Посвящаю Таше. Спасибо за то, что ты есть.
И моим сибирским друзьям Олегу и Егору.

Мы, бывало, сдавались и плакали.
Иногда спотыкались и падали.
Но потом, сплюнув кровь, подымались мы,
Ощетинясь сосновыми шпагами.
Жизнь бывала порою как мачеха,
И немало нам крови испортила.
И тогда вспоминал я, как мальчиком
Помнил честь деревянного кортика...
Крапивин

Полчаса, отведенные на войну,
Я проспал, ты любила меня во сне.
После многие ставили мне в вину
Поражения, раны, кровавый снег.
Я не лгал оправданьями и не говорил о тебе
Тем, кто знал, как жить.
И проспал бы, снова случись войне
Повториться, ты снилась бы мне, скажи?
Ночные снайперы

Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.
Пастернак

История Санькиного прошлого приводится не для того, чтобы лучше «раскрыть образ героя» и не для того, чтобы поинтриговать читателя, оставив основное действие на крайне динамичном моменте. Просто это было, и не отмахнуться от этого. Даже он сам не старается забыть это, навсегда вычеркнуть из памяти. Наоборот, записал по памяти, чтобы не потерять воспоминания, и записал, как только смог хладнокровно размышлять об этом – боясь, что когда придут время писать мемуары, эти воспоминания будут погребены под грудой других. Записывал, когда подходило настроение и вдохновение. Последняя часть этих воспоминаний была написана на разрозненных обрывках и листках из блокнотов – сильных приливов вдохновения, чтоб исписать целую тетрадь, не случалось. Потом, в очередном порыве, листочки были собраны и наклеены в тетрадку – кое-что вспомнилось уже в процессе приклеивания, и было подписано под листочками, сбоку, сверху, косо и криво. Чтобы расшифровать это, потребовался бы, наверно, солидный ученый из архивов, работающий с берестовыми грамотами или египетскими папирусами. Или капелька фантазии и интуиция.

«…Возвращение с юга в Москву было возвращением из сказки в реальность. Я, загорелый, с выгоревшими до солнечной рыжины волосами, всегда чувствовал себя в таких случаях даже не иностранцем – человеком из иного мира. Причем тот иной мир был уже позади, а впереди ждала привычная, гадкая реальная жизнь. Она казалась мне настолько гадкой, что я ненавидел ее всю без исключения. Бывает ведь такое, что хочется биться головой об стенку и кричать: «Как я вас всех ненавижу!» Только у меня это состояние растянулось. Я ненавидел весь турецкий лицей, в который с таким трудом поступил после седьмого класса, ненавидел спорт, потому что после моего летнего фиаско тренер только и делал, что орал на меня, а Лорд заболел, и все думали, что уже все, но на тот раз обошлось. Я ненавидел все, что было вокруг меня, и самого себя тоже ненавидел. Но больше всего на свете я ненавидел родителей. Обоих. Отца, конечно, больше. Но и мать тоже. За полное отсутствие у них даже подобия родительских инстинктов. Отец-то ладно, он никогда не питал ко мне нежных чувств. Но мама? Как она могла не заметить, что со мной творилось? Мои постоянные истерики, слезы, отсутствие всякого аппетита. Круги под глазами от недосыпа – мне снились кошмары.
Зубья ржавой пилы, на которые я падаю, и которые разрывают меня на части – целыми ночами я мучался этим сном. Потом еще снилось такое – темный мрачный замок, огромные залы, через которые я иду… дохожу до огромной темной комнаты, в центре которой кто-то сидит в кресле ко мне спиной. Я понимаю, что должен поцеловать его. Я даже чувствую, как это сделать – подойти, нагнуться, взять его за подбородок… Но мне становится страшно – а вдруг это не человек, а монстр какой-нибудь или скелет? Даже наверное так. И тут вокруг меня как раз начинают летать, бегать, нападать на меня всевозможные монстры и страшные скелеты. А тот, что в кресле, повернулся ко мне и манит к себе пальцем… Брр… Потом меня начал преследовать еще один кошмар. После одного случая, в начале сентября. Дело было так.
Я вернулся из лицея (вообще-то там был интернат, но разрешалось оставаться там всего на одну ночь в неделю, если неохота каждый день) и торопился на занятия в секцию. Бесшумно открыв ключом дверь (я специально тренировался), я уже собирался спросить: «Эй, кто есть дома?», как вдруг услышал… голос отца.
- Ну вот, теперь ты понимаешь, что мы обязаны были тебе это рассказать.
Мама была дома – кажется, у нее был выходной.
- Я понимаю, но что… Что я должна сделать? Что предпринять?
- Знаешь, Алин, я и сам… сам не знаю, - тихий, усталый голос Олега Трубецкого. – Я сам не знаю, что я должен делать с этой дурацкой… античной страстью.
Что такое «античная страсть», я тогда не понимал – не было под рукой Ваньки с его обширной библиотекой.
- А что ты пробовал делать?
- Пить пробовал. Спать с кем попало. Даже отворот пробовал у какой-то гадалки за пятьсот долларов. Не помогает. Может, есть кодировка какая-то?
- От любви кодировки не бывает, - сказала мама голосом сериальной героини.
