В четверг нас случилось страшное. Писать об этом трудно, и не хочется, сопротивляется душа, и беглые обычно пальцы не желают стучать по клавишам, но – нужно. Я должен. Я так считаю. Потому что я виноват и пусть мне будет хуже. Нужно признавать свои ошибки. Даже если нельзя их исправить. Особенно если нельзя.
И мазохизм, конечно, не дает покоя, открытая рана манит ткнуть пальцем, и там два раза повернул свое орудье, и притягивает, и ты отдираешь марлю, вздрагивая от боли и уговаривая себя не делать этого, но не в силах остановиться, отвлечься и забыть. Что-то толкает и толкает под руку, и ты стягиваешь повязку, отрываешь заскорузлые бинты, и смотришь на обнаженное мясо, замирая от отвращения и смутного постыдного удовольствия.

Кроме того, никто не отменял достижений Гойи, что в живописи, что в прикладной психиатрии. Выплесни свой кошмар и, быть может, полегчает. Чем не шутят черт и подсознание.

В конце концов, пусть это будет памяти Чака. Как надгробный камень, как выскобленная сосновая дощечка с неровно выжженными буквами, тонкими кривыми гвоздиками прибитая к круглой палочке– трогательное до слез свидетельство детской осиротевшей любви. Другого у него не будет, если только я не устрою кенотаф.

Би сожрала Чака. В буквальном смысле, грубом и вульгарном. В прямом. Моя дорогая Би сожрала моего дорогого Чака. Он жил с нами 6 лет, а сегодня она его сожрала… Вот как оно бывает…

Ты приходишь домой, и Би, как всегда, радостно бросается навстречу, а ты видишь – в доме неожиданный разгром, и подушки с дивана валяются на полу, и сбиты одеяла. И повсюду, повсюду - голубые перья… Клетка, естественно, пуста, и ты оглядываешься, судорожно и затравленно, боясь увидеть где-нибудь на шкафу, на телевизоре, на холодильнике маленькое полуободранное тельце с обнаженной морщинистой кожей, но нет, нет, никто не сидит ни на клетке, ни на шкафах, ни на карнизе. Окно закрыто, но даже будь оно открыто - что толку, там минус тринадцать. Би, жутко довольная, скачет вокруг, и в усах у нее – голубые обслюнявленные перья. Банальная и красноречивая деталь, убивающая всякую надежду. Неопровержимое свидетельство преступления… Ты чувствуешь резкий удар под коленки, и внезапно обнаружившееся, как всегда в такие моменты, сердце замирает и ухает вниз. Ты уже все понял, непоправимость и обреченность наваливается на тебя и придавливают – вниз, вниз, к земле, к болотам с черной водой, под которой смутно белеют лица неведомых мертвецов. Мир разлетается на тысячи осколков и, сколько ни старайся, не сложить из них ни слова «Вечность», ни слова «Нет», хоть бы тебе и пообещали за это бессмертие, счастье – всем, и пусть никто не уйдет обиженным -, и новые коньки.

- Где Чак, Би? Где Чак? – беспомощно спрашиваешь ты, уже зная ответ. Каин, Каин, где брат твой Авель?
Ты ищешь, заглядываешь под кровать, под диван, под кресло, ищешь - зная, что все бессмысленно и бесполезно, ищешь тельце, заранее ужасаясь его виду, готовя себя морально, ищешь грязный обслюнявленный комок окровавленных перьев. Ты знаешь, как выглядят мертвые птицы. И не только птицы…

Внезапный приступ откровения накрывает тебя, и сердце пропускает удар, другой, и, потрясенный мыслью, как ударом, ты забываешь дышать. Многие ли могут сказать о себе – я понимаю бога? Если он – не тупая бессмысленная сила, но что-то хоть отдаленно, хоть чуть-чуть человеческое – какой же это ужас, ужас, беспомощность и черная безнадежность. Хрена в твоем всемогуществе и всезнании. Ты оглядываешься и спрашиваешь в ужасе - Каин, Каин, где брат твой Авель? Ты все уже знаешь, страшная истина открыта тебе, но ты спрашиваешь, - не в сократическом смысле, как пишут эти идиоты в своей библии. Гадкий мальчик, кто съел пирожное? Что они понимают? Ты просто боишься признать и признаться. Тебя не было рядом, ты не уследил, не отвратил, не отвел руку, не послал ангела, непоправимое свершилось и мир рухнул. Спали оковы, кровь оросила землю. Одна эпоха кончилась и началась другая, они познали вкус крови, и темное пламя ревности, и сладкий ужас убийства. Твоя вина, твой грех. Трудно быть богом.
Ты несешь свое проклятие, свое безнадежное знание, свою уверенность, и в жалком приступе слабости, в последних корчах безнадежной и бессмысленной надежды спрашиваешь, оттягивая страшный момент, отвергая безжалостную реальность – Где он, Каин? Где он? Где тот, кого я предпочел тебе? Где тот, кого я убил? Пока слово не произнесено, событие нельзя считать случившимся. Древняя магия слова, осмеянная, но живая…

