А в ночь на четырнадцатое мне приснилась любовь.
Не своя, чужая.
Зато "та самая", "настоящая"...

Мальчик-кочегар (кажется, его звали Барт) и девочка-газетчица Тирри, чуть не попавшая на панель. Сироты, с восьми, не то с десяти лет они жили вдвоем в крохотной каморке на первом этаже деревянного дома, привечавшего еще с десяток таких же нищих, но еще цепляющихся за жизнь зубами людей.

Заря эндустриальной эпохи: повсюду пар, чад и грязные мостовые, быстрые заработки и такие же быстрые банкротства, заводы, во всю использующие недавно "изобретенный" конвеер, динамичная жизнь по принципу "ты, или тебя"... и эти двое, не видевшие в жизни ничего иного, полагающие, что мир всегда был таким и всегда таким будет. Дети перемен, приспособленные к конвульсирущей в экстазе метаморфозы жизни больше других... и больше других, казалось бы, уродуемые этой метаморфозой.
Дети перемен.
Дети...

Дети, которым каким-то невообразимым чудом удалось сохранить в себе преданность и искренность: глупые, неосознанные чувства, такие неудобные в этом сумасшедшем мире. Их души словно под броней были -- на них просто не налипала грязь окружающего, скатываясь по полированным пластинам древних призрачных лат.

Конечно, им самим все это было невдомек. Они просто жили. Вернее просто выживали. Друг для друга. Не потому, что иначе было не выжить, не потому, что "так было правильно", не потому даже, что друг друга любили (они и слова-то такого не знали еще -- любовь)... Просто когда Мир начинает превращаться в Зверя, в плоти его, из его собственных клеток начинают образовываться споры: маленькие замкнутые мирки, чья единственная цель -- сохранить до поры то, что сделает когда-нибудь Зверя обратно Миром.
Наверное, так и работает пресловутый макроэгоизм -- инстинкт самосохранения вида.

[500x283]