Белая смерть

Выйдя из дома мы всегда едем на автобусе на мамину работу. Внутри автобуса интересно, там столько людей, а мама всегда кричит: "Уступите место с больным ребенком!" и мы садимся возле окна, я утыкаюсь носом в стекло и пытаюсь рассмотреть землю возле колес, но она быстро убегает и мама всегда говорит: "Перестань слюнить окно!"

А вы бы смогли перестать слюнить, если бы ваш язык был в два раза больше, чем рот? То-то же! И мама знает, что я не могу перестать слюнить окно, она говорит это просто так, чтобы никто другой не сказал.

Потом обычно к нам подходит какая-нибудь бабушка, тяжело вздыхает и начинает говорить: "Ой, боженька, боженька, какой страшный ребенок! Вот горе-то матери! А какая она еще молоденькая! Бедная, бедная!" Мама отчего-то начинает смотреть вниз, а я весь настораживаюсь и жду продолжения. Слюна уже не каплет у меня изо рта, а льется просто рекой - потому что, когда долгая и непонятная бабушкина речь закончится, - а закончится она не раньше, чем весь автобус начнет пристально за мной наблюдать, - то вот тогда-то добрая бабушка и полезет в свою сумочку и достанет из нее мне конфету.
Вообще-то я больше люблю шоколадные, но от сосательных тоже не отказываюсь, хотя их и трудно есть - ведь как вы уже знаете, рот у меня не может закрываться, но если пальцем засунуть ее под язык, то во рту еще долго-долго будет сладко.

А иногда после длинной речи никакая конфета не появляется и тогда я начинаю плакать - я не люблю когда играют не по правилам. Но старушка этого не понимает, никто этого не понимает, даже мама. А мне просто страшно когда что-нибудь идет не так, как всегда. Это, как если бы мы сели в наш автобус и поехали не на мамину работу, а совсем в другую сторону. Тогда я бы наверное умер от страха и кричал, кричал, кричал... Но мы всегда едем правильно.

На маминой работе тоже очень интересно, намного интереснее, чем дома, а вот то, как там пахнет, мне не нравится. Те люди, что носят длинные белые рубашки пахнут очень приятно. Как-то мне повезло найти целое ведро этого приятного запаха и мама кричала: "Не лезь в хлорку!" но мне так хотелось пахнуть, как мама, что я перевернул ведро на пол и лег животом в эту изумительную лужу запаха... М-м, было приятно...

А вот другие люди с маминой работы пахнут совсем по-другому. Это страшный запах, от него становится больно в голове и я всегда плачу, когда его слышу, так что на маминой работе мне приходится плакать почти постоянно. Мама этого не знает, она думает, что это просто сопли, ведь когда я плачу по-настоящему, то я еще и кричу. Мне нравится громко кричать, я тогда думаю что я - сильный.

Еще на маминой работе у меня много друзей, я их всегда узнаю, но поскольку разговаривать как они, я не умею, а улыбаться мне не позволяет язык, то я приветствую их по своему - размахиваю руками и мычу. Все тоже мне рады, улыбаются, дают мне конфеты и, главное, смотрят прямо на меня. Чужие люди, не мои друзья - те никогда так не смотрят. Сразу же отводят глаза или еще хуже - поворачиваются ко мне спиной. Что я им сделал? Если бы у меня были нормальные глаза, я бы целыми днями на них смотрел и мне ничуточки не было бы жалко.

Но так смотреть я не умею. Один глаз у меня постоянно смотрит вверх, а второй, тот, что пониже и побольше - наоборот, в сторону. Зато я могу одновременно видеть и маму и небо. А они не могут, хоть и стараются иногда одним глазом смотреть на меня, а другим в потолок или за окно. Но у них никогда это не получится так хорошо, как у меня. Так о чем это я рассказывал?..