- Но должно же быть хоть какое-то средство! – воскликнул Олег Валентинович. – Это же… неправильно… - голос его снова стал тихим и усталым. – Неправильно быть влюбленным в того, кто младше тебя на четверть века!
«Про кого это он?» - подумал я.
«Ну не про нее же», - ответил мой внутренний голос.
«А про кого? Про меня?»
Я чуть не сполз по стенке.
- Нет, бывают, конечно, исключения, - протянула мама. – Но пойми, Лёш, ему пятнадцать лет. Что он понимает? Вообще последнее время он какой-то ненормальный ходит.
- У врача были? – это не отец спросил, а Олег В. Отцу-то все до лампочки.
А я продолжал сползать по стенке…
- Его силком к врачу не затащишь. Тем более к какому-нибудь психи… психо… Я боялась, не колется ли он. Нет, вроде зрачки нормальные, руки тоже…
- Ну и слава Богу. – Вздохнул О. В. – А мне-то что делать?
- Откуда я знаю?
- Так, - вмешался отец. – Значит, ты, Алин, Лешку даже на порог не пускай. И если позвонит, трубку сразу ложи… клади. А то он невменяемый бывает. А я буду его ловить, если он вздумает перехватить Сашку у школы или еще где. Кстати, он скоро придет?
- Да вот-вот должен явиться. А что будет, если они встретятся? Лёш, что будет?
- Что будет… я и сам не знаю. Но могу наговорить ему глупостей, напризнаваться в любви, повредить его несформированную психику или еще чего похуже.
Что означают слова «чего похуже», я слушать не стал – испугался за свою несформированную психику.
Выскочил за дверь – заслушавшись, я ее даже не запер, я начал специально громко звенеть ключом. Ворвался в дом, как врывался обычно, когда опаздывал.
- Мам, я обедать не буду, я лечу в Измайловский, - именно там сейчас находилась наша секция. – Только сумку брошу!
- А где ты обедать будешь? – спросила она.
- Мы в перерыве с Каринкой и с ребятами пойдем в Макдональдс! – крикнул я, забрасывая в угол одну сумку, подхватывая другую и вылетая из квартиры.
На несколько секунд я задержался перед зеркалом и внимательно осмотрел свое отражение – чтоб по пути осмыслить то, что услышал и увидел.
А увидел я лохматого, загорелого, слегка веснушчатого мальчишку среднего роста (ах, если б еще пару сантиметриков!) с глазами, распахнутыми едва ли не шире, чем позволяет их довольно странный разрез и широким «утиным» носом с трепещущими ноздрями.
Что во мне такого, что привлекло солидного, взрослого человека, который пользуется огромной популярностью у всех?
Что? Ну что?
Этот вопрос мучил меня всю дорогу, и пока я переодевался, и все время до перерыва, когда я пытался не упасть с коня. Жизнь моего Лорда была все еще под угрозой, над ним бились ветеринары, потому что никто не хотел терять такого коня. А мне доставалось что попало, хотя до этого все усвоили, что кроме Лорда, мне не по душе ни одна лошадь, даже самая лучшая. Вот я и трясся на спине какого-то одра (и кто его достал?), машинально пытаясь удержаться, а в голове билась одна мысль: «Почему это случилось? Почему я? Что во мне такого?» Я абсолютно не мог сосредоточиться.
После третьего падения (слава богу, все было благополучно), на меня налетел тренер Вячеслав Михайлович (или Славик, как мы с ребятами звали его – за глаза, конечно). Начал на меня кричать, что я совсем распустился, опять припомнил мой облом на соревнованиях, все, все припомнил. Я стоял и молча слушал. В конце концов Карина не выдержала и подлетела к тренеру.
- Перестаньте на него орать! Вы же видите, у него какие-то проблемы! Да и без Лорда он не может!
- Не может, - повторил, хлопнув ресницами, Венечка – щупленький белобрысый мальчик, тенью таскавшийся за Каринкой и подтверждавший все ее слова.
(Прошло четыре года с лишним, а он все так же таскается за ней. Она коротко стрижется под мальчика, одевается как-то камуфляжно и в волосах у нее прокрашена отчего-то белая прядка).
- Так, вас кто-нибудь спрашивал? Он и на Лорде не блистал, чемпиён наш недоделаннный! Проблемы у него! А у меня будто нету проблем! И вообще, нос не дорос не в свое дело соваться!
- Это дискриминация по возрастному признаку, - гордо сообщила Каринка. В свои одиннадцать лет она очень любила это словосочетание. Еще любила другое – «дискриминация по расовому признаку».
Карина – полуяпонка, и зовут ее на самом деле не так, но я это произнести не могу, не то, что написать. Она сама всем представляется Кариной, при этом отпуская что-нибудь про совершенную японскую нацию. На самом деле в Японии она никогда не была, хоть мама и грозится отослать ее туда к вредным родственникам, когда она тройки приносит. Правда, это бывает редко – Карина девочка умная и хитрая. Всегда была.
- Да, дискриминация, - хлопнул ресницами Венечка.
- Да пошли вы все, дискриминанты хреновы! – не выдержал Славик. – Перерыв.
И смотался от нас куда подальше.
Через какое-то время мы сидели в ближайшем Макдональдсе. Я уплетал чизбургер, когда ко мне подсели Карина и Венечка.
