Зигзаг первый про людей с застывшим взглядом и три линии, сошедшиеся в одной точке.

Примечание: плохо знаю эту историческую эпоху. Воспринимайте как фантазию на темы.

Глава 1. Алик. Огонь и лед.

- А сейчас как играют?
- По-всякому… Кто на скрипке, кто в хоккей, кто в карты… А кто в активиста на собрании. А вообще-то играть сейчас не модно. Лучше шмотками хвастаться и кайф ловить…
(В.Крапивин, «Наследники», 1983)

Алик врал. Он вообще много в жизни врал. Приходилось.
Родился он совсем не во Франции, и был никакой не немец, а самый настоящий блондинистый еврей с благополучной примесью скандинавской крови.
Родиной Алика Вайнштейна был маленький городок под Ленинградом, повидавший на своем веку, пожалуй, больше культурной столицы.
Кингисепп – в 140 километрах от Ленинграда, при новгородцах назывался Ям. Потом Иван Грозный проиграл его шведам. Не в шашки, а в Ливонскую войну. Петр Первый в шашки играл лучше и войны вел успешнее. Возвращенный Ям он переименовал в Ямбург, для красоты. Екатерина Вторая подарила Ямбургу герб. «В зеленом поле щита – орел, сидящий на камне и взирающий на солнце, изображенное в правом верхнем углу». Советская власть нарекла Ямбург Кингисеппом в честь эстонского революционера. И зажил Кингисепп обычной жизнью райцентра недалеко от Финского залива.

Однажды, в середине (или ближе к концу) шестидесятых годов прошлого века, в лифте главной городской поликлиники застряли двое – первокурсница Ленинградского педагогического института Зоя Потапова и выпускник МГИМО Георгий Вайнштейн. Что там было – неизвестно. Но через месяц известие всколыхнуло весь городок – Потапова выходит замуж за еврея и переезжает с ним в кооператив на родительские деньги.
Зойка сама по себе была ничем не примечательна. Папа ее был самый обычный заведующий главным универмагом, а мама – самая обычная директриса первого городского техникума. Дед был шведом, попал в Россию еще до революции. От него Зойке досталась типично скандинавская блондинистость и голубоглазость.
Жора Вайнштейн был самый натуральный еврей, с очень удачно сочиненной легендой про деда-немца. Быть немцем, конечно, тоже не лучший вариант, но еврея не взяли бы в институт международных отношений. А он мечтал о Франции и великолепно владел французским. В Кингисеппе оказался случайно – приехал на похороны бабушки и за доставшейся по наследству квартирой. Внешности он был, слава всем богам, вовсе не еврейской – тоже блондин, как и Зойка, сероглазый, даже слегка курносый.
Такие гены передались от родителей Алику.

Жили они в кооперативной квартире – Жора квартиру бабушки продал – и жили спокойно четыре года.
Что случилось потом – известно смутно. Будто бы Зойка застала своего мужа в не очень приличной ситуации. Девушки там не фигурировали, это все, что я знаю.
Зоя была женщиной благоразумной и спокойной, поэтому ушла тихо, без скандала. Забрала ребенка и уехала к маме.
Вайнштейн был человеком честным, поэтому пришел к жене, извинился и сказал, что не предъявляет никаких претензий на имущество, даже купленное на его деньги. Уехал обратно в Москву, делать карьеру.
И надо же – сделал! Сделал ее, эту карьеру. Умудрился так взлететь за два с половиной года, что правительство по здравом размышлении решило отправить его во Францию – улучшать международное положение.

