Однажды, нырнув возле подводной скалы, я заметил великолепного лобана.
Пошевеливая плавниками, он стоял в нескольких сантиметрах от нее. Я
осторожно подплыл поближе, прицелился и нажал на спусковой крючок.
Обычно после выстрела ныряльщик выплывает на поверхность воды, и, если
стрела пронзила рыбу, он подтягивает ее за шнур, на котором она висит,
сдергивает ее, подвешивает к поясу и перезаряжает ружье. Если ныряльщик
не попал в рыбу или она каким-то образом сошла со стрелы, он снова
заряжает ружье и ныряет. Стрела на крепком капроновом шнуре привязана к
поясу.
На этот раз я не попал в лобана и стал выныривать. До поверхности воды
оставалось примерно полметра, когда я вдруг почувствовал, что шнур, к
которому была привязана стрела, натянулся и не пускает меня дальше. Я
понял, что стрела плотно вклинилась в расщелину скалы и не выходит
оттуда. Я попытался нащупать на поясе нож и вспомнил, что забыл его
дома. Страх стал овладевать мной. Я попытался оторвать шнур от пояса,
но он не поддавался. Шнур был очень крепким, и в воде без точки опоры
его невозможно было разорвать.
И тут я почувствовал ужас. Через несколько секунд я потеряю сознание, а
еще через несколько минут мой труп будет колыхаться в полуметре от
поверхности воды. И, разумеется, никто не узнает, куда я делся. Я
взглянул наверх и увидел сквозь небольшую толщину воды ослепительно
расплывающееся золото солнечного диска. Инстинктивно вытянул руку над
водой, словно пытаясь ею зацепиться за воздух и вытащить себя. Но это
было невозможно.
И тут, уже почти теряя сознание, я попытался использовать последний
шанс. Надо донырнуть до скалы, упереться в нее ногами и изо всех сил
дернуть шнур. Если он оборвется, я спасен, если нет -- каюк. Легко
сказать! Я уже почти задыхаюсь и все-таки ныряю с единственной мыслью
не потерять сознание, пока не упрусь ногами в скалу. Только держась на
этой мысли и только на ней, я, перебирая в руках шнур, дошел до скалы,
уперся в нее ногами, изо всех сил дернул шнур и потерял сознание.
Не знаю, через сколько секунд или минут я пришел в себя на поверхности
воды. Состояние было такое, какое бывает, когда просыпаешься утром
после тяжелого приступа малярии: тело раздавлено. До берега было метров
пятьсот. Кое-как доплыл. И впервые в жизни, плывя к берегу, я боялся
утонуть от слабости, и море, любимое с детства море, впервые внушало
мне отвращение, словно я плыл в теплом, грязном болоте.
На берегу я выкашлял из легких воду и вытравил ее из желудка. Отлежался
и поплелся домой. Охотился я у себя в заливе напротив дома.
Дней десять я чувствовал себя все еще плохо, а потом оклемался. Однажды
вхожу в море и плыву. Отплыв от берега метров на пятнадцать --
двадцать, вдруг чувствую: сердце делает какой-то сдвоенный удар и
останавливается. Может, на две-три секунды -- не знаю. Но ощущение
очень неприятное.
Тут я вспомнил, что накануне выпил, и решил, что дело в этом. Никогда
раньше я не знал никаких сердечных явлений, это было впервые. Я снова
поплыл. И вдруг опять сдвоенный удар и ощущение, что сердце
остановилось и я сейчас захлебнусь. Боясь потревожить его, я осторожно
поплыл к берегу.
Утром на следующий день лезу в воду, прислушиваясь к работе своего
сердца. Вроде все в порядке. Да, думаю, возраст дает о себе знать, и
уже сердце после выпивки начинает барахлить. Только я это подумал --
и снова повторение вчерашнего. Я страшно разозлился на свое сердце и
решил, ни на что не обращая внимания, плыть и плыть. И снова то же
самое. Я плыву. И опять то же самое! И тут я не выдержал. Главное,
ощущение такое, что сердце только случайно остановилось на эти две-три
секунды, а может остановиться и на больший срок. И тогда конец.
И все-таки я не так быстро сдался. Я обратил внимание, что эти перебои
в сердце настигают меня, когда я отплыву от берега уже метров на
двадцать -- тридцать. Может, это какой-то неосознанный страх глубины?