- Что случилось? – спросила она сразу.
Я начал мяться и говорить, что ничего такого особенного, просто в школе неприятности…
- Нет, у тебя что-то случилось. Точно, - уверенно заявила Каринка.
Я подумал и почему-то спросил:
- Я красивый, Карин? Я могу нравиться?
- Конечно красивый, - ответила она. – Конечно можешь, а что за сомнения? Ты влюбился?
- Наоборот, - помотал я головой. – Понимаешь, я узнал… случайно, что нравлюсь одному человеку. Но… раньше мне это казалось невозможным. Слишком большой выбор, чтобы обратить внимания именно на меня. Я же некрасивый, ни… какой.
- Нет, ты очень даже симпатичный, - возразила Карина. – Нет, ты конечно не… не Джонни Депп, не Бандерас, не Безруков и не Домогаров. Но ты очень даже ничего. У тебя глаза хорошие. Как у лошади. Как у Лорда твоего.
- Спасибо за комплимент, - я чуть не подавился. – Значит, в меня можно влюбиться? Вот ты бы в меня влюбилась?
- Я бы с удовольствием, - вежливо сказала она. – Но мне другой тип нравится. Мне брюнеты нравятся смуглые. Так что сразу – не смогла бы. А если хорошо тебя узнать, наверно, смогла. А ты, Венечка?
- Что? – испугался он.
- Ты смог бы в Саньку влюбиться?
Он покраснел и ответил:
- Нет, я не голубой.
- Странно, - протянула она. – А я была уверена… А чего ты тогда за мной таскаешься и глазами хлопаешь?
Ответа на этот нелогичный вопрос Венечка так и не нашел…
А я призадумался. Да, если хорошо узнать человека, вполне можно в него влюбиться, даже если это не твой тип. А О.В. меня знает долго… Всю мою жизнь почти. Тип? А какой ему тип нравится? Рыжие и веснушчатые, допустим, как отец, Маруся, Люська Берестова… Ну я, допустим, не совсем рыжий и не совсем веснушчатый, но я - тот же тип, что и отец. Отца он любит. А отец его – скорее всего, нет. А меня он всю жизнь знает… А тогда, в больнице? Как он держал меня за руку, как он обо мне говорил… Да он всегда обо мне заботился куда больше чем отец! Что же, если он всю жизнь был ко мне внимателен, он что, педофил? Нет, скорее всего, он относился ко мне как к сыну, а тут я – бац! – как вырасту… Про это куча книжек есть и в жизни так бывает, только в книжках про девочек пишут. Типа «Поющие в терновнике». Стоп, но я же еще не вырос…
Я был недостаточно образован и не знал, что еще с древнегреческих времен мужчины интересовались такими, как я, пацанами. Поэтому О.В. говорил про античную страсть. Но это я узнал, когда побывал у Ваньки и прочел его труд про происхождение и развитие гомосексуализма и кучу других его книжек. А в тех книжках про античность, что я читал, ничего такого не было. Даже про любимого мной и О.В. Александра Македонского.
Но надо было решать, что делать со знанием о его любви ко мне и пониманием, что это по правде. Будь я тем же, что год назад, сказал бы, что все знаю и кинулся бы в его объятия за новыми ощущениями. Но теперь мне этих ощущений хватало по горло. Я все понимал (точнее, был твердо в этом убежден). Конечно, надо было принять во внимания отца и прочих, которые добровольно этим занимаются. В теории я что-то про себя решал, например, что они это терпят из любви к партнеру или из каких-нибудь своих соображений. А на практике просто не мог представить что-либо, потому что я не знал никакой светлой стороны отношений. Только грязную.
Так вот, какой меня стал преследовать кошмар. Мне снилось то, что было летом. Эти подонки, тянущие ко мне свои лапы… Лиц почему-то не было видно. Я отбивался, как мог – во сне-то мог – и вдруг замечал, что у главного – руки О.В. Оказывается, я хорошо их помню – разной формы большие пальцы на правой и левой руках, кольцо на левом безымянном – память о жене, едва заметный шрамик на правом среднем и родинка у запястья… Почти каждую ночь мне снилась эта гадость…
Только Кама мог меня спасти. Я думал о нем, пытался представить его лицо, его глаза, но у меня плохая зрительная память – и постепенно он начал покидать меня. Я изо всех сил пытался удержать его образ, но это становилось все труднее. У меня не было его фотографии, и я понятия не имел, где ее достать. Точнее, имел, но…
Я несколько раз ходил кругами мимо его дома, но зайти не решался. Напоминать родителям о погибшем сыне – что я, самоубийца? Конечно, их там у них целый выводок в возрасте от 17 до 3 лет. Но был и моя личная причина – я хотел сначала отомстить, а потом уже просить фото и вообще видеться с его семьей.
Ничего не оставалось, кроме как… отомстить.
Стихи для воодушевления у меня были. «Гул затих, я вышел на подмостки». Правда, оказалось, что Олег рассказывал мне его в сокращенном виде. Я понял и причину – это была версия, которую читал Высоцкий на кассете «Автопортрет», видимо, Олег с нее и учил. Я тоже так запомнил, случайно.
И вот я собрался с силами, сунул руки в карманы и пошел, повторяя про себя стихи.
