[показать]
"История Ло" часть 2.2. (последняя)


предыдущая часть
2.1.
здесь

---

...

Не знаю, справедливо ли будет из всех точек зрения, существующих по поводу
определения жизненной силы человеческой, выбрать сейчас лишь одну, ту,
которая не выглядит ни наиболее очевидной, ни наименее противоречивой, так, просто выхватить из сокровищницы мировой философской культуры один, отдельно
взятый взгляд, как орган из груди, хотя и мифической, но вполне натурально
выполненной на фресках мастера эпохи рафаэлитов. Но я сделаю это с той же
безукоризненностью, как неизвестный мастер выполняет мнимый разрез по
мнимой ткани одежд и по мнимой ткани мнимо живого и редкостно кровоточащего сегодня тела.
Я скажу, что среди множества множеств характеристик,
приписываемых себе представителями рода человеческого, незаурядно долго
проживает в веках прославляемая и порицаемая способность убивать себе
подобных. Вот и я сейчас, на минутку навсегда забуду о чем бы то ни было
другом и скажу вам, что только убивая я верю в собственное "сущий".
Не позволяю бытию растворить меня в своем материнском лоне. Превратить в
хотяи мыслящий, но тростник.

Я все же оброню еще два слова, чтобы не повернуться в ваших глазах ребром,
профилем, не показаться первосортным маньяком, - это прозвучал, безусловно,
лишь частный (один частный, если угодно) взгляд на текущие обстоятельства моей
жизненной пьесы. Иногда вам кажется, что он недурен, не лишен оснований, да,
что там - что он правдив до мозга костей, мозга с кроваво-красными прожилками.
Иногда, - что варварски-однообразен, банален и подл. Иногда, - что не стоит и
упоминания. Скучен. Но никогда вам не вымолвить ни пуританского "аморальный",
ни запанибратского "реальный" - вы не опускаетесь до таких упрощений.
За это и обращены к вам эти строки, и только к вам, пожалуй.

Способность убивать сильнее всего выражена в фигурах, полных живительной силы,
дерзости жизни, воли к ней. Поэтому я поставил условный знак равенства
между этой способностью к окончательному насилию и стремлением жить,
достигать будущего и его совершенства.

Как часто был я повержен в прах одним лишь собственным отказом от
совершения насилия. Не страшно, если жертва и не заслуживала большего доверия,
чем доверие лезвия, со струящейся змейкой кровостока. Но сколько было их,
ждущих всю свою вечность, разметав змеиные кудри во сне, только прихода
персея. Что объясните вы им? Что я им мог бы теперь сказать?...

Как часто я бился как раненый лев, но погибал в схватке с более упорным и
волевым соперником. Не так уж и редко. Но и не часто, чем горд.
В душе я храню обрывки тех битв, клочки тех ранений, осколки тех звезд
остывающих глаз.

Да и сама любовь - ее нескончаемая битва, если конечно, рядом оказываются
двое равных. Равных по силе, по коварству, по умению нанести удар и уйти
от встречного удара, по воле к победе, которая не делится ни на одно из чисел.

Существует много способов умереть. Все они - одно, с точки зрения
бесконечности, с которой уже скоро встретится умирающий. Уход ли в игре
опьяняющей страсти, уход ли с вывернутыми сзади с подбородку стопами, -
разумеется, они доставляют разное количество наслаждения, но не все ли равно
уже ему, уходящему. Какая малость по сравнению с вечностью.

Другое дело - второй. Ему-то еще оставаться, оставаться с этой вечностью
один на один, оставаться после ухода жертвы. Ему еще слушать гремящие
ее одежды. Пока однажды и сам он не пребудет в вечности, во веки веков.

Мне по душе Валгалла. Я бы рад встретить свой конец на скаку, с саблей
в руках, никогда не державших сабли. И провести остаток вечности вот так,
в седле. Или без оного. В бесконечной безудержной сече.

Это то, что я мечтал бы сделать для себя. А для другого... Для моего самого
дорогого существа... что ж, я сделаю это. С высокой точностью. С полной
отдачей всех своих сил. С открытыми, лишенными слез глазами. Я сделаю это.

Прощай, мой чернопольный, и ты белопольный, прощай!

В последние секунды, подаренные мне до падения черного флажка, я пропою вам
аллилуйю!

Вас и всех павших, пропащих духом и телом, забытых в строках, и
снятых со счетов, вас помню я пока еще черное солнце отражается в моих
боках, пока легок шаг секунд-песчинок, шелестящих парусами некончающихся
ветров нашей молодости, пока пишется на аспидной доске единственное имя
всего сущего, продолжающееся и на белой поверхности моря, и на кобальтовой - неба, и звучит, разгоняя чаячье "прости", хрупкий голос голубой Луны.