Я нарочно выхожу в море на лодке, прыгаю за борт, плаваю, чтобы
преодолеть страх глубины, если это именно он. Но и там меня каждый раз
настигает это странное явление. Последний раз я с трудом влез в лодку,
так меня напугали эти перебои и остановки сердца.
Одним словом, иду к врачу. Терапевт выслушивает меня, отправляет на
электрокардиограмму и в конце концов говорит мне:
-- Сердце у вас, как у двадцатилетнего юноши. Я ничего не понимаю, вам
надо обратиться к психиатру.
Меня знакомят с самым модным в Мухусе психиатром. Во время беседы он
выслушивает меня, наклонив голову сердитым петушком, и, что я ни скажу,
все ему не так.
Перебивая меня, сыплет какими-то непонятными терминами, а что со мной
случилось, объяснить не может. Выслушав все, что я рассказал про
подводную охоту и про плавание, он, словно разоблачив меня в сокрытии
самого главного, переводит разговор на мой махолет.
Кто-то ему, видимо, сказал, что я занимаюсь сооружением летательного
аппарата, движущегося на мускульной силе пилота. Спрашивает, сколько
времени я им занимаюсь, рекомендует вспомнить, не явился ли мне образ
махолета после фронтовой контузии, какие сверхцели я себе ставлю, какие
травмы получал во время падения и так далее. Я спокойно пытаюсь ему
объяснить, что махолетом я занимаюсь давно и никакого отношения он не
имеет к тому, что случилось со мной в море.
-- Мне лучше знать, -- обрывает он меня, -- что к чему имеет
отношение.
И опять, петушком наклонив голову, как-то очень лично сердится на меня
и предупреждает, что если я не перестану заниматься махолетом, во мне
будет неуклонно возрастать ощущение дискомфортности сначала в море (уже
начинается), потом на суше, а потом, видимо, окончательно рехнувшись, я
провозглашу воздух единственной средой обитания.
Я, может, слегка утрирую, но, честное слово, передо мной был полный
псих. Когда же я, отвечая на его полувопрос-полуутверждение, сказал,
что у меня в родне не было ненормальных людей, он просто взвился.
-- Да вы что, лечиться ко мне пришли или все отрицать! -- воскликнул
он.
Одним словом, я еле унес ноги от этого поврежденного то ли наукой, то
ли пациентами человека. Но что делать? Я еще несколько раз пытался
плавать, но все повторялось. И тогда я пришел к печальному выводу, что
придется отказаться от плавания и подводной охоты. Это шаги старости,
пытался я себя утешить, к разным людям она приходит по-разному.
С морем меня еще все-таки связывала лодка. Я мог в свободное время
рыбачить с лодки, что я и делал. Прошло с тех пор около года. В море я
больше не купался, ружье для подводной охоты подарил одному любителю.
Однажды в апреле, примерно за километр от берега, рыбачу с одним
соседским мальчишкой. Это был очаровательный десятилетний мальчуган с
хитренькими черными глазками, до смешного похожий на своего деда,
дружившего с моим отцом. Он жил с дедом и с матерью, без отца. Отец
ушел из семьи. Отчасти, может, поэтому мальчик хаживал ко мне, часами
любуясь, как я вожусь со своим махолетом, иногда я его брал на рыбалку.
Мы ловим на самодуры ставриду. Рыба хорошо идет, но работает течение, и
то и дело нас относит от стаи. Приходится время от времени подгребать.
Вдруг раздается тарахтенье моторной лодки все ближе и ближе, и вот
совсем рядом с нами она проносится, обдав нас брызгами и раскачав лодку
крупной волной. Я посмотрел вслед и увидел хохочущее лицо рыбака,
рулившего на корме. На средней банке сидел второй. Ясно было, что они
под газом. Они резко развернулись, и я подумал, что их может
перевернуть. На лодке был очень сильный мотор.
Рыба хорошо шла. Мы опять увлеклись ловлей, и я забыл об этих пьяных
рыбаках. Примерно через полчаса опять завывание мотора, но на этот раз
они, может быть, не соразмерив расстояния, так близко прошли, что наша
лодка от обдавшей ее большой волны перевернулась.
