Под руки вытаскиваешь тяжелое ватное тело из ржавой ванной. С содроганием касаешься разбухших, холодных, покрывшихся зелеными пятнами рук. С тела на пол капает пожелтевшая вода пополам со слизью, неровной дорожкой до кровати. Где аккуратно перешагивая через тазик, наполненной липкой, все еще теплой кровью, кладешь его на снежно-белую, свежее застеленную пастель. Усопший старчески недовольно ворчит, мол уже вечер, а в комнате темно, словно сюда вообще когда-либо пробивался живой дневной свет, словно не вбиты ржавые гвозди, не заколочены наглухо и наскоро окна, и никогда не было отвратительного крестового скрипа белым мелом по двери снаружи.

Вздохнув, зажигаешь огарок свечи в лужице воска, тут же на тумбочке у кровати и смотришь, как в оранжевом мареве спертый воздух сворачивается спиралью, плавно кружась вверх, но, так и не находя выхода растягивается под потолком бесцветным колышущимся лабиринтом, в котором не видно ни стен, ни коридоров, ни выхода.
В то же время знаешь стены безнадежно прочными, а бесконечные коридоры полными отчаянья. А вот выхода не знаешь вообще, знаешь только безвыходность. И тебе это вполне подходит. Это даже стало каким-то мазохистским удовольствием тукаться в невидимые стены прозрачного лабиринта…

Мертвец шевелится, шамкает, нелепо словно рыба, провалом беззубого рта.. Ты послушно встаешь и начинаешь аккуратно и медленно снимать с разлагающегося, сочащегося гноем тела желтые с бурыми пятнами бинты, аккуратно, так, чтобы не содрать их вместе с позеленевшей плотью, плотью павших ангелов. Сняв старые бинты, идешь к шкафу…смотришь минуту, а потом рвешь свое старое подвенечное платье на новые снежно-белые лоскутья, смачиваешь их в тазике со своею, живой еще, кровью. Потом, встав у изголовья кровати, возлагаешь ему на лоб влажную повязку. Смотришь как бегут рубиновые капли по лицу, как катятся бусинками в раскрытый ссохшийся рот, как он слизывает их разбухшим языком с посеревших губ. Расплывается потом в самодовольной скупой улыбке, словно он не труп еще, не гниющее мясо, а лишь изнеможенный, умирающий от чумы человек, как тогда, семь дней назад. Словно он цветет еще тем кустарным призраком красоты…

Он шлепает своей старческой немощной ручонкой по краешку постели, и ты, послушная раба, садишься и берешь его воздетую в повелительном жесте кисть в свои ладони, мнешь ее, нежно массируешь пальцы, согреваешь их своим тихим, теплым дыханием, пока мертвец не успокоится, по привычке, спрячет остекленевшие глаза за веками без ресниц.


Дальше ты плачешь…в атмосфере смердящих, зловонных трупов, плачешь молча, боясь пошевелиться, выпустить из рук гниющую лапу сварливого покойника. Лишь капают слезы на оскверненную снежно-белую, свежее застеленную пастель. Плачешь о том, что мертвец дорог тебе, словно он твой венец или первенец, любимое чадо, обреченное на смерть, перед которым ты вечно будешь чувствовать себя виноватой, его должницей. Вы оба знаете об этом. Плачешь о четырех темных стенах, о низком, покрывшимся копотью потолке, заменившим небо…о том, что все это навсегда, ибо дважды не умирают…

Он открывает глаза и шепчет хрипло что-то горячечное, не разборчивое. И склоняясь над ним ты уже знаешь, что будет дальше. Он обвивается вокруг твоей шеи, скользкий и мокрый, впивается гнилостным ртом в твои губы, и время останавливается, и пьет вечность теплое, как молоко, дыхание. Пьет жадно, цепляясь за жизнь, за само воспоминание о жизни, отнимает волю и…и нет ничего кроме затхлой комнаты мертвеца, которого таскаешь на спине, тяжести, безысходности и безвыходности одного момента времени умершего, но оставшегося здесь кустарным призраком рождества, здесь в желто-буром сумраке комнаты ангелов…

Ты сидишь, сотрясаясь всем своим жалким тельцем от омерзения, слушая мерный гул вентилятора…под который проснусь Я, в мягкой еле теплой воде. Выползу из ванной, насухо вытрусь, собью дыханием два треугольника горящих свеч, сбив тем самым четыре.
Оставляя за собой своих собственных мертвецов и всякое чувство сожаления и вины…
Там, позади, еще барахтается в сгнившей воде беспомощный труп, взывая к псам моей совести, называя меня жестокосердным ублюдком. Только он останется там. А я пойду спать.

В колонках: Sopor Aeternus “Somnabulist’s secret Bardo-life”



[показать]