Бедный Чак, как он вылез из своей клетки, как ухитрился? Почему не остался наверху? Почему не отсиделся на клетке, телевизоре, шкафу – там, куда не может залезть Би? Он, наверное, одурел от восторга – как же, внезапная, неурочная свобода -, летал по комнате, а Би в восторге прыгала за ним, лая радостно и возбужденно, сбивая подушки, забыв обо всем - такая игрушка, такая добыча – радостная, яркая, быстрая, восхитительно живая…

Он, наверное, сам полез к ней - бедный Чак, у него всегда было неважно с мозгами, - сам подлетел знакомиться и дружить, он всегда интересовался Би, он интересовался всеми, он был любопытен, как кошка...

Как, наверное, страшно и безнадежно было ему в его последние минуты. Он жаждал веселья и новых впечатлений, ждал друга и веселую игру, а встретил – обнаженные клыки, радостный оскал смерти. Игра у них получилась, только вот он стал в ней игрушкой – маленькой, жалкой, обслюнявленной, в свалявшихся перьях.
Би, что ты сделала с Чаком? Каин, Каин, где брат твой Авель? Где брат твой Чак, Би?

Придавленный ужасом, отвращением и чувством вины ты вдруг остро и безжалостно ясно осознаешь – вот он, подвох, о котором ты подозревал, который смутно чувствовал, вот оно, слабое место твоей теории, жизненной позиции, которую ты со смешной самоуверенностью считал неуязвимой. Тебя столько раз тыкали носом, тебе столько раз давали урок, а ты все не можешь понять - нет ничего вечного, нет никого неуязвимого, каждый одинок и беззащитен, и этого не исправить. Ты царь, живи один! Люди сбиваются в пары и стаи под гнетом этого ужаса, одиночества и безнадежности. В такие минуты нужен кто-то, к кому можно кинуться, как кидался когда-то, разбив коленку или испугавшись, к маме или бабушке - за защитой и утешением. Ты вырос и научился сам врачевать свои коленки и страхи, но бывают минуты, когда нужен, мучительно нужен кто-то, на чьей груди можно выплакать ужас и безнадежность этого мира, чувствуя рядом живое тепло, слыша биение сердца, кто-то, кто сомкнет руки, ограждая от равнодушной несправедливости и безысходности этого мира, кто-то, чьи ладони будут гладить по закаменевшим плечам, пока живое тепло не растопит черную ледяную корку, сковавшую твою душу, не вернет веру в то, что в ледяном море отчаянья встречаются радужные острова, и есть то, ради чего стоит жить.

Но из живых и теплых рядом – только Би, и ты обнаруживаешь себя в постели, в позе одиночества и отчаянья, свернувшегося зародышем, словно желая раствориться, затеряться, уйти в небытие – стань тенью для зла, бедный сын Тумы, и страшный Ча не поймает тебя…
Ты помнишь, что клялся – я никогда не буду лежать так, ты знаешь, что должен встать, и бороться, и это недостойно, но тебе все равно…

Я только надеюсь, что она убила его быстро, и он не успел ничего понять, не успел испугаться и страдать. Она может, я знаю, это у нее в крови и генах – прыжок, захват, резкий рывок головой, - и жертва мертва, крыса, мышь, птица – неважно, охотничий терьер сделал свою работу, диванная игрушка мгновенно обернулась оскаленным зверем, машиной убийства, маленькой, но неумолимо несущей смерть…
А потом она трепала его, таскала по квартире, подкидывала, заливисто лая – она любит так играть, я знаю…

Наконец ты делаешь над собой усилие и, скомкав душу в кулак, собираешь то, что осталось от Чака – кучку голубых перьев, и все ищешь, ищешь тельце – боясь найти и боясь НЕ найти…