Все произошло в одно мгновение. Трудно представить, чтобы мерзавцы,
перевернувшие лодку, не заметили того, что случилось. Видимо, заметив,
что наша лодка перевернулась и, боясь некоторой ответственности за
случившееся, они рванули в сторону города, и вскоре мотор затих.
Очутившись в воде, я испугался, не ушибся ли мальчик, когда лодка
перевернулась.
-- Ты не ударился? -- спросил я у него.
-- Нет, -- ответил он достаточно безмятежно. Я знал, что он плавает,
как рыбка, но апрель -- вода ледяная. Пока мы очухались и я подплывал к
нему, нашу лодку отнесло метров на пятнадцать. Что делать? Я ее,
конечно, мог догнать. Но, с одной стороны, мне было боязно мальчика
оставлять одного, а с другой стороны, какая от нее польза? Перевернуть
и поставить ее на киль мы все равно не смогли бы. Вцепиться в нее и
ждать, пока нас найдут и снимут с нее, -- опасно. Я принял решение
плыть к берегу с некоторой надеждой, что эти сволочи хотя бы
кому-нибудь скажут, что перевернули лодку, и за нами подойдут.
Разумеется, скажут своим дружкам, которые их не выдадут.
И тут я вспомнил о своем сердце. Но как-то мимоходом. Мысль о том, что
со мной мальчишка, которого во что бы то ни стало надо довести до
берега, целиком поглотила меня. Вспомнив о сердце, я почти сразу
услышал тот сдвоенный стук и мгновенную остановку в груди. Все было как
раньше, но в несколько раз слабей. Как будто то, что случилось с моим
сердцем, мне теперь говорило: "Я все еще здесь, но сейчас ты намного
сильней меня".
И я это прекрасно почувствовал. Страх за мальчика вышиб из меня все на
свете. Я подплыл к нему, расстегнул на нем рубашку и, поддерживая его
одной рукой, приказал:
-- Снимай.
Он стянул рубашку вместе с майкой. Я нащупал в воде ступни его ног,
скинул с них башмаки. Потом нашарил ремень его брюк, расстегнул его,
слегка откинул мальчика на спину и стащил с него брюки. То же самое я
сделал со своей одеждой и отбросил ее. Подхваченная течением, она еще
некоторое время плыла в стороне от нас. Мы остались в одних трусах.
-- Ты ничего не бойся, -- сказал я мальчику как можно спокойней, --
мы обязательно доплывем до берега.
-- А я и не боюсь, -- ответил он, -- только я не пойму, за что они
опрокинули нашу лодку?
Он внимательно смотрел на меня своими черными глазенками, пытаясь
осознать смысл случившегося.
-- Пьяные болваны, -- сказал я, -- но ты ничего не бойся. Мы доплывем
до берега.
Сейчас мальчик выглядел хорошо, но я знал, что холод скажется минут
через пятнадцать. Далекий зеленый берег нашего поселка отсюда казался
приплюснутым к воде. Я оглядел пустынное море, но нигде поблизости не
было видно ни одной лодки. В это время года здесь редко рыбачат.
-- Дядя Витя, -- спросил мальчик через некоторое время, -- а ваша
лодка теперь пропала?
-- Нет, -- сказал я, -- ее прибьет к берегу где-нибудь в Гульрипшах.
Минут через пятнадцать, как я и ожидал, смуглое лицо его побледнело. Но
плыл он пока хорошо. Я только боялся, как бы его судорога не скрутила.
От боли он мог потерять самообладание, и тогда навряд ли я сумел бы
дотащить его до берега. Еще минут через десять я заметил, что лицо его
подернулось синевой.
-- Ты замерз?
-- Нет.
А у самого уже зубы клацнули. Мальчик держался замечательно.
-- Подожди, я тебя разотру, -- говорю.
Я подплыл к нему и, балансируя в воде одной рукой, другой изо всех сил
стал растирать ему спину, живот, ноги.
-- Мне больно, -- вдруг сказал он.
-- Потерпи, -- ответил я, продолжая изо всех сил растирать его тело,
-- так надо.
-- Если надо, буду терпеть, -- сказал он и закусил губу.
Я стольно энергии вложил в растирание его худенького ребристого тельца,
что у меня рука занемела. Но с лица его сошел землистый оттенок. Мы
снова поплыли.
