или Навеяло.

Я, к сожалению или к счастью, не могу пока заявить, в продолжение цитаты - «и понял». Я пока в процессе «читал форум, много думал». Не успел подумать, потому что вдруг внезапно вспомнил…
Это правда, я никогда никому не доверяла. Только себе, и то не до конца. Так уж получилось, что с детства мне приходилось отвечать как минимум за себя и за того парня. А тот парень, для тех, кто не в курсе, был вовсе не подарком. Далеко не. Плюс всякие там комплексы с красивыми названиями, комплекс отличника, перфекционизм, гиперответсвенность и прочая, и прочая. Но речь сейчас не об этом. Об этом и о том, что в письме, – я подумаю… завтра. Или послезавтра. Я подумаю, обещаю.
А пока… пока я сидела перед монитором, а дух мой… если бы воспарил. Он блуждал по лабиринтам памяти, если угодно, раз уж нас сегодня тянет на избитые цитаты. Мне словно кипятком в лицо плеснули. Без обид – ты же не хотел, кто же знал, что слово отзовется именно так. Знаете, а ведь гениальная фраза – «мне повернул глаза зрачками в душу». Никакая это не метафора, друзья мои…


Казалось бы, мелочь, незначащий эпизод. Тогда я почти совсем не придала ему значения. Почти совсем… Тогда… тогда я была глупой самовлюбленной девчонкой. Интересно, многое ли изменилось с тех пор? Я чувствую себя старой, ужасно старой… Но это, кажется, единственное изменение.
Старик Пруст был прав. Довольно мелочи, кусочка печенья в липовом чае, почти незаметного запаха, строчки из стихотворения, чтобы отомкнуть дверь, отдернуть портьеру и перенести тебя в прошлое, в то прошлое, которое ты считал давно забытым.
Пара слов - и вокруг снова лето, жаркий день клонится к вечеру, ты снова видишь солнечные блики на озере, улетающие в небо сосны, желтый песок пляжа и полоску камыша, как раз недавно ты, чуточку гордясь своими познаниями и слегка смущаясь, объясняла, что это именно камыш, а не осока, а то, что называют камышом – на самом деле рогоз, и Гуров смотрел на тебя с ласковой и снисходительной улыбкой, как любящий отец – на любимого ребенка. Ты снова ощущаешь аромат нагретой солнцем смолы, и видишь сухую хвою, устилающую землю, и шишки, и скоро вечер, и опять будет костер и вечерние игрища, и песни до рассвета…
Я ведь на самом деле сделала ему больно. Хуже того – даже не поняла, что сделала больно. По усвоенной в те месяцы удобной привычке я просто записала весь эпизод в незначащие мелочи и вычеркнула его из памяти и мыслей.

В тот вечер, как всегда, вымыв после ужина посуду и переделав необходимые дела, народ собрался у костра, взыскуя вечерних развлечений. Не знаю, кто придумал эту игру. Тогда я еще не знала, что это – классический элемент психотренинга, я тогда вообще ничего практически не знала про психотренинги. Знай я – все сложилось бы по-другому. Но я не знала, и произошедшее явилось для меня полной неожиданностью.
- А сейчас будем играть в доверие, - объявил кто-то, и меня вытолкнули на середину.
Я уже привыкла к этому, меня всегда выталкивали в первых рядах – я была самой младшей, самой безбашенной, я первая прыгала в холодную воду и через костер, я с воплями носилась по лесу и читала наизусть «Песнь песней» и «Капитанов», первая переходила овраг по тонкому бревну и обожала играть в догонялки на прибрежных валунах, подбить меня на какую-нибудь дурость было – раз плюнуть.
- Залезай на стол, - сказали из-за спины, и чьи-то руки мигом подхватили меня и поставили на стол.
- Не подобает человеку вставать ногами туда, где он ест. Это привычка варваров, - провозгласила я, и восторженный хор отозвался из темноты:
- Ефремов, «Таис Афинская»!
Они тоже играли в цитаты.