Да, мои друзья с маминой работы смотрят прямо на меня, и мальчишки во дворе, и старушки из автобуса - все-таки мне не стоит жаловаться. Я люблю когда на меня смотрят. И когда со мной разговаривают, я тоже люблю. Я почти ничего не понимаю из того, что мне говорят, но люблю. А вот оставаться один не люблю. Раньше мама оставляла меня самого дома и очень строго приказывала ничего не трогать, но после того как я засунул ее маленькие ножнички в такие две забавные дырочки в стене и мне потом долго заматывали руки белыми тряпочками, она начала брать меня с собой на работу. Но это не из-за тех дырочек в стене, точно, потому что на работе этих дырочек даже больше.
Сначала мама закрывала меня в какой-то комнате, но теперь позволяет ходить везде, потому что я не так громко кричу и плачу, если меня не закрывать. Теперь я могу ходить по одинаковым комнатам, и те, другие люди со страшным запахом дают мне конфеты и яблоки и еще хлеб. Я все это ем и плачу, потому что от них так пахнет, но особенно страшно пахнет от тощего дяди на кровати возле окна, этот запах чувствуют даже мои друзья в белых рубашках, поэтому они стараются не заходить в эту комнату и даже не смотреть на этого бедного дяденьку. Наверное, ему тоже обидно, что на него не смотрят.
Я подхожу к нему и пытаюсь посмотреть на него тем глазом, что побольше, но дяденька меня не видит, он вообще ничего не замечает, он думает только о моей маме, которая несколько раз в день втыкает в него такую штуку, которая его ненадолго усыпляет, но не на совсем. Мама на него сердится и кричит: "Еще не время! Идите, через час будет укол!" А дяденька рычит как собачка. Он знает, что у него нет времени, ведь он видел мою белую подружку возле своей кровати, и если бы он про нее рассказал маме, она бы обязательно воткнула в него все те штуки что у нее есть, чтобы ему не было так страшно, но он почему-то не рассказывает, а я не могу этого за него сделать, ведь у меня такой большой язык. Я только мычу и показываю маме на свою подружку, но мама ничего не видит, а дяденька хоть и видит, но не хочет смотреть, ему почему-то не нравится на нее смотреть и еще он боится.

Хотя, что в ней такого страшного? Моя мама, например, почти такая же как она, и даже почти в такой же белой одежде, и хоть на голове у ее белая шапочка, а не капюшон, но в общем-то они похожи. Почему же дядя боится мою подружку у своей кровати и совсем не боится мою маму, которая стоит даже ближе? Мне непонятно. Я хочу спросить об этом у дяди или у мамы, или у кого-нибудь, но я не умею разговаривать так, как они. Вот с собаками - умею. И с птицами. И с "солнышками". Вот с ними - особенно. Собак я немного боюсь, птицы не обращают на меня никакого внимания, а солнышки никогда не отказываются поговорить со мной. Они меня понимают. И я их понимаю. А мама - нет.
Однажды к маме пришел чужой дядя и она ему сказала: "А это мой Ко-ля!" Но дядя, наверное, знал меня и раньше, потому что еще до маминых слов он позвал меня по имени: "Деб-ил!", он сказал это так, что мама ничего не слышала, а я слышал. Иногда я удивляюсь как много людей знает мое имя. Наверное я очень знаменитый, хоть я и не знаю почему.

Так вот, мама поила чужого дяденьку чаем, он улыбался, что-то ей рассказывал и все время кричал мне: "Де-бил! Де-бил!" Но мама ничего не слышала, а я не мог подойти к нему на зов, потому что я увидел свою подружку и пошел посмотреть, зачем она появилась. Я часто ее вижу, и хоть она и бывает разная - большая и маленькая, разноцветная и белая - я ее всегда узнаю. Она красивая, вся прозрачная и она никогда не отводит глаза, когда на меня смотрит, поэтому я называю ее своей подружкой, но она никогда не зовет меня по имени "Де-бил!" или как мама: "Ко-ля!", она вообще постоянно молчит, но я на нее не обижаюсь, ведь может быть она просто не умеет разговаривать? Мне ее жалко.

На улице и на маминой работе я вижу ее постоянно, а вот у нас дома - не часто, поэтому я пополз на нее посмотреть. Моя подружка была маленькая и почти незаметная, так что я сразу же начал изучать подоконник и нашел мертвое солнышко. Ну, не совсем мертвое, просто настолько голодное, что у меня заболело в голове и я ударил какой-то штукой по стеклу, чтобы оно могло улететь и найти себе еду.

Солнышко улетело, но мама еще долго кричала и поливала мне руку чем-то зеленым, наверное ей не понравится красный цвет. А мне понравится - было красиво! Дяденька очень обрадовался и ушел. Он сказал, что еще придет, но я-то знал что нет, и тоже был почему-то рад. Но я все равно плакал и плакал, и не от боли в руке, мне было не так уж и больно, я плакал, потому что боялся, что моя подружка обиделась и больше не будет на меня смотреть. Я пытался объяснить это маме, я кричал, я рассказывал ей про солнышко, но она меня не слышала.