-- Ты не устал? -- спросил я у него минут через
-- Нет, -- сказал он и, подумав, добавил: -- Все равно надо плыть.
Мы продолжали плыть. Я ему с самого начала сказал, чтобы он плыл не
саженками, а брассом, как я его учил. От плавания саженками руки
гораздо быстрей устают.
-- Дядя Витя, -- спросил он, взглянув на меня погрустневшими черными
глазенками, -- а пьяные становятся как сумасшедшие?
Видно, он напряженно думал о тех, кто нас перевернул.
-- Эти люди негодяи, -- сказал я ему, -- а когда человек пьяный, его
негодяйство, если он негодяй, выходит наружу.
Он кивнул и продолжал плыть. Было заметно по его лицу, что он
напряженно о чем-то думает.
-- Это все равно, как жадные, -- сказал он через некоторое время,
взглянув на меня, -- пока Жорик не имел велосипеда, я не знал, что он
жадный, а теперь знаю.
-- Точно, -- согласился я.
Через некоторое время я почувствовал, что сам замерзаю. Я посмотрел на
мальчика. Лицо его опять подернулось синевой.
-- Подожди, -- сказал я ему и подплыл.
И опять, балансируя одной рукой в воде, другой я растер ему тело. Я
растирал его из всех сил, но он терпел и не стонал. Потом, когда рука у
меня онемела, я сменил ее и растер его тело другой рукой.
Лицо его снова ожило. Мы поплыли. Хотя я видел, что он устает, я не
останавливался, боясь, что так он быстрей замерзнет. Краем сознания я
иногда прислушивался к своему сердцу, но оно никак себя не проявляло, и
я почему-то знал, что оно не может и не должно себя проявить.
До берега оставалось метров четыреста, и уже хорошо были видны зеленые
купы деревьев на прибрежных участках. И вдруг я почувствовал, что
правую ногу мою скрутила судорога. И вместе с костяной болью судороги я
ощутил опережающий эту боль страх за мальчика.
Стараясь гримасой не выдавать боль, я подплыл к нему и снова стал
растирать его тело. Теперь одна нога моя совсем не действовала и
балансировать в воде было гораздо трудней. Надо было сделать все, чтобы
не дать ему переохладиться. Теперь, если б его тело свело судорогой, я
бы явно не смог дотащить его до берега.
Меня еще смутно тревожила мысль, что, если судорога сведет мою левую
ногу, я вообще не смогу больше растирать его тело. Поэтому я сейчас
старался выложиться. Я дотягивался до самых его щиколоток, щипал и
выкручивал его худенькие бедра и икры, растирал спину и разминал ему
живот. Видимо, чувствуя серьезность положения, он терпеливо, только
иногда покряхтывая, все переносил.
Наконец лицо его порозовело, а я выдохся. Только я подумал, что не
мешало бы промассировать свою левую ногу, чтобы уберечь ее от судороги,
как чуть не вскрикнул: костяная боль перекрутила и левую ногу.
Я слишком хорошо плавал, чтобы утонуть, но я не знал, что будет дальше.
Я слыхал, что, если судорога добирается до мышц живота, человек не
может ни двинуться, ни разогнуться. Я стал изо всех сил разглаживать,
щипать и расцарапывать себе живот.
До берега оставалось метров двести, и я теперь, гребя одними руками,
едва поспевал за мальчиком. Берег был пуст, море было пусто и ждать
помощи было неоткуда. Я плыл на одних руках, сердце стучало у самого
горла. Господи, думал я, дай продержаться еще метров сто, а там, даже
если со мной что-нибудь и случится, мальчик сам доплывет. Потом я,
видимо, на некоторое время впал в забытье. Очнувшись, я заметил, что
мальчик позади, хотя я никак не мог прибавить скорости, скорее, я ее
сбавлял. Я остановился, дожидаясь его. Он подплыл. Лицо его было серым.
-- Маму жалко, -- вдруг сказал он и осекся, стыдясь договорить свою
мысль.
-- Что ты говоришь! -- прикрикнул я на него. -- Посмотри, мы совсем у
берега.
Он ничего мне не ответил. Это был замечательный мальчик, и он прекрасно
держался до конца. Последние метры я плыл в каком-то полусне. У берега
я попробовал стать на дно и упал, не сразу поняв, почему меня не держат
ноги. Мальчик вылез из воды и шлепнулся на теплый песок. Я выполз на
руках, как животное. Теперь мне незачем было скрывать, что у меня ноги
свело судорогой.
