почти
бархатистые, если бы не такие холодные, ступеньки заслуживают
отдельного упоминания. Она кажется такой тяжелой на вид - ясно, что это я помнб - сейчас этого я видеть не могу. Я даже и лестницу мою, родную
(да, "родную", и это вам не дяди-ванин "милый шкаф" - это во мне бродит мощное желание
наконец-то добраться до постели и свалиться спать, истекая
от изнеможения удовольствием крайней усталости - поэтому и лестница эта для меня сейчас не лестница, а ступень к неземному
блаженству), нахожу только на ощупь. На самом деле она вовсе
не тяжела. Возможно потому, что до обидного коротка. Всего
четыре ступеньки. Да, кажется четыре. Этого как раз хватало,
чтобы солнечным днем влезть на крытую старым толем крышу, такую
низкую, что можно было бы, наверное, влезть на нее и так. По
крайней мере притолоку я всегда, даже нагнувшись, задевал
головою (а в баскетбольную команду меня бы не взяли даже
по блату). На этой сарайной крыше можно было загорать даже
в ветренный день, поскольку она укрывала лишь позднейшую
пристройку к самому срубу, стоявшему под типичным высоким
шиферным скатом - этот скат всегда закрывая от ветра - такая уж там была роза ветров - создавал потрясающий припек в начале дня, особенно весной, когда земля еще так холодна и напоена сыростью. До сих пор не понимаю, как ее, эту плоскую,
низенькую крышу не продавил ни разу снег. Ведь, слетая с
шиферного ската, он неминуемо собирался именно на ней (с
обратной стороны сарая всегда к весне накапливались сугробы).
Кажется мы счищали его ближе к весне. А может быть, именно там,
на сильном припеке, он стаивал настолько быстро, что это
компенсировало сходы лавин с шифера сеновала. Да, ибо именно
сеновал и был главным достоинством этого, в общем-то, курятника.

Ухватившись после четвертого, слишком короткого, пролета
стальной лестницы руками за бревна квадрата лаза на сеновал,
я вытащил себя в море запахов поистине убийственной силы.
Если бы я проводил там больше времени, из меня вышел бы
неплохой асассин, вот только я не уверен, могут ли кого одурманенные
сеном ненавидеть, и в какой джихад можно было бы записать
меня, опоенного запахом тимофеевки, овсянки, клевера, мышиного
горошка и десятка других, слабее представленных компонент.

Я был и тогда уже черезчур изнежен, поэтому на колкий пахучий
ковер был брошен старый брезент. Поверх - какая-то еще дерюжка
и спальник. Прекрасный ватиновый спальник в болониевой шкуре.
Он и сейчас еще где-то есть. Был. Должен быть! не мог же он
сохраниться только в запасниках моей памяти. Не мог!

Я сваливаюсь на него, блаженно растянувшись в море трав, плыву
в сумерках собственного почти уже сна и последний раз вспоминаю
ее холодные влажные зубы. Все. Завтра.




[491x131]