Тогда я понял, что я и сам, наверное, большое солнышко, потому что никто из людей меня не слышит, но потом, намного позже, я понял, что они не слышат и друг друга тоже, и самое главное, они даже не видят и мою подружку, даже когда она становится большой-большой и белой, они ее не замечают, будто ее и нет вовсе.

Сначала я не поверил. Потом я испугался. Потом опять не поверил. А потом мне стало их жалко и я заплакал.

* * *

Длинная, плохо освещенная лестница. Топот чужих ног за спиной. Быстрей, быстрей! Она бежит вверх, но ноги почти не слушаются. Погоня все ближе. Лестница упирается в маленькую дверь, но это всего лишь еще один этаж. Сколько же вообще этажей в этом странном здании, спроектированном явно в наркотическом кошмаре!

Вниз нельзя, там чужие, только вверх, вверх, вверх, но где же найти выход из этого лабиринта одинаковых серых комнат, без окон и хоть каких-нибудь признаков жизни? Она должна отсюда выбраться, нужно как можно скорее отыскать лестницу, ведущую на следующий этаж...

Вот оно! Маленькое отверстие в стене, за ним виднеется широкий коридор и такая желанная лестница ведущая наверх, к свету. Но как ей пробраться через крошечное отверстие в стене? Нет, не стоит даже пробовать! Но, те, чужие шаги все ближе, уже слышны чьи-то голоса, а спасительная лестница так близко. Нужно попробовать!

Она с трудом втискивает узкие плечи в отверстие, напрягается, вскрикивает от боли в вывихнутых суставах, но нет, ничего не получается. Ничего и не получится. Чужие уже здесь. А окно в стене становится все уже и уже, будто зарастающая рана, безжалостно выталкивающая ее назад, к ним. Нет! Не надо!!!

Она очнулась, вздрогнула, огляделась вокруг - нет, это был только сон. Ее проклятый, мучительный, постоянно повторяющийся сон! Неужели теперь она начала видеть его и наяву? Она ведь не спала, нет, - ее рука все еще сжимает запотевший бокал с коньяком, да и окружающие вроде бы ничего не заметили...

Интересно, сколько это продолжалось? Секунду, две? Там, во сне, время казалось ей вечностью. Интересно, что бы сказал обо всем этом дедушка Фрейд? Наверное какую-нибудь гадость насчет нерегулярного секса. Да! Мужчины всегда мыслят одинаково и не понимают, что в жизни есть вещи и поважнее, а секс здесь ни при чем... Это все ее дикое переутомление, безысходность, последний писк подыхающей женственности. Уж лучше бы она и не трепыхалась, сердечная!.

-Трясясь в прокуренном вагоне, он полу плакал, полу спал, - самозабвенно шепчет красивый доктор, брюнет в расстегнутом белом халате, нежно перебирая струны гитары тонкими выхолеными хирургическими пальцами и ей как всегда в такие моменты хочется плакать и прижиматься к его груди, ища защиты и поддержки, но она прекрасно понимает насколько это будет выглядеть пошлым и глупым.

Нет, конечно же, она не влюблена в молодого, донельзя привлекательного доктора, ну может быть чуть-чуть, самую малость, как и все медсестры, которые при его появлении начинают просто выпрыгивать из коротеньких, до попы, халатиков, настолько сильно действовует на них его мощное сексуальное биополе.

Нет, она понимает, что для нее времена любви и флирта давно прошли, но все равно хочется чего-то более возвышенного, чем ее никчемная безысходная жизнь, и на таких ночных посиделках медперсонала она иногда позволяет себе расслабиться и немножко помечтать. Желудок переполняет дорогущий коньяк, который щедрый доктор не носит домой, а спаивает своим подчиненным, сам предпочитая простую русскую водку, голова пустеет от мыслей и она на какое-то время может представить себя прежней - семнадцатилетней глупой девчонкой с широко распахнутыми на мир наивными глазами. Хорошенькой студенткой, впервые вырвавшейся из родного дома. Впереди стояли просчитанные ее молодой головкой годы счастья, любви, благополучия. Она ведь так молода и так красива! И если весь мир не для нее, то для кого же еще?