«Жизнь прожить – не поле. Жизнь прожить – не поле. Жизнь прожить – не поле перейти».
Был ясный, теплый конец сентября. Эти сволочи все еще собирались в гараже. Я – для формы – стукнул кулаком по железной двери, отбил костяшки и зашел. Лэра не было. На меня сначала уставились, потом загоготали. Кто-то легонько смазал меня по затылку и отскочил. Я завелся с пол-оборота и кинул в него тем, что попало под руку. Они загоготали еще громче и принялись меня толкать и пинать. Кто-то чем-то в меня кинул. Я кинулся на них с кулаками, но меня кто-то успел схватить за руки.
«Посмотрите, какие у него глаза больные», - захохотал кто-то. – «Псих взбесился!»
Один длинный придурок передразнил меня – засунул руки в карманы, выкатил глаза, сгорбился и начал расхаживать туда-сюда.
Я вырвался и заехал что было силы ему в глаз. На меня тут же набросились все – и Лэровы бугаи – человек пять их было, и мелкие прихвостни, которых было где-то столько же. В стороне стояла только пара человек (это я уж потом сообразил) – Вано Рубинштейн и еще кто-то.
Тут появился Лэр.
- Кого мочим? А, это ты, Псих? Жив еще?
Меня отпустили. У меня шла носом кровь, но все остальное было пока цело.
- Чего явился, Псих? Скажи спасибо, что тебя летом с твоим дружком не пристрелили.
- Мстить пришел, - честно ответил я.
Все загоготали.
- Неуловимый мститель! – захохотал Лэр. – За кого мстить пришел? За дружка своего, …?
Тут он обозвал Каму такими словами, что я просто не выдержал. Залепил ему пощечину что было силы. На меня были готовы наброситься все, но Лэр их остановил.
- Спокойно, спокойно, ребенок вызывает меня на дуэль, как Пушкин Лермонтова. Ну давай, нападай. Никому не вмешиваться!
Я, конечно, был намного слабее Лэра, к тому же избитый, но злой до ужаса. Я на него набросился изо всех сил с кулаками, лупил как мог. Он меня бил не сильно, боялся череп проломить, видимо. Потом я отскочил и проинтуичил – вспомнил прочитанное или услышанное и дал ему по носу, потом по шее, потом между ног. Он зажался, потом оклемался и потянулся ко мне. Я только этого и ждал. Крутанул его за руку отработанным приемом – и он на полу. Я вскочил сверху.
- Сдаешься?
Он захохотал.
- Ладно, сдаюсь. Обещаю – больше никогда тебя не трону. И никто из них не тронет. Только не суйся к нам больше. Считай, что отомстил.
Я обрадовался, пошел оттуда… Ох, зря я повернулся спиной! Меня повалили снова на пол и пинали до изнеможения. Я был очень удивлен, что жив и могу идти. С трудом я добрался до дома и рухнул на кровать. Дотянулся до телефона и набрал последний номер – я думал, что это мамин рабочий, но мне ответил голос О.В.
- Да?
- Олег… Валентинович, - с трудом проговорил я. – Я, кажется, умираю, спасите…
Тут у меня закружилась голова, и я потерял сознание. Позже оказалось, что я еще долго продержался – многие с такой травмой и пяти шагов пройти не могут, так что я никакой не хлипкий. Я просто нервный.
Описывать очередное мое попадание в больницу мне просто лень. Провалялся я там неделю с переломом ребра и трещиной еще где-то. Скажу только, что я видел О.В. Видел его состояние. Он был похож на больного – очень бледный, с блуждающим взглядом. Причем блуждающим выборочно – когда я смотрел на него, он демонстративно вглядывался в пустоту, но как только я прикрывал глаза и делал вид, что ничего не вижу, он впивался в меня взглядом. Отчаянным, несчастным взглядом. Он будто боялся, что больше возможности посмотреть на меня не представится. И я понял, почему он несчастен. Он очень честный человек. Ему совесть не позволяет даже помыслить о возможности любви со мной. Хотя будь он менее честным – что ему мешало? Родительского надзора надо мною практически не было. И не такое уж я дитя. Пятнадцать лет - это все равно, что шестнадцать, а в Англии, к примеру, в шестнадцать уже частичное совершеннолетие (потому что полное – в двадцать один, какие идиоты будут столько ждать?). Но нет, он не то, что о сексе, даже о признании помыслить не мог, оттого и мучался. И был уверен, что я ничего не знаю и не замечаю. Впрочем, если бы я не подслушал, возможно даже не обратил внимания на его взгляды, даже не подумал бы, что он может как-то так смотреть.
Вот такая фигня творилась со мной в то время. Кошмары не прекращались, часто случались срывы и всякие истерики. В школу как-то просочилось мое прозвище «Псих», очень соответствовавшее моему поведению, и прибавилось ко всем уже существовавшим. Я действительно тихо сходил с ума от одиночества, от вакуума, окружавшего меня. Был у Каминых родителей, попросил у них его фото. Они дали. За это я вынул из копилки (гонорар за три фильма) несколько сотен долларов и отдал им – они совсем бедствовали. И на мои же деньги сделали фото на эмали – чтобы поместить на ту длинную серую кладбищенскую стену… Но кроме фотографии, у меня ничего не было. Некому было рассказать. А кошмары все доставали и не давали спать.
