Люблю провадить время в парке – все же есть еще места в нем, где можно хорошо провести время – отдохнуть. Летним днем, пройдя по парку, нашел скамейку, на которой хотелось посидеть. Но на другой ее стороне лежал листок бумаги, с виду он был ровно сложен, ветер понемногу двигал его. Этим он сильнее привлек внимание и вот что на нем было.  Он как раз был к стати.

 

 

 

Бежать, без остановки не сближаясь экономно без лишних слов.

Произнеся привет, Нина оставалась сидеть на диване, глядя, как муж снимает, вешает свое пальто.

Гордость не позволяла ей прибегнуть к тем хитростям, на которые при всей их незатейливости из века в век из поколения в поколения попадаются мужчины. Гордость и еще, если честно опаска что не хватит умения и ловкости эти хитрости изобразить.

Потянутся на цыпочках к щеке вошедшего мужа? Улыбнутся томно из-за опущенных ресниц?  Услышав только дверной щелчок, бросится с радостным визгом к порогу.

Фу ерунда! Глупость что же так, она, значит, извелась от скуки? Не нашла даже чем в его отсутствие занять?

С суровой неприступностью, оглядев мужа, она роняла:

- Третий раз котлеты подогреваю. Наверное, подгорели уже.

Но он то Алексей почему–то не угадал под этой броней трепетного порыва?

Не подошел, не коснулся ласково плеча? Придвинул тарелку, подозрительно перевернул котлету. “Так голоден что, и подгоревшую проглочу”.

А Нина, сидя напротив, с чашечкой остывшего, помутневшего чая, смотрела в окно. Отличный аппетит Алексея, ею воспринимался тоже как обида.

“Вот чурка” – думала зло. И более того исподволь за Алексеем наблюдая, она ощущала разочарование. Что было серьезнее и опаснее ссор. Сидел за столом мужчина, ел свой ужин. Тянулся за солонкой, брал хлеб. Волосы у него топорщились, а в углу рта застряла крошка. Он мерно двигал челюстями, остро торчал кадык, кожа там казалась пузырчатой. Наверное, он о чем-то своем размышлял, пока подбирал хлебным мякишем соус с тарелки, наверное, за день много произошло событий. Многих людей повидал

А Нина прожила день, в неясных мечтаниях и будто что-то плескалось, пульсировало в ней. Ничего увлекательного не случилось, но тишина окажись с ней наедине даже суетного человека вынуждает задуматься о чем-то непривычном, набухает что-то в середине груди, и радость и тяжесть и грусть вместе переплетаются, переполненность эта томит, ищет выплеска.

Нина могла и расплакаться и рассмеяться, уж какой бы коснулись струны. Но Алексей, по-видимому, совсем иное испытывал – опустошенность. И благость, и легкость что завершен еще один трудовой день. А может, мелькнула у Нины кощунственная мысль, в беспристрастной активной деятельности, что-то самое сокровенное ржавеет, тускнеет в человеке? Сегодняшний день настолько насыщен, что взгрустнуть даже некогда. И, как сытый голодного, опоздавший не понимает ждущего. Но тот, кто ждал в своей уязвимости, успел стать серьезнее, мудрее.

Хотя положение Нины на новом месте изменило ее, образ деловой энергичной женщины крепко вошел в ее сознание. Решительным жестам, четким интонациям, коротким резким фразам она обучалась давно. И, тем не менее, здесь в этом городишке  произнеся привычное привычным тоном, она же стала сама себя ловить на фальши, будто она за чем-то лгала. Жить в беге, впопыхах устремляясь дальше, перестало быть оправданным. Не оправданным сделалось многое, что многим представлялось несомненным.

Она оказалась необученной покою женской материнской заботливости, для которой не столько даже навык требовался, сколько дыхание ровное, сердечное терпение. Подобное недовольство собой переживалось ею, кажется, когда она была подростком. Гадкий мучительный возраст, жалкая мстительная потребность свалить свою вину на других. И вместе тайная жгучая жажда поддержки.

А чернота за окном все еще больше уплотнялась, обволокла со всех сторон их дом.

Нина взглянула на мужа.

- Что?- вздернула подбородок. – Ну, чай-то уж сам можешь налить.

…совершенно очевидно, что в профессиональных делах Нина слабо разбиралась, но как каждая женщина как жена ждала, что по самым важным вопросам он с ней будит советоваться.

И бывало. Они задерживались за столом после вечернего чая. Алексей постукивал ложечкой в пустой чашке – для Нины то был условный знак, что ему хочется обсудить нечто серьезное.

