Об лицее узнали из газет. Это было как раз то время, когда в простой школе свое дитя мог оставить лишь несведущий либо не заботящийся о нем человек. Аристократичность лицея (то есть его различие со школой) выразилась в том, что мы жили в разных углах Москвы, большинству ехать было долго, и класс наш - двадцать человек - собирался вместе не менее чем за час.
В первую зиму раньше всех являлся я и еще долго мог видеть перед собою совершенно пустой зал. Убранство было самое убогое, мебель почти непригодная - но в них содержалось как раз то, что можно было ожидать от лицея. Взамен школьным вечно блестевшим партам и стульям (в качестве гауптвахты их каждый день мыли воспитанники) явились столы крашеного дерева, как-то по-иному расставленные и исписанные дочерна, и канцелярские стулья, соединенные неумышленно по два и по три - наподобие скамей. Школьные классы были необъятны, белы и освещены слепящими лампами - а комнаты лицея по сю пору тесны и темны, что еще умножается теснотой и темью переулка, куда выходят их окна. Но для того, чтобы пережидать жестокую зиму, нельзя было найти лучше места. Пока в пустом зале не появлялся второй пришедший, могло пройти до получаса. Ни в одном доме я более не испытывал таких минут пустоты и спокойствия, как в ту зиму на Солянке. Потом начались знакомства.
[показать]
Каждый раз, по полчаса ожидая урок, на подоконнике я встречал странного обитателя, молчавшего с упорством, почти равным моему. Через две встречи он обратился ко мне с непривычной речью, говоря «вы». В другой раз обратился я к нему; потом уже ожидали друг друга и наконец стали жить по-приятельски. Его знакомцем оказался человек из Твери - по привычке стал другом и мне. Я сводил тверского Михаила на Арбат - он дал мне «Битлз» и ввел в свой дом на Октябрьском Поле. Казалось, все наше сокровенное стремилось открыться: мы создавали свою манеру, мнимая общность желаний увлекала нас. Теперь же видно, что в едином языке и едином нраве была попытка каждой души уберечь то последнее свое, что осталось целым от огласки. Мы с Петром (первый знакомый) вместе прочли «Бурсу» Помяловского и приискали там свои псевдонимы. Он стал IPSE, я стал Семёнофф. Была глубокая весна, в другой класс переходили мы свободно. Михаил бросил вспоминать свою Тверь и стал Филофей ТруПКа.