И тут я нашел выход. Простейший выход, который выдумали еще в древнейшие времена. Напиться, отрубиться и забыться, так сказать. Пиво пробовал, водку тоже – гадость, удовольствия нету. Стал пить джин, он сладкий и продают его, в принципе, не глядя в паспорт. Потом стал потихоньку пить мамино вино – она уверено, что помогает от сердца. Она даже не замечала – решала, что сама все выпила. А я от двух стаканов отрубался и спал без сновидений.
Так продолжалось бы, наверно, пока я не спился бы втихую, но я попытался-таки найти родственную душу. Симпатичная девочка по имени Натали Михлинская, дочка очень известного режиссера (отец с ним дружит), за которой я демонстративно ухлестывал весь восьмой и девятый класс, но не смог состязаться с Владом Дашевским, местным красавцем. В девятом мы даже вместе играли в спектакле, но все равно у нас не складывалось. А тут что-то случилось, и я привлек ее внимание (может, действительно похорошел?). Правда, звала она меня почему-то Шуриком, игнорируя «Саньку». Разумеется, ухаживать за Тусей Михлинской без далеко идущих намерений было невозможно, и мы выстраивали планы совместной жизни. В мою любовь к ней она поверила моментально – вспомнила, видимо, годы ухаживаний. Я не был столь категоричен – понимал, что влюбиться в меня она так сразу не могла. Скорее всего, тут были какие-то ее практические соображения. Хотя кто ее знает…
Разумеется, первой составляющей романа с далеко идущими планами было знакомство с знаменитыми родителями. Я, как оказалось, был самым лучшим из всех представленных кандидатов – полагаю, их было много. Я не боялся знаменитостей, потому что, во-первых, чей я сын, а во-вторых, снимался в кино, а там-то знаменитостей – до фига и больше было. Но я не был и слишком нахален, потому что реально оценивал свои шансы понравиться. Я был морально готов к встрече с Михлинскими, но я не учел одного…
Что у них будут гости.
Итак, мы с Натальей появились у них в знаменательный день – юбилей ее мамы. Дата, правда, была не очень круглая – 47 лет, но по размаху это был именно юбилей. Но то, что «будут всякие там гости», меня предупредили только на входе в дом.
Итак, Туська втолкнула меня в залу – многие называют так просто большую комнату, но здесь была именно зала – предварительно сунув мне в руки букет, который я постоянно ронял. И впорхнула следом.
«Мамочка, папочка, это Шурик, я вам о нем рассказывала, он музыкант и спортсмен! (шепотом) Не сутулься!»
Оценивающий взгляд. По мнению Михлинского, моя тщедушная фигурка не тянет на спортсмена, по мнению Михлинской, мои глаза не имеют даже признака одухотворенности, свойственной музыкантам.
Я чуть кланяюсь и вручаю Михлинской букет (рублей за 1000, наверно): «Поздравляю с днем рожденья, трам-пам-пам, желаю…»
На меня обратились всякие другие взгляды. Только тут я увидел среди гостей отца и О.В.
«О, Господи, почему мне так не везет?» – первая моя мысль.
Второй мыслью было – ну и что? Какая разница, есть они тут или нету их?
С нами были еще ее подружки – «девичник», как она их называла. С ними мы два с половиной часа рубились в какую-то стратегию типа «Героев меча и магии» на пятерых. Потом нас позвали ужинать. Отец бросал на меня раздраженные взгляды, а О.В., наоборот, старался не смотреть. Впрочем, все его попытки взглянуть в мою сторону тут же пресекались отцом.
После ужина он все-таки заловил меня в углу.
- Что ты здесь делаешь?
- А что, мне теперь нельзя появляться там, где бывает ваше сиятельство? – процедил я сквозь зубы. Очень хотелось дать ему в морду. Но я знал – не поможет. – Я ничего противозаконного не совершил, почему мне нельзя ходить туда, куда я хочу, и куда меня, кстати, пригласили, как вполне официального бойфренда Натали Михлинской? Почему у тебя вечно ко мне какие-то претензии?
Тут я понял, почему. Он злится на меня из-за О.В., из-за того, что я ему нравлюсь. Он… да он просто ревнует! Ведь, как я читал, «для ревности не нужно другое, более сильное чувство»! Так что даже если он его не любит, то все равно ревнует! Но не мог же я ему так прямо сказать.
Тем более, что ко мне подскочила Туся и попросила сыграть что-нибудь на пианино. Я капельку стеснялся, но все равно сыграл – не помню что, что-то из того, что проходили тогда в музыкалке (я ведь честно всю жизнь ходил в музыкалку, как приличный ребенок!).
Потом была другая музыка, танцы. Я перетанцевал по очереди со всеми девчонками, потом смылся ненадолго, а на обратном пути заблудился. И наткнулся прям на кабинет Михлинского. А там шла крайне интересная беседа с участием хозяина, отца и О.В.
- …А мне он показался очень приличным мальчиком. А что, почему я не должен был его приглашать?
- Он… мягко говоря, ненормальный. Истеричен, несдержан, нахален. Может выкинуть что угодно. Неужели ты не волнуешься за свою дочь?
