Умирали Афины, а вместе с ними -- и культ знания. Великие системы
отжили свое; ограничив себя сферой концепций, они отрицали муки, поиски
избавления и беспорядочные раздумья о страданиях. Полис, заканчивая свое
существование и позволив превратить события человеческой жизни, от
чиханья до смерти, в теорию, устранил былые проблемы. Одержимость
исцелением знаменует собой конец цивилизации, погоня за спасением -- конец
философии. Платон и Аристотель снисходили до этих забот только из
потребности в равновесии; после них эти заботы стали доминировать во всех
сферах.
Рим в период заката воспринял от Афин лишь отголоски упадка и отблески
исчерпанности. Когда греки привнесли свои сомнения в духовную жизнь империи,
потрясение ее основ и философии стало уже практически свершившимся фактом.
Все вопросы представлялись законными, а суеверное отношение к формальным
границам отныне не препятствовало разгулу произвольной любознательности.
Эпикурейство1 и стоицизм2 внедрялись легко: мораль
заменяла абстрактные построения, выродившийся разум превратился в
практическое орудие. На римских улицах кишели, предлагая самые разнообразные
рецепты "счастья", эпикурейцы и стоики -- специалисты по мудрости,
благородные шарлатаны, возникшие на задворках философии, дабы лечить людей
от распространившейся повсеместно неизлечимой усталости. Но их терапии
недоставало мифологии и необычных историй, которым в атмосфере всемирной
расхлябанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к нюансам
и пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Мудрость --
это последнее слово испускающей дух цивилизации, нимб сумерек истории,
утомленность, преображенная в мировоззрение, крайняя терпимость перед
пришествием других, новых богов -- и варварства. Она также представляет
собой тщетную попытку сыграть мелодию посреди раздающихся отовсюду
предсмертных хрипов. Ибо Мудрец -- теоретик чистой смерти, герой безразличия
и символ последнего этапа философии, ее вырождения и пустоты -- разрешает
проблему собственной смерти... и упраздняет таким образом все проблемы.
Будучи смешным в силу своих довольно редких особенностей, он представляет
собой пограничный случай из тех, что встречаются в экстремальные периоды
истории как исключительные подтверждения общей патологии.
Находясь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами тех
же недугов и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системы
могут погибать из-за недостаточности их совершенства. Для нас тоже все
становится предметом философствований, лишенных достоинства и строгости...
Безликая судьба мысли теперь рассеяна по тысячам душ, по тысячам унижений
Идеи... Тут нам не в состоянии помочь ни Лейбниц, ни Кант, ни Гегель. Мы
подошли к вратам философии с нашей собственной смертью; так как врата
прогнили и им уже нечего защищать, они открываются сами собой... и предметом
философии становится что угодно. Вместо параграфов теперь там крики. В итоге
получается философия дна души, сокровенное содержание которой раскрывается в
одеяниях истории и внешних очертаниях времени.
То ли от своего крайнего возбуждения, то ли от презрения мы тоже ищем
"счастья": ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказаться от
него, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Мы тоже ищем "спасения", пусть
даже совсем не стремясь к нему. И если мы являемся отрицательными героями
чересчур зрелой Эпохи, то уже тем самым мы оказываемся ее современниками:
предать свое время или быть его ревностным сторонником --
под внешним противоречием скрывается одна и та же
сопричастность. Благородные обмороки, ее утонченная дряхлость, жажда
заработать себе на веки вечные ореол -- кто посмеет утверждать, что не несет
в себе таких вот признаков мудрости? Кто не чувствует за собой права
утверждать все, что угодно, в окружающей его пустоте, перед тем как мир
исчезнет при рождении какого-нибудь абсолюта или нового отрицания?
Какой-нибудь бог всегда грозит нам на горизонте. Мы же ведь находимся вне
философии, коль скоро мы смирились с ее концом. Постараемся же, чтобы бог не
обосновался в наших мыслях, сохраним при себе наши сомнения, внешнее подобие
равновесия и искушение имманентной судьбой, ибо любая жажда произвольного и
фантастического лучше безусловных истин. Мы меняем лекарства, не находя
среди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни в
утоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которыми
гоняемся. Ветреные мудрецы, мы являемся эпикурейцами и стоиками современных
Римов...