Но за несколько дней до его официального назначения случилось небольшое ЧП.
В дверь его московской квартиры позвонили. Зоя Потапова приехала сказать, что скоро она перестанет быть Потаповой, и они с мужем собираются переехать в Ленинград. Денег, разумеется, на большую квартиру не хватает, поэтому не мог бы Жора взять ненадолго Алика? Ребенок тихий, слегка чокнутый – никогда не шумит, в игрушки не играет, детские книжки не читает, только сидит и рисует. «Понятно в кого», - негромко добавила она, - «все вы извращенцы». Да, да, разумеется, как только все устроится, они его тут же заберут. Да, да. Ну, пожалуйста, Жора, ты же отец.
Она исчезла, оставив в углу прихожей бледное белобрысое существо шести с небольшим лет. Оно молчало и хлопало белесыми ресницами.
- Ну, здравствуй, Альберт Георгиевич, - блестящий дипломат Вайнштейн с трудом подбирал слова. – Ты… это, есть хочешь?
- А можно? – спросило существо.
- Господи, конечно можно! – воскликнул дипломат. – Мама!
Из кухни появилась мама. Ну, мама как мама, что тут про нее рассказывать. Обычная мама человека по имени Жора Вайнштейн.
- Мама, это вот… Алик.
- Господи, худенький-то какой! – всплеснула руками мама. – Котлеты будешь, Алик?..
Так беленький голубоглазый Алик остался в семье Вайнштейнов навсегда.

Через несколько недель Георгия Вайнштейна послали во Францию. Вообще-то неженатых не посылают, но так сложилось, что начальство поддалось фамильному вайнштейновскому обаянию или просто плюнуло на правила, которые, как известно, существуют для того, чтобы их нарушать.
Алик быстро перестал стесняться и жаться в углу. И тут всем стало понятно, какое у мальчишки колоссальное обаяние.
У него была поразительно светлая улыбка, озарявшее все его белесое личико внутренним свечением. Никто не мог на него злиться.
Даже когда учитель грозно спрашивал по-французски, почему «Альбер» опять опоздал, его нахмуренные брови возвращались в исходное положение, когда он слышал: «Экскюзе-муа, месье», мол, больше не буду, и видел эту улыбку. По-французски Алик научился шпарить, как будто был рожден в Париже.
Отец его был на хорошем счету у начальства, несмотря на свои порочные склонности. В конце концов, не пьяница, не наркоман и не предатель. А главный стукач был по сути своей человек честный, просто его заставили. И молчал он про все вайнштейновы проделки, то ли задобренный чем-то, то ли просто поддавшийся обаянию старшего и младшего Вайнштейнов.
Младший Вайнштейн больше всего на свете любил рисовать. Он читал книги залпом и рисовал к ним иллюстрации. Рисовал он потрясающе. Умело передавал движения и светотень. В общем, очень быстро всем стало понятно, что из мальчика вырастет великий художник.
Старший Вайнштейн полностью оправдывал ту характеристику, что ему дала жена. Слухи о его коротких романах и просто интрижках с французами расползались за пределы посольства. Главный стукач продолжал молчать. В России менялась власть.

Однажды, когда Алику было четырнадцать, отец застал его со своим тогдашним любовником – тот был и сам немногим старше Алика. Немая сцена. Молоденький француз как можно скорее скрывается из их дома. Алик ничуть не смущен. Он даже нахален.
- Отец, вы же с ним этим занимались. Почему мне-то нельзя? Я же должен был узнать, как это… на будущее…
- Какое же будущее ты себе планируешь?.. Лучше не надо, Алик. Зачем тебе это нужно?
- Мама правильно сказала. Все мы извращенцы. Я не виноват.

Примерно в то же время Алик начал серьезно заниматься живописью. Так серьезно, что вскоре о нем узнали очень многие.
Вы, возможно, видели картину – корабль, направляющийся в узкий проход между скалами? Нет, это, конечно, не Алик. Это Евгений Пинаев.
А вот суденышко – одномачтовую шхуну с алыми парусами, несущуюся на острые скалы – и бушующий шторм вокруг вы, вероятно, видели на картине Алика Вайнштейна «Крушение надежд». Если видели, вы, наверно, никогда бы не подумали, что ее написал пятнадцатилетний мальчик.
А «Кинотеатр»? Вы видели эту картину? Полутемный кинозал, луч поверх голов – и каждый человек тщательно выписан, и вы не найдете там двух похожих друг на друга.
И еще множество картин и иллюстраций принадлежат его кисти…
Самая известная была написана в середине девяностых по мотивам стихов «Последняя свеча»,
Огромное полотно. На нем множество эпох – от древней Руси до современной России. И везде – погибшие дети и армия, продолжающая свой поход. Внизу – те самые «шеренги, будто траурные ленты», а в центре – та самая последняя свеча. За эту картину он получил множество премий, но мир это не исправило…

