«- Объясни мне, сделай одолжение, зловещую тайну своей физиономии.
- Какую?
-Чему она радуется?
-Жизни, дорогой мой.
-Если у тебя трясётся башка, ни черта не слышат уши, волчанка сожрала левую щеку...
-Мелочи...
-Мелочи? Хорошо.
У меня зло ворохнулись пальцы.
-А голод?.. Это тоже мелочь?
-При Годунове было куда тучистей. На московских рынках разбазаривали трупы. Прочти Де Ту: «.. родные продавали родных, отцы и матери сыновей и дщерей, мужья своих жён».
К счастью, мне удаётся припомниь замечание русского историка о преувеличениях француза:
-Злодейства совершались тайно. На базарах человеческое мясо продавалось в пирогах, а не трупами.
- Но ведь ты ещё не лакомился кулебякой из совей тётушки?
После небольшой паузы я бросил последний камешек:
-Наконец, женщина, которую ты любишь, взяла в любовники нэпмана.
Он смотрит на меня с улыбкой своими синими младенчискими глазами.
-А ведь это действительно неприятно!
Мне приходит в голову мысль, что люди родятся счастливыми или несчастными точно так же, как длинноногими или коротконогими.
Сергей, словно угодав, о чём я думаю, говорит:
- Я знавал такого идиота, которому достаточно было потерять номовой платок, чтобы стать несчастным Если ему в это время поадалась под руку престарелая тёща, он сживал её со свету, если попадалось толстолапое невинное чадо, он его порол, закатав штанёнки. Завтраэтому самому субъекту подавали на обед пережаренную котлету. Он разочаровывался в жене и заболевал мигренью. Наутро в канцелярии главных бухгалтер на него косо взглядывал. Бедняга лишился аппетита, опракидывал чернилицу, перепутывал входящие с исходящими. А по пути к дому переживал воображаемое сокращение, голодную смерть и погребение своих бренных останков на Ваганьковском кладбище. Вся судьба его была черна как уголь. Ни одного розового дня. Он считал себя несчастнейшим из смертных. А между тем, когда однажды я его спросил, какое горе он считает самым большим в своей жизни, он очень долго и мучительно думал, тёр лоб, двигал бровями и ничего не мог вспомнить, кроме четвёрки по закону божьему на выпускном экзамене.

(...)

Я говорю:
- Один идиот делался несчастным, когда терял носовой платок, а другой идиот рассуждает следующим манером: «На фронте меня контузило, треснли барабанные перепонки, дрыгается башка – какое счастье! Ведь вы только подумайте: этот же самый милый снарядец мог меня разорвать на сто двадцать четыри части».
Сергей берёт папиросу из моей коробки, зажигает и с наслаждением затягивается.
Мои глаза, злые, как булавки, влезают – по самые головки в его зрачки:
- Или другой образчик четырёхкопытной философии счастливого животного.
- Слушаю.
-...Ольга взяла в любовники Докучаева! Любовником Докучаева! А? До-ку-ча-е-ва? Невероятно! Немыслимо! Непостижимо! Впрочем... Ольга взяла и меня в «хахаля», так сказать... Не правда ли? А ведь этого могло не случиться. Счастье могл пройти мимо, по другой улице...
Я перевожу дыхание:
-... не ак ли? Следовательно...
Он продолжает мою мысль, утвердительно кивнув головой:
- Всё обстоит как нельзя лучше. Совершенно правильно.
О, как я ненавижу и завидую этоиу глухому, рогатому, изъеденному волчанкой, счастливому человеку.»
А. Мариенгоф, «Циники».