- Огоньков днями приезжает, - он сказал как-то. – С небольшой свитой. Здесь уже все стоят на ушах.

- Угу,- глубоко мысленно произнесла Нина. – И что будит?

- Нас это впрямую не касается, но хорошо бы его зацепить, посоветоваться, свои идеи подкинуть. Такая поддержка сама понимаешь, для меня многое бы значило.

- Уж конечно!

- Но думаю, хоровод вокруг него начнется – и не протиснешься. Программу по часам расписали. И все пункты в основном по жилищно-бытовому комплексу, а нас с нашими проблемами вроде собираются оттереть, что бы наверно не омрачать настроение высокого начальства.

-Это как же? – Нина возмутилась. – Да он в первую очередь должен интересоваться комбинатом.

- То-то и оно. Но на сей раз у него как бы неофициальная миссия у нас он будит только проездом и задача местного руководства – его ублажить. То продемонстрировать, что глаз порадует, а на что прогневаться, полагают, он сам отыщет. И лучше что бы не в этот приезд.

- Понятно.

- Правда на одном совещании я буду присутствовать, а потом организуется как бы чествование с рыбалкой и вот там, я думаю….

- Ой. – Нина коснулась плеча мужа, - смотри Алеша не испорти. Рыбалка, а ты с делами полезешь? Огоньков тоже человек в возрасте тем более. Надо же и ему отдохнуть, расслабится. Хочешь подход к нему найти, так поговори о рыбках, о травке о приятном. И тогда где-то вскользь…

- А может ты и права. – Алексей казалось, задумался. – В июне он снова у нас будит, а сейчас……

- Ну вот. – Нина обрадовалась. Сознавать свое влияние на мужа было лестно. – Ведь ты подумай, еще существует жизнь просто жизнь. А люди бывают не только энергичные, деловые, но и симпатичные, обаятельные. И ты – ты милый, веселый…

- Да. – Он ее прервал. – Пожалуй, на рыбалке не стоит.

На том и разошлись. А когда высокий визит завершился, Нина поинтересовалась, как он прошел.

- Прекрасно, - ответил Алексей. – Огоньков теперь наш. Я ему все подробно изложил. Без эмоций, без особого пафоса – факты. Часа верно полтора говорил, а он только слушал. И в итоге произнес: очень интересно.

- И когда же это ты успел?

- Как когда? – он посмотрел удивленно. – Так на рыбалке же! Только он бедняга, уху, кажется, так и не попробовал.

А жизнь – “просто’ жизнь – да существовала. В мгновениях оставшихся перед сном. В воскресные ранние утра, а чаще во внезапных промельках: вдруг небо над головой обнаружилось, а под ногами – живая теплая, оживающая с весной земля. И отзывалось это в душе как бы укором: почему так слабо развита в людях способность, радоваться тому, что есть, что доступно – дню сегодняшнему. Самому обыкновенному дню. Так нет, мечутся из стороны в сторону, из прошлого в будущее, настоящее упуская. Поучится, у зверей у птиц, для которых время механически не членится, и может, потому звери не улыбаются, что стерегут со всей настороженностью недоступную людям тайну.

А если эта тайна и была известна людям, да забылось? Вот ведь в поведении детей она иной раз показывает себя? – в их любопытных взглядах, в их беззаботности, странной раздражающей взрослых медлительности. Но взрослые с годами переиначивают детей на свой лад и не хотят заметить, что у их детей можно было бы, чему-то научится.

… - Оставь ты, наконец, свой шарик слышишь? Ну, просто невозможно!

Вазу сейчас разобьешь. Перестань сейчас же. Как юла вертишься.

Нина слышала свой раздраженный голос, понимала, что надо чем-то ребенка занять, но не было у нее сил, стирка навалилась, глажка, а Нюся носилась по комнате растрепанная, неряшливая, и это тоже как-то на нервы действовало, что вот у дочери такой малопривлекательный вид. Да и прав Алексей, память у дочери не развита, вести себя не умеет – ни каких оснований для материнской гордости. А сердце матери – оно и жестоким порой бывает: Нина смотрела на дочь беспристрастно, отчужденно, на тощие ножки – палочки в стоптанных, с замятыми задниками сандалиях, на вытянутый, старенький свитер. Произнеся брезгливо:

- Ну что ты поешь? Ведь перевираешь мелодию, неужели не слышишь? Ну, повтори…. Опять? У тебя что, никакого слуха?

- Не знаю, - пробормотала девочка.