Течение нас отнесло метров за пятьсот от нашего поселка. Как отходчиво
детство! Через полчаса мальчик уже играл в песке, а я только часа через
два смог встать на ноги. День был очень теплый, и, глядя на ласковое
море, трудно было поверить, что мы чуть не замерзла в нем.
Мы пошли берегом к своему поселку. Мне казалось, что мальчику не
следует говорить дома всю правду. Стоит ли расстраивать маму? Можно
сказать, что все это случилось близко от берега. Но потом я передумал.
Пусть говорит все, как было! Не надо комкать праздник его первой,
настоящей победы.
В тот же день пограничники пригнали мою лодку. Но я это дело не
собирался так оставлять. Дня через три, к счастью, ни мальчик, ни я не
простудились, я отправился в город. Я знал, что рано или поздно найду
того, кто рулил, сидя на корме, и хохотал, глядя на нас. Они все, как
куры на насесте, собираются на лодочном причале, даже когда не выходят
в море.
Я зашел на причал и увидел его за столом играющим в домино. Некоторые
из рыбаков знали меня как чудака-интеллигента, но никто из них не знал,
что я старый лагерник.
Я подошел к столу. Он поднял свою рожу, не столько узнавая меня,
сколько догадываясь, что я связан с его преступлением.
-- Пойдем в милицию или так поговорим? -- спросил я у него.
Я знал, что он предпочтет. Я тоже это предпочитал.
-- Ну, чо, чо, поговорим, -- пробормотал он, видимо, соображая, во
сколько бутылок обойдется ему этот разговор.
-- Тогда иди туда, -- сказал я ему, показывая на одну из будочек, где
рыбаки держат свои моторы и снасти. Он молча встал и отошел туда.
Я вкратце рассказал рыбакам о его делах, и они в ответ возмущенно
поохали. Я знал, что грош цена их возмущению. Повозмущавшись, один из
них шутливо заметил:
-- Тут, Максимыч, без пол-литра не разберешься...
Другой, менее миролюбиво, добавил:
-- Подумаешь, делов... Ребята слегка подзарулили и раздухарились...
Я подошел к будке, где стоял этот амбал, и завел его за будку. Даже
мальчишкой никогда я первым не подымал руку. В лагере приходилось, как
правило, защищая других. Я ударил его с ходу. Голова его закинулась, но
он не упал. Неужто оскудела рука, подумал я, и ударил его второй раз.
Теперь он, как бык, рухнул на колени.
-- Чо, я один был?.. -- бормотал он, мотая головой и пытаясь утереть
кровь, стекающую из угла рта.
Я вдруг представил, что могло случиться с мальчиком, и настоящая ярость
сотрясла меня: нет мне, падло, до того дела, что и свою-то жизнь ты не
очень ценишь!
-- Ты сидел на руле, -- сказал я ему, как можно внятней, и, приподняв
его тяжело обвисающее тело двумя руками, дал ему в морду третий раз. Он
завалился основательно.
Примерно через месяц я случайно оказался на этом лодочном причале, и,
когда проходил мимо стола с доминошниками, они почти все вскочили,
радостно приветствуя меня. И было не совсем ясно, что они приветствуют:
щедрость, с которой я отказался от причитающейся мне выпивки, или
быстроту расправы с этим кретином. Скорее всего они восторгались и тем,
и другим.
Вот так, расставшись с морем на год и оказавшись в роли хранителя жизни
мальчугана, я навсегда избавился от этих таинственных сердечных
явлений. Больше они ни разу не повторялись. Интересно, что бы сказал
мой безумный психиатр, узнав об этом? Толстой это, кажется, называл --
забывать себя?
Ф. искандер.

так бывает. И думаю так надо всегда.

Не всегда получается. Поначалу это происходит с тобой как бы случайно. Да?
У меня было несколько раз когда вмомент очень сильной боли или страдания я переключалась на другого-другое, и это каждый раз был мощный прыжок.

да..вначале не замечаешь, но потом точно знаешь - переключение на что-то другое и важное способно убрать самую сильную боль, и физическую и душевную. Может прыжок..может активация...