- А что за нее волноваться? Умная, самостоятельная девушка. Я даже был рад, что она выбрала именно твоего сына – по крайней мере, он не пытается примазаться к нашей славе и нашим деньгам, ему этого хватает. По-моему, вполне приличный мальчик. А что до его характера – это уж пусть она сама разбирается.
- На твоем месте я бы все-таки больше волновался за собственного ребенка.
И тут раздался голос О.В., такой по тону, что даже я вздрогнул:
- Лучше бы ты на своем месте за ребенка волновался, педагог хренов!
- Насчет педагога хренова я согласен. Игорь, ты б ребенка воспитал как следует, и нечего было бы волноваться. А теперь уже все, поздно пить боржоми.
- Имейте в виду, я вас предупреждал.
Дальше они перешли с темы «отцов и детей» на что-то другое, мне неинтересное, и я благополучно слинял. Но далеко не ушел. Наткнулся на О.В. Каким образом – понятия не имею, может, там второй выход был из кабинета?
- Саша! Саша, нам надо поговорить.
Как он отчаянно пытался не смотреть на меня! Куда угодно, только не на меня.
- Хорошо, говорите.
Он несколько раз глубоко вдохнул, потом схватил меня за руку. Даже если бы я ничего не знал, я бы что-нибудь заподозрил.
- Я хотел сказать, что…
Но поговорить нам так и не дали. Появился отец, а при нем О.В. говорить ничего не стал. И вообще больше попыток «поговорить» не предпринимал.
(Впрочем, за прошедшие четыре года все вроде успокоилось).
Зато я отчетливо разглядел взгляд отца. В нем была такая безумная ревность, что мне, во-первых, захотелось пригнуться, пока меня не убили взглядом, а во-вторых, впервые в жизни стало его жалко. Я в его глазах был и так распоследней сволочью, а теперь еще и О.В. у него увожу. Его, конечно, можно понять.
Я вообще стал какой-то чрезвычайно понятливый. Надо бы от этого избавиться как-нибудь.
Но как бы то ни было, Михлинский все-таки послушался моего отца. Правда, через несколько месяцев, когда мы успели построить и разрушить кучу планов, переспать между делом (ну, надо же когда-то начинать!), подарить друг другу колечки, а я еще и однажды залез к ней в окошко (на третий этаж, между прочим!). Видимо, это Михлинского и добило. Тусю быстренько собрали и отправили учиться в Америку, хотя всем известно, какое там образование (почему не в Англию, к примеру?). У них там даже в кино почти все без актерского образования, потому что у них цениться практика – ну, там сниматься в рекламе, петь в церковном хоре, потом прийти в сериалы на маленькие роли, а потом ты – бац – звезда. И так раз двадцать с завидной популярностью.
(От автора – между написанием этого и следующего отрывка, очевидно, прошло несколько дней/недель/месяцев).
Я не скажу, что после расставания с Натали мне было особенно плохо. Я надеялся найти в ней человека, который сможет меня выслушать (мне было просто необходимо выговориться!), но она, как и большинство окружавших меня людей, умела слушать только себя. Я по-прежнему находился в вакууме – не было ни одного человека, которому я был нужен. И это было не изменить, хоть башкой об стенку стучись, хоть реви целыми днями, хоть пить начинай. Полная пустота и скука вокруг. Я учился, играл на пианино, ездил верхом, приходил домой, чистил зубы, спал – жил, одним словом, - но все это я делал, потому что так было надо, а не потому, что мне этого хотелось. Главное, что никто даже не замечал, что со мной творилось. Жуть.
Так я дожил до следующего лета, когда мне все-таки пришлось заново пересечься с той компанией.
Мое свойство влипать в неприятности снова напомнило о себе.
Просто из моего окна было хорошо видно гаражи, и я заметил, как они поймали рыжего мальчишку, видимо, попавшегося на ту же удочку, что и я. Я знал этого мальчишку – он был младше меня года на три и учился в моей старой школе. Данила, кажется. Что ж такое, он же совсем пацан! Кама бы, не раздумывая, бросился бы на помощь, даже не зная, как и чем будет помогать. Мне же понадобился день на размышление. При том, что размышлять я не умею – очень небольшой срок. Так что на помощь я отправился, даже понятия не имея, как и чем буду помогать.
Мне «обрадовались» так же, как в прошлый раз. Данила широко распахнул глаза – узнал, видимо. Бедный мальчик, подумал я, у него-то нет Камы, чтоб поддержать его. Повеситься ему, наверно, хочется.
- Чего явился, Псих? – ухмыльнувшись, спросил Лэр.
- Поговорить, - ответил я, сжав кулаки.
- Говори.
- Наедине.
- Пошли.
Мы вышли из гаража. Тут началось мое запутанное конструктивное предложение, состоящие в одном – меняю мальчика на самого себя. То есть они отпускают ребенка на все четыре стороны, а со мной будут делать все, что угодно. Я потом еще долго думал – еклмн, откуда у меня такая склонность к самопожертвованию?
Можно, я не буду подробно описывать то, что было дальше? Меня, если честно, до сих пор мутит. Главное, сам предложил, сам согласился, не вырваться, не отказаться – жизнь мальчишки зависела от меня. Потому что мне поставили условие – нарушишь слово, мальчишку убьем. Так же, как Каму, нам это раз плюнуть. Так что, если вспомнить Камины слова о чести, я все-таки сделал неплохой размен – свою честь на чужую жизнь.