Какой же глупой она была! Нет, не глупой - просто идиоткой! Как ей потом хотелось поубивать всех тех благовоспитанных христиан, которые вкладывали в ее девственные мозги понятия о чистой любви и об отношениях, которые были пару веков назад!

Ее родители посещали церковь два раза в неделю, постоянно молились и слащаво втолковывали ей, что с мальчиками встречаться плохо, и красится плохо, а челку обрезать - вообще грех, а по дискотекам ходят только распущенные девицы-наркоманки, которым не видать счастливой семьи как грешникам - рая. А она, дура, верила.. Уж лучше бы объяснили ей, что такое "динамо", и чем она должна будет расплачиваться за приятный вечер в приятной компании, который она по своей наивности приняла за романтическое свидание. Да уж!

Ну, ладно, пусть бы ей этого и не объясняли, если сами не знали, но уж лучше бы вместо хороших манер, благовоспитанности и скромности вложили в ее головку хоть немножко самоуважения или на крайний случай просто научили четко и громко произносить слово "нет".

А она не сумела. Слишком хорошо была воспитана, и когда ей настойчиво объяснили, что за все на этом свете нужно платить, она не нашлась, что сказать. И вот пожалуйста - Коля.

Лучше бы она тогда сделала аборт! Но врачи насели - резус-несовместимость, поздний срок, убийство, бесплодие... Родители вообще отказались от развратной дочери и вот уже несколько лет от них ни слуху ни духу. Ну, это понятно, боятся за свою репутацию, как же, истинные христиане, уважаемые старейшины церкви...

Но, если честно рассуждать, винит-то она их только потому, что надо же хоть кого-нибудь винить. Ну, не научили. Но и под первого попавшегося шалопая не они же ее толкали. Решила жить своим умом - нечего плакать...

Нет, все-таки нужно было сделать аборт! - эти слова она почти произнесла и испуганно оглянулась, будто бы маленький Колька мог ее услышать. Но нет, все было тихо, он наверняка спал...

Она часто болезненно размышляла, нужна ли таким детям жизнь и каждый раз приходила к выводу, что не нужна. Ведь Колька был даже не дебилом, он вообще ничего не понимал, кроме как засовывать в рот пальцы, орать и пускать сопли. Он никогда не научится говорить, не есть землю, не тыкать себе в глаз карандашом... Даже животные понимают такие вещи, а он - нет. А если он ничего не понимает, не испытывает никаких эмоций, кроме простейших младенческих - я сыт, мне хорошо, я голоден - мне плохо, то можно ли его называть человеком, личностью? Наверное, нет.

Это со стороны хорошо рассуждать о гуманизме, человечности, долге и судьбе. А кто-нибудь из этих гуманистов пробовал находиться 24 часа в сутки, 7 дней в неделю с идиотом, который кричит по ночам, измазывает стены своим калом и постоянно пытается засунуть в рот все, что видит?

А они смогли бы постоянно находиться в напряжении и следить, чтобы он не наелся битого стекла на улице, чтобы не включил ночью воду и газ, чтобы не вывалился из окна, чтобы не порвал важные бумаги и занавески, чтобы не помыл замазанные мочой руки в кастрюле со свежесваренным борщем, чтобы не дай Бог не подошел к здоровым детям, а то их мамочки устроят безобразный скандал, вопя на всю улицу куда следует сдавать таких дебилов, а заодно и их бессовестных мамаш, которые пугают своими ублюдками нормальных детей, успокойся, Леночка, не смотри на него, я тебе сейчас конфетку куплю!

А они смогли бы постоянно ощущать на себе взгляды, переполненные ужасом и безграничной брезгливостью? Но самое главное, что это продолжалось бы всегда, вечно, без просвета, без отдыха, до конца их дней? Рассуждали бы они тогда о долге, о милосердии или вопили бы: "За что?!!"

Сначала она ненавидела Колю, потом как-то привыкла, но полюбить его такого... Да и как его любить? Ведь он просто оболочка, лишенная того, что и верующие и атеисты называют душей. Так, несколько инстинктов и рефлексов, остальное протеин. Нет, она не сумеет его полюбить. Да, это стыдно, да это ужасно, но это правда от которой никуда не денешься. Да и зачем ему ее любовь? Ему достаточно того, что она засовывает ему в рот протертую пищу, лечит его бесконечные болячки и таскает повсюду на себе, как одногорбый верблюд.