И тут Би, словно желая развеять все сомнения, давится и отрыгивает то, что было Чаком. То, что от него осталось. То, что она не смогла переварить…
Ты снова собираешь себя, в полуобморочной звенящей тишине, как после пропущенного удара, и, сжав зубы и горло, одевшись броней с торчащими во все стороны шипами, подбираешь это и выбрасываешь в унитаз – то, что несколько часов назад было Чаком. Чаком, который весело и пронзительно орал по утрам, который скакал по спинке кровати и краю монитора, с любопытством заглядывая в экран, который ел у тебя с руки и весело и злобно щипал кормящую руку – с вывертом, до крови, до ссадин, и ловко уворачивался от щелчков, глядя самодовольно и нахально. Ты стараешься не смотреть, но невольно различаешь лапку и, кажется, клюв, и тебя вдруг рвет – стремительно и неудержимо. Потом еще раз, еще, еще, снова и снова. Ты стоишь на коленях на холодном кафеле, корчишься в судорогах, желудок выворачивается наизнанку, лицо залито потом и слезами, холодная струйка стекает по позвоночнику, и рвать уже нечем, но судороги не прекращаются, дикая боль раз за разом сжимает внутренности. Но, пока тебя рвет всухую, ты чувствуешь парадоксальное облегчение – словно с болью и желчью ты извергаешь ту маслянистую муть, в которой тонешь, которой захлебываешься, которая заполняет твой мозг, душу, сердце…

Потом ты снова лежишь, измученный и опустошенный, полумертвый душой и телом. В телевизоре катаются фигуристы, и Плющенко, как всегда, гениален и идеален, но зазнавшийся и противный, а Ламбьель в своем попугайском (О, Чак!) костюме падает с прыжка, беспомощно взмахнув руками в голубых (О, Чак!) рукавах, и ты даже не удивлен – мир катится в тартарары, зеркало разбито, Ламбьель падает – ничего удивительного.

Ты тупо смотришь в телевизор, тебя знобит и поднимается температура, и, кажется, ты периодически засыпаешь, потому что фигуристов уже нет и вместо них бегут конькобежцы, и плачет упавшая японка, а наши – теперь третьи, улыбаются и машут руками…

Бедный маленький Чак, привыкший к любви и заботе… тебе не повезло. Я оказался никудышным богом, я не смог оградить тебя от зла, я не спас тебя, меня даже не было рядом в самую страшную минуту твоей жизни.

Я так и нашел в себе сил убрать клетку. Когда маленькая веселая душа, оживлявшая домик из золотых прутьев, и придававшая сообщавшая смысл всем этим кормушкам, зеркальцам, лесенкам и качелям, отлетела неведомо куда, ее былая обитель превращается в разверстую могилу… Закрыты ставни, окна мелом забелены, хозяйки нет, а где – бог весть, пропал и след. Жуткой безнадежностью и черным отчаяньем веет от этой посмертной уборки. Ты стираешь самую память о том, кто никогда не вернется, уничтожая последние следы его присутствия в этом мире, снова убивая его…

Би, невинная убийца, недоумевающее заглядывает в глаза, бегает вокруг, припадает на лапки, просительно виляет хвостом. Она понимает, что что-то не так, в чем-то она провинилась, но в чем – понять не может. Она уже не помнит про Чака, да и что ей Гекуба? Прошло несколько часов, игрушка была неплоха, день сложился удачно. Она не сделала ничего запретного, ничего не погрызла, не написала мимо пеленки, не лазала в мусорное ведро. Она прекрасно понимает, что мама недовольна ею, она чувствует, что маме плохо, но почему-то она не ищет утешения в близости Би, не прижимает к себе ее теплое тельце, не позволяет облизывать пальцы. Би изо всех сил пытается понять, в чем ее вина - и не может. Старательно и безуспешно демонстрирует она любовь и подчинение, ставит лапки на край кровати, заглядывает в глаза робко и умоляюще, тихо и просительно скулит, услышав же резкое «Нет!», тоскливо вздыхает, отступает и в конце концов ложится на пол у кровати, даже не пытаясь устроиться ни на кресле, ни на диване.

Я понимаю, что она ни в чем не виновата, я все знаю про собачью психологию и ни в чем ее не виню. Но я не могу сейчас смотреть на нее. У нее в усах – голубые перья, и, глядя в ее умоляющие глаза, я вижу Чака, и снова перехватывает горло, и желудок сжимается в рвотном позыве. Я ни в чем ее не виню, но не знаю, смогу ли относиться к ней по-прежнему.

Прости меня, Чак. Тебе не повезло, малыш, мама выбрала из многих – тебя, и ты попал жить к нам. Ты появился в нашем доме раньше Би, ты был нашей радостью – до нее и вместе с нею, ты умер страшной смертью…
Я не смогла уберечь тебя. Прости меня, Чак… Такое нельзя простить, я знаю. Никого нельзя вернуть, ничего нельзя исправить. Прости меня.