Впрочем, через какое-то время (мальчишка, разумеется, исчез, как только ему сказали, что есть такая возможность) я услышал, что Данила повесился. В нашей школе, в пустом классе истории. Вот такая фигня. От слова меня, конечно, освободили, но от себя не отпустили – слишком много я узнал про их делишки.
Потом случилось то убийство, но я потерял листок с его описанием, ничего, где-нибудь опишу заново. Такая фигня.
В общем, я опять оказался в пустоте, но на этот раз пустота была гораздо лучше того, что было до нее. Жить было скучно и противно, и если бы не предстоящие соревнования, я бы сразу повесился. Но подставлять наших я не мог, поэтому этот знаменательный момент был отложен до начала июля. Наша секция была в очень сложном положении – спонсоры вдруг куда-то исчезли, а одна девушка сломала руку, упав с лошади, и ее родители подали в суд (хотя все прекрасно знали и видели, что та девчонка была сама виновата). Секцию собирались закрыть. Но Славик надеялся, что если я завоюю кубок, это сможет как-то помочь. Поэтому мы с Лордом (благополучно вылеченным) готовились изо всех сил. Тем более, что это был последний год наших выступлений – на следующий год Лорд был уже не в силах принимать участие в соревнованиях, а я забросил спорт – почему, сейчас объясню. На соревнованиях в первый же день (выездка) обнаружилось, что соперником мне мог быть только один парнишка, невзрачный такой, но великолепный наездник. Выездку мы с Лордом, как и всегда, выиграли – уж в этом-то нам равных не было, на втором месте оказался наш соперник. Остальные были далеко позади. Кросс я ему сдал, хотя вначале мы шли ноздря в ноздрю – чуть-чуть мне не хватило. Я был обязан выиграть конкур. Лавры Сергея Каховского, подарившего победу сопернику, просто потому, что «ему нужнее» («Мальчик со шпагой»), меня не манили. Самопожертвования мне хватило. К тому же, нужнее было мне – это наша секция была на грани закрытия! И я не собирался сдаваться ему. Я прошел дистанцию просто идеально. Он, впрочем, тоже. Одна-единственная маленькая ошибка – и Кубок мой. Но он в этом не виноват. Славный пацан. В других обстоятельствах проиграть такому было бы даже приятно.
Впрочем, мой Кубок не спас секцию – она была закрыта, Славика срочно призвали в армию и вернули обратно в цинковом гробу с диагнозом «самоубийство» (как выяснилось потом, диагноз был ошибочный, но кому какое дело?), я, разумеется, не пошел ни в какую другую секцию. Жалко только того пацана, что не получил Кубок – так старался…
В общем, жизнь спокойно и тихо текла к своему финалу. Жить не хотелось вовсе, особенно после того, как мама все-таки заметила, кто выпивает все ее вино (водку и пиво я по-прежнему презирал). Она позвонила отцу и пожаловалась на мое поведение. Вспомнила и историю с убийством и еще много чего. И самое странное – что он вдруг решил принять участие в моему воспитании (иногда меня посещают мысли – а вдруг я его просто очень задолбал и он просто хотел меня пришить? Ревность, опять же…) Он вдруг явился к нам. Я послал его и захлопнул дверь перед его носом. Но это почему-то стало последней каплей – мне стало так хреново, что я пошел и напился в полный хлам, так, что потом самому было стыдно. Вот тогда-то судьба, благополучно проспавшая предыдущие шестнадцать лет моей жизни, и очнулась. Она протерла глаза, зевнула и ткнула своим перстом в то место, куда я должен был прийти, чтобы был хэппи-энд, и она могла снова заснуть. Этим местом была лестничная площадка пятого этажа дома номер пятнадцать, а точнее, квартира, находящаяся за дверью с табличкой «Лев Моисеевич Рубинштейн».
Только перстом судьбы можно объяснить то, что я явился туда и попал в объятия Вано Рубинштейна, который меня напоил, накормил и спать уложил. Именно с этого дня начался новый виток моей жизни. Ванька вытащил меня из той скуки и серости, которой мне казалась моя жизнь. Я искренне привязался к нему. Мне очень нравилось бывать в его теплой квартире, слушать его рассказы (а он прочитал столько книг и так интересно рассказывал!) и чувствовать, что я ему нужен. А у меня дома вечно было холодно (мне так казалось) и никто не ждал. Такая вот фигня.
Вначале никакой любви между нами не было (да и то, что было после, вряд ли любовь). Мы просто валялись рядышком на его диване и разговаривали. Наконец-то я нашел человека, которому можно было все рассказать. Даже о том, что мне снилось. А снился мне Кама, причем иногда так, что писать стыдно – видимо, на меня сильно подействовало его письмо. А Ванька был психологом по природе – он умел разбираться в человеческих душах. Он нашел именно такой подход ко мне, какой был нужен. Он смог убедить меня, что я еще нужен в этой жизни, и что я вовсе никакой не псих, и что все у меня будет хорошо – уверенность в хэппи-энде была мне необходима. А еще он понял, что, несмотря на то, что я из себя строю взрослого, мне очень надо, чтобы обо мне заботились и вообще любили меня. Я никогда ему ничего подобного не говорил, он сам догадался. Гений, я же говорю.