Если бы она зарабатывала чуть-чуть больше, или если бы заботливое государство платило ребенку-инвалиду не издевательские копейки, а нормальный прожиточный минимум, было бы хоть немного легче. Можно было бы иногда покупать специальные памперсы для Коли, и мясо, хотя бы раз в неделю, и не нужно было бы копить несколько месяцев на дешевые, но крепкие сапоги из "Секонд Хэнда", ходя которую уж зиму подряд в полуразвалившихся туфельках, с дырками на подошвах, аккуратно заложенных картонкой...

А такие же девчонки, как она, все еще носят мини-юбки, открывающие их стройные ножки, болтаются по дискотекам и ищут поклонников побогаче, их жизнь только начинается, а она уже стала похожа на опустившуюся, обабившеюся женщину за сорок, а ведь ей нет и тридцати!

Да, теперь только одурманив голову коньяком она может вспоминать те времена, когда была СВОБОДНА, когда могла планировать жизнь по своему, когда все только начиналось и жизнь казалась захватывающим, полным тайн и интриг приключением.
Да теперь только в такие мгновения она вспоминала себя прежней, но и в алкогольном полузабытьи четко прислушиваясь - а не проснулся ли Колька, а не кричит ли он там в темноте?...

Как-то в их старенькой сельской церкви, на одной из проповедей, старейшина рассказывал об одной очень известной христианской картине, на которой пастырь, символизирующий Бога, держа в одной руке посох, другой прижимает к себе маленькую овечку. Тогда он сказал, что у этой картины есть глубокий духовный смысл. Оказывается, пастух таскает эту овечку на руках не просто так. И посох пастуху нужен для того, чтобы переламывать ножки непослушным овцам. Да-да, не удивляйтесь, сказал старейшина, глупые непослушные овцы вечно лезут, куда не следует, это опасно, волки и все такое, и добрый пастырь вынужден ломать таким овечкам ножки, для их же блага, чтобы ничего с ними не случилось, а потом носить их на груди за стадом, сами бегать-то они уже не могут... За время болезни овечка привыкает быть рядом с пастухом, он ее постоянно гладит и кормит, и, выздоровев, она больше не убегает.

Тогда рассказ старейшины показался ей чудовищной неправдой, кошмарной ложью, полубезумным бредом свихнувшегося фанатика, который в следующей своей проповеди начнет призывать людей жечь инакомыслящих на костре. Тогда она еще верила в то, что Бог - это сплошная любовь и радость, и тогда она не обратила внимания на то, что ни один из прихожан не сказал ему ни слова протеста, наоборот, все сидели и кивали головами с серьезным, высокодуховным видом. Да...

Интересно, найдется на ли земле хотя бы один человек, который поверит, что после всего этого овечка совершенно искренне ПОЛЮБИТ своего пастуха? И будет ходить следом за ним, как привязанная, не из-за СТРАХА, а просто из любви?

Теперь, спустя годы, она все чаще и чаще начинает ощущать себя именно такой глупой овечкой с перебитыми ногами, которая больше не может никуда убежать. В ее старой церкви считалось, что теперь она научится испытывать настоящую Божественную любовь. Да уж...

Хотя, вполне возможно, что это не наказание Бога за ее глупость, а просто такая случайность, карма, судьба... Ну, а если это шутка того строгого Боженьки, которому поклоняются ее родители, то довольно жестокая. Зато смешная - обхохочешься!

* * *

А это опять я! Ко-ля! И я опять на маминой работе! Мне здесь нравится. Только тощего дяденьки больше нету. Хотя, так неправильно говорить. Он есть, но только его больше не видно. Вот так! Всех людей когда-нибудь станет больше не видно, это я понял совсем недавно. И меня тоже, и мамы. Мне немножечко обидно - на меня и так мало смотрят, а потом, значит, не будут смотреть вообще?!

Хотя опять нет, даже когда меня не будет видно, моя белая подружка все равно будет на меня смотреть. Она хорошая, я знаю. Я ее попрошу - она и на маму будет смотреть. Я люблю маму. Она добрая и руки у нее ласковые-ласковые, как шерсть у кошки. А еще она самая красивая. Иногда я специально всех рассматриваю и удивляюсь - как это мне повезло иметь самую красивую маму на свете. Никто даже сравниться с ней не может по красоте и добрости.