Когда ему было семнадцать, они вернулись в Россию, а через год отца не стало. Подошли на улице, ткнули ножом в бок, сняли пальто и шапку и растворились. Их даже искать не стали, хотя делали вид.
Но Алик не был беспомощен в этом мире. Он был мальчик с коготками. В его характере сочетались несочетаемые черты: наглость и доверчивость, вспыльчивость и мягкость, угрюмость и веселость… Они комбинировались по-разному, и Алик менялся. Не менялось одно – его потрясающее обаяние. Улыбка и взмах светлых ресниц по-прежнему действовали на окружающих безотказно. Мало кто замечал, как холодны эти голубые глаза.
Алик – было имя домашнее, мягкое. Оно осталось лишь для самых близких. Все остальные звали его Вайнштейном.

Вайнштейн был красив, и пользовался успехом у девушек и парней. В своих целях пользовался. Поговаривали, что его слава – во многом благодаря удачным связям. Связывался он с каждым, кто представлял для него профессиональный интерес.
«Все это без любви, чистый расчет, никаких чувств», - признавался он одному из тех немногих, кто мог вызвать эти чувства.
Таких было немного – двое или трое за десять лет. Витя, пианист. Юра, молоденький репортер. И – Андрей, юный художник, белоголовый мальчик, потрясающий был человек – погиб в Чечне.
Но даже эти трое не видели в его взгляде ничего, кроме ледяного холода…

К тридцати годам Вайнштейну надоело быть «вечно юным» - он до сих пор выглядел не больше, чем на двадцать, - и он отрастил небольшую бородку. Тем летом у него были отношения с одним достаточно пожилым, но очень влиятельным дядечкой, от которого зависела очередная выставка. Отношения эти были поразительны в своей нечестности. Дядечка этот влюбился в Вайнштейна по уши, но делал вид, что это для него просто так, маленькое увлечение. Вайнштейну же и вовсе на дядечку было наплевать, но он старательно изображал безумно влюбленного. И оба вроде бы понимали, что врут, и все вокруг это видели, но выяснять отношения никто не хотел.

В тот судьбоносный день в одном из журналов вышла статья, в которой творчество Альберта Вайнштейна было раскритиковано в пух и прах. Тот, конечно, подумал, что статья заказная и поехал в редакцию выяснять это. Жил он в тот период в Москве, хотя обычно обитал в Питере. Поэтому он и не знал того, что знали практически все в Москве – критик по фамилии Схиртладзе и с непонятным прозвищем Кролик предельно честен и заказных статей не писал никогда в жизни.
Александр Схиртладзе был чрезвычайно занят работой, поэтому начал говорить с Вайнштейном, не отрываясь от компьютера. Он заверил его, что заказные статьи - не его профиль.
Потом повернулся к Вайнштейну и заговорил о его творчестве. О том, что оно действительно не выдерживает никакой критики, начала разбирать по косточкам последние картины, но Вайнштейн не слышал.
У критика было обычное восточное лицо – смуглое, глаза карие, нос длинный. И уши оттопыренные. Но от взгляда на него внутри у Алика Вайнштейна что-то затрепетало. Что-то такое, о чем он никогда и не подозревал.
А Александр вскочил со стула и начал ходить по комнате, уверяя Вайнштейна, что последние его картины никуда не годятся и выставлять их – позор.
- Почему вы молчите?
Он взглянул Вайнштейну в глаза. И увидел, что в них не было больше льда. В них пылало пламя. Пламя желания.
Лед был в глазах напротив…