Каким местом думала наша судьба, неизвестно. Возможно, что и перстом… (Кстати, надо выяснить, что такое перст и почему судьба женского рода). И какого черта ей вздумалось играючи закинуть нас друг на друга? А может, Ванька все-таки заранее продумал этот момент? Момент поцелуя и моего последующего хода мыслей, я имею в виду. Я ведь до этого, кроме как с Туськой, ни с кем по-настоящему и не целовался. Как оказалось потом, у него опыта было даже меньше, чем у меня. Правда, он был неплохо подкован в теории – но кто-нибудь когда-нибудь пробовал удачно совместить теорию с практикой? Особенно в таком интересном деле. Вот такая фигня (зачеркнуто). Была и другая серьезная проблема – меня при одной мысли только била крупная дрожь. На самом деле меня надо было серьезно лечить – у меня была серьезно искорежена психика. Вот, видимо, Ванька и решил попробовать меня вылечить. Заодно возвратить мне веру в человечество и в любовь. Это было тяжело, потому что несмотря на все его старания и ласки, я все равно боялся. Тогда Ванька, умничка, нашел выход.
«Представь, что ты девственник. Представь и вжуйся… вживись в роль. Система Станиславского. Ты же артист. Вот и представь, что ты ничего не знаешь, не понимаешь, боишься, конечно, но не так, как сейчас».
И представьте себе – помогло! Бедный Станиславский, конечно, в гробу сто раз перевернулся, пока я его системой пользовался. Но – прокатило! Видимо, психика у меня все таки не настолько хитрая. Обхитрили мы ее. И я все-таки понял, с чего все ловят такой кайф. Меня даже на слезу пробило. Отчего я только в жизни не плакал – от боли, от обиды, от ненависти, а от счастья до этого дня – никогда… Интересно, если это рефлекс организма, то какой – условный или безусловный? Потому что это было не по моей воле точно.
«Ты что плачешь? Больно?»
«Хорошо… Первый раз в жизни от счастья плачу»
«Значит, это брильянтовые слезы. Они ценятся на вес золота. Запомни это».
Я тогда подумал, что это шутка, типа фольклор такой. Психологический. В смысле, подумал я уже потом, тогда не до того было.
Потом я понял, что это значит. Потому что я больше никогда не плакал «брильянтовыми слезами».
Вот такая фигня (зачеркнуто, потом снова написано, потом снова зачеркнуто).
Потом все было малоинтересно – в августе я начал сниматься в «Давно закончилась осада…» в моем любимом Севастополе. И всю осень и зиму ездил на съемки. Очень интересно, только главного героя играл какой-то придурковатый пацан, похожий на лягушку. Поцапались с ним пару раз, и он чуть изменил форму моего легендарного носа. Сломал чуть-чуть, так сказать.
С Ванькой все развивалось спокойно. Накала страстей не было. Он вообще был чрезвычайно спокоен. От него даже поцелуя нельзя было добиться, никаких ласковых слов, ничего. Только крепкие объятия. Надо было к нему ластиться и приставать по-всякому, чтоб он хотя бы по плечу потрепал. Впрочем, это если я не спал. Когда я спал, он позволял себе больше. Он мог меня поцеловать, погладить, а самое главное – он начинал называть меня всякими словами типа «мальчик мой», «хороший мой». Впрочем, любимым так и не назвал. Я, разумеется, только притворялся спящим. Хотя засыпать рядом с ним тоже было очень приятно. Наверно, поэтому мы спустя какое-то время сделали вывод, что предшествующий засыпанию процесс можно и пропустить, не больно-то он нам нужен.
Вот такая вот фигня. Можете даже не спрашивать, как мы пришли к этому выводу. Возможно, тут снова вмешался перст судьбы.
Дома я отговаривался тем, что ночую в лицее – там был полуинтернат, а в интернате – тем, что ухожу домой. Мы с Ванькой возобновили прежнюю интеллектуальную жизнь. То есть я вываливал на него все свои проблемы, а он, чуть ли не каждый день читающий по новой книжке, пытался в них разобраться. И постепенно разбирался. Правда, я так и не знаю, как, но прошли мои истерики, срывы, кошмары и прочие издержки моей неуравновешенной психики. Зато появился один хороший сон, но про него я Ваньке никогда не расскажу.
Севастополь. Крыша бабушкиного дома (наше с Витькой любимое место для посиделок). Вид сверху на домики, деревья, бухты – домик на возвышении. Рядом со мной сидит Кама. Красивый, чистый, в чем-то красивом и светящемся.
«Не унывай», - говорит он. – «Все у тебя будет отлично. Только Ваньку береги. Смотри, чтоб сильно не травился этой гадостью. Он у нас хрупкий».
«У нас?» - удивляюсь я.
«Он был когда-то в меня влюблен, а я даже не знал. Зато теперь знаю. Мне теперь известно все на свете».
«Все-все?»
«Все-все».
«Когда будет конец света?»
«Через пять миллиардов лет. Или завтра. Или никогда. Одно из двух».
«А что меня ждет в будущем?»
«Сам увидишь. Только обещаю – все у тебя будет замечательно!»
И я вижу веселые искорки в его потрясающе красивых глазах…

Вот такая вот фигня.