А еще она самая умная, потому что иногда, совсем редко, но все-таки! - она видит то, что другие люди не могут увидеть, только я, собаки и солнышки. Когда к кому нибудь из плохо пахнущих людей прибегают все мои друзья в белых рубашках и начинают бегать вокруг и кричать, я всегда подсматриваю в щелочку и вижу, как мама ищет глазами мою подружку, она еще не умеет ее видеть, но смотрит в правильную сторону.

А еще она видит только что ушедших людей, не так как я, четко, а только их отражение в стеклах, если на улице ночь. Маме они не нравятся и она, после ухода моей подружки, старается не смотреть на стекла. Я не понимаю почему - это ведь так обидно! И еще она часто потом плачет, но так, чтобы никто не видел, не глазами, а только горлом. Она не любит мою подружку. А я люблю. Я даже не обижаюсь на нее за то, что она со мной она не разговаривает, а с мамой, как я недавно понял, довольно часто.

Я слышу как она зовет маму по имени, и мама слышит, только делает вид, что ничего нет. А я не умею так делать, поэтому сразу же поднимаю голову и начинаю глазами искать свою подружку, а мама смотрит на меня, еще немножко разговаривает, чтобы другие не догадались, что она услышала, и потом идет проверять, кого уже не видно. Она всегда находит, но никогда не говорит, что слышала. Я не умею этого понять, почему она так делает. Наверное, они с моей подружкой поссорились и поэтому мама ее не любит. Я знаю, что люди иногда ссорятся, но сам я так не умею. И это даже лучше. Когда ты не в ссоре, не нужно делать вид, что ты не видишь и не слышишь.

Может быть мама и со мной поссорилась? Почему она меня не слышит? Почему она меня не понимает? Не хочу об этом думать... Иначе опять начну плакать. Я просто постараюсь говорить с ней еще громче. И еще. Она обязательно меня услышит. Она просто не сможет меня не услышать!

* * *

Ссутулившаяся женщина, с отсутствующим выражением на изможденном, болезненно бледном лице тяжело шагала узенькой, пыльной тропинкой к автобусной остановке, волоча за собой растрепанного мальчишку лет семи в затертой до дыр коротенькой курточке. Мальчишка вертел во все стороны своей непомерно раздутой, уродливой головой и широко растягивал в странной, жутковатой улыбке мокрые губы. Его страшные, непропорционально большие глаза вертелись, казалось, во все стороны и редкие прохожие спешили обойти странную пару стороной, чтобы не встретится взглядом с ребенком. Только пьяненький бомж продолжал безмятежно спать у них на пути, совершенно не заботясь о том, кто или что будет переступать через его длинные грязные ноги на тропинке.

Неожиданно, резко взвизгнув, мальчик вырвал свои пальцы из руки матери, побежал к лежащему бомжу и неуклюже опустился на корточки.

-Ко-ля! Стой сейчас же! - испуганно вскрикнула женщина, но ребенок уже отковырнул пальчиком грязь с ботинка бомжа, в ладошке поднес ее к своему рту и начал трогать языком.

-Колька! Сволочь! Прекрати немедленно! - женщина подбежала к нему и занесла руку для удара.
Ребенок посмотрел на нее, растянул рот еще шире, что, наверное, должно было бы означать улыбку и медленно раскрыл ладошку. На месте размазанного комочка грязи по руке перебирало черными лапками маленькое оранжевое солнышко.

-Мама! Смотри! - вскрикнул он, подбросил солнышко вверх и запел своим тоненьким звенящим голоском:

-Солнышко, солнышко, полети на небко,
Там твои детки, кушают котлетки,
Всем собакам раздают,
А тебе не дают...

Женщина тупо глянула на жучка, проследила за его полетом и, вдруг, задрожав, как от холода, перевела взгляд на ребенка.

-Солнышко, солнышко, полети на небко... - тихо повторила она и снова подняла вверх глаза. Солнечные лучи ласково согревали ей кожу. Ни одно облачко не нарушало ясную, спокойную синеву.

-Мама, мама, оно смеется! - счастливо звенел голос ее сына, мощными волнами отбиваясь от земли, домов, деревьев и уносясь куда-то все выше и выше. - Мама, ты слышишь? Оно смеется!

Василенко Татьяна