Я обернулась и привычно нашла взглядом Гурова. Он улыбался.
- Так, отлично. Парни… ты, ты, и ты…
- А я?
- Ладно, ты тоже! Идите сюда. Значит, смотри. Алло, гараж! (я как раз засмотрелась на мошкару, кружащую вокруг фонаря). Значит, так. Идея такая. Ты встаешь на край стола и падаешь вниз. Они тебя ловят. Нет, ты поворачиваешься спиной. Повернись! Не бойся, они тебя поймают! Ведь поймаете? Самое главное – падай ровно и руками не маши, давай скрести их на груди, а то убьешь пацанов.
Я послушно встала на край стола, повернулась спиной, сдвинулась еще чуть-чуть, покачиваясь на носках, словно собиралась прыгать с вышки. Только внизу была не вода, а земля, мелкий желто-серый песок, покрытый прошлогодней хвоей… И край стола не пружинил под ногами, как доска трамплина, и руки, которые я по привычке хотела развести в стороны, ловя равновесие, нужно было скрестить на груди… И толкаться было нельзя… Надо падать плашмя… Назад… Спиною вперед… Вслепую.
- Не бойся, я тебя ловлю, - голос Гурова прозвучал словно издалека. – Падай!
Во мне словно все замерло, в ушах шумело, сердце екнуло и перестало биться, со всех сторон наступала темнота, фонарь чуть качался над головой, метались по столу тени, в голове стучало «Падай. Падай!», и я уже не понимала, говорят ли это там, за спиной, или это кровь пульсирует в висках. «Падай! Падай!!» - звучало все настойчивей, кажется, они скандировали это хором, мне же казалось, что я сплю, что каким-то страшным, немыслимым образом ночные кошмары обрели реальность и явь сна просочилась в явь яви – то же ощущение безнадежности, и невозможность пошевелиться, и душный, липкий ужас, и нет спасения… Я рванулась, разрывая ткань кошмара, пробежала по столу и спрыгнула – с другой стороны. За спиной раздался разочарованный стон, удивленные и насмешливые возгласы, а я, не останавливаясь, убегала – прочь от света, прочь от людей, от костра, от лагеря, от дурацкого стола. Кажется, они что-то кричали вслед, звали вернуться. Мне было все равно. Вновь появившееся сердце стучало молотом, ноги подгибались и путались в траве (откуда там трава?), ветки хлестали по лицу, а в голове билась мысль – «Я не смогла. Я струсила. Я не смогла!»…

В конце концов, я вышла к озеру и долго сидела на остывших камнях, переживая свой позор. Меня не искали. Когда я, замирая от стыда, вернулась в лагерь, все уже расползлись по палаткам, фонарь погасили, и только Гуров сидел у костра. Был он какой-то непривычный – грустный и отчужденный, посмотрел на меня как-то странно.
- Где ты была?
- В лесу… на озере… Почему ты не спишь?
- Ждал тебя.
Слова какие-то чужие, холодные, неправильные. Я еще не понимала, в чем дело, но чувствовала – что-то не так, это – не мой Гуров.
- Иди сюда, садись, - он притянул меня к себе, усадил рядом, всмотрелся в лицо. Странно всмотрелся – словно искал и не находил чего-то. Гуров никогда так на меня не смотрел. – Скажи, почему ты не прыгнула?
- Так…- Мне было стыдно признаваться, я чувствовала себя неуютно с этим новым Гуровым и злилась, что он поднял эту тему.
- А все-таки? Почему?
Я глубоко вздохнула, и сказала, как в омут прыгнула:
- Испугалась!
Он рассмеялся. Я ожидала чего угодно, только не смеха. Я задохнулась от возмущения и даже не услышала, что смех был совсем невеселый. Странный был это смех.
- Ты – испугалась? Ты сигаешь вниз головой с трехметровой вышки. Ты училась делать сальто назад с трамплина – посмотри, у тебя ноги до сих пор в синяках. Ты ходишь по парапетам и по деревьям лазаешь, как подорванная. Ты – испугалась? Не смеши меня!
- Но я действительно испугалась.
- Чего? Высота стола – меньше метра, мы стояли сзади, я стоял! Я один могу поймать тебя, а нас было четверо. Мы бы поймали тебя при любом раскладе! Чего тут бояться?
Что я могла ответить? Я сама не знала. Все было правдой, это выглядело легко и нестрашно, но я – струсила. Я молчала.
- Ты просто мне не доверяешь, - сказал Гуров. – Просто Не Доверяешь…
В голосе его была горечь и что-то еще, что-то, чего я не умела понять. Он протянул руку и потрепал меня по волосам.
– Ладно, иди спать. – сказал совсем другим тоном. Этот тон я знала. Таким тоном иногда говорила мама, и он означал «ты меня разочаровала». В те годы я не могла этого выносить и очертя голову бросалась реабилитироваться, а мама этим пользовалась.
- А ты? – только на такой протест меня и хватило.
- Я еще посижу… Покурю…
Я ушла, проглотив свое «ты же не куришь». Что-то подсказало мне, что сейчас лучше всего – просто уйти. Молча.

А утром все вернулось на круги своя – Гуров снова стал Гуровым, щекотал меня, чтобы я поскорее проснулась, ждал с полотенцем на берегу, пока я плавала, таскал на плечах, следил, чтобы я не простудилась и не сгорела, называл своим мальчиком и чудовищем …

Ночной морок рассеялся с рассветом. Наутро после бессонной ночи, особенно на природе, вас никогда не посещало чувство нереальности? Вы не спрашивали себя, было ли это на самом деле, или, быть может, просто приснилось? У меня такое бывало частенько, и я с радостью списала наш странный ночной разговор и тот холодок, проползший мурашками по спине и застывший иглой где-то в районе диафрагмы, на странности ночного восприятия, на игру фантазии, на пляску теней… Как легко забыть то, что хочется забыть…
А ведь я сделала ему больно, очень больно… И даже не поняла этого…
Как там у Мопассана? «Дорогие покойники, как они надрывают нам сердце».

Я так и не научилась прыгать спиной вперед. Некоторые вещи не меняются…

P.S. To whom it may concern. Не принимай на свой счет и не казнись. Ты не виноват ни разу. "Во всем виновата моя неуклюжесть" (с)
И, кроме того, "совы не то, чем они кажутся" (с). Печаль моя светла...