Да… Нина вздрогнула. Материнскому сердцу, сердцу женщины, что бы быть нежным, мягким, обстановка соответствующая нужна. Время свободное, досуг, благоприятная атмосфера. Иначе губы деревенеют и не хотят, не могут улыбаться. Ребенок привыкает к постоянным окрикам, к выражению грубого, жестокого нетерпения в материнском лице, и что тогда ждать от таких детей, когда они вырастут?

 

- Ладно, - сказала Нина, - пойдем, прогуляемся. Одевайся, Нюся. Как она быстро росла! Вытягивалась в узкий столбик: пальто коротко, рукава коротки. Дорога, шла от пригорка вниз. И вот Нюся ринулась, побежала по этому спуску, раскинув руки. “Мама, я лечу, лечу” – услышала Нина, ее ликующий голос.

Она летела. Ноги – палочки мелькали, уже отрывались от земли, руки в коротких тесных рукавах разгребали весенний солнечный пушистый воздух, ее утягивало стремительно потоком света, солнца, апрельской серебристой прозрачности.

- Подожди меня! – Нина крикнула. – Нюся подожди…

… Как известно, людям полезно переключатся с одной деятельности на другую. Все это знают теоретически. Замечательно: сначала поломать головы, над какой не будь математической формулой, а потом скажем. Попилить дрова. Сразу оздоровляешься  душевно и физически. Только, к сожалению, мало у, когда дровишки оказываются под боком. В этом, наверное, все и дело – имелись бы дрова.

Вот и Алексей, являясь, домой с работы, не успевал отмякнуть, отойти от своих забот – ужинать садился с таким видом, точно ждал четкий, лаконичный доклад от подчиненных.

Ближе к делу – вот что казалась, было готовым слететь с его губ. А Нина и Нюся заждались его прихода, в окно выглядывали – не идет ли? – Ужин не раз подогревали, чайник уж чуть весь не выкипел, и обидно делалось, что никаких этих стараний глава их семьи не заметил: пиджак на спинку стула повесил и уперся взглядом куда-то в пол.

Сидели, ужинали, Нюсин башмачок, качнувшись, как бы невзначай коснулся ноги матери, и у Нины зародилась догадка, что ее настроение понятно доступно дочери. А вот муж Алексей головы от тарелки не подымает. И вдруг произнес резко:

- Не смей есть руками. Безобразие.

Нюся пугливо на мать взглянула. Та молчала, девочка склонилась ниже к тарелке. Верно, конечно, что руками есть нельзя, но бывают, что так именно и вкусно взрослые сами этого не знают и вот и детям не дают. Да, Нина мысленно себе сказала, что не хотела бы снова стать ребенком. И как дети выдерживают над собой такое насилие? Грубости, несправедливости от родителей сносят – правда, до поры до времени. Но не ужели это в самой человеческой природе заложено – потребность попирать того, кто слабее вымещать неудовольствие на нем. И еще этот дух собственности: мое, делаю что хочу.

Даже в добрых, снисходительных иной раз такое нет- нет да прорывается Сладость власти – до чего же порочная развращающая штука. И неудержимо влекущая: хотя на собственных детях ее ощутить. Пока маленькие, пока крохи. Прикидываясь фарисейскими рассуждениями, что эта необходимая мера и вроде для их же пользы: крепче будут, хребет будит прочнее.

Детство, мол, блаженство. А каково самим подневольность тогдашнюю было сносить? Вспоминают с умилением прежние свои забавы, посещение зоопарков, мороженное, что им покупали у лоточницы на углу. Запахи. Краски обворожительные той поры, серебристую корочку льда от первого морозца в которую ткнуть – и хрустальная корочка рассыплется. А как сердце заходилось от начальных весенних дней – никогда больше, и ни при каких обстоятельствах во взрослой жизни такого не случалось.

Все, было правильно. Но так же и другое, что из потребности – типично взрослой к украшательству и  псевдо правде меньше хочется вспоминать. Как, на пример, свиньей тебя назвали в присутствии сверстников – естественно не замеченных, не учтенных пренебрежительным взрослым взглядом, - и все нутро тогда стыдом, позорам ошпарило, губы вымолили привычное, унизительное: я больше не буду.

- Я больше не буду,- шептала теперь и Нюся.

Но надо было бы, всмотрится в болезненно недоумевающее выражение ее лица. “Не буду ” – это наверняка единственно возможный заслон, что бы не доставали, не мучили “не буду” – и глубже, глубже упрятываться в свою норку куда, кстати, не пролезешь, не прорвешься, вход узок.