Ну что, вот он и наступил... Мне стукнуло 14 лет, поздравьте меня!

Седьмое небо

34. Вставная. Старый дневник

Итак, мне удалось раздобыть продолжение Санькиной "исповеди".
Оно записано в старом школьном дневнике. Когда-то этот дневник он купил перед поступлением в восьмой класс в турецком лицее. А потом оказалось, что в лицее выдают особые дневники, лицейские. Потом, уже на втором курсе, он уехал на съемки очередного сериала. Завезли их в какую-то глушь, и в перерывах между съемками он читал. А чистый дневник завалялся у него между книгами. Он его нашел и, видимо, от нечего делать, стал продолжать свою историю со свойственным ему злым юмором.
На обложке написано - все той же черной ручкой, тем же кривоватым мальчишечьим почерком "Александр И. Рыбаков". Ниже строчкой "Игоревич".
Открываем. Перелистываем.
На первых страницах - две цитаты из повести "Бабушкин внук и его братья". Просто так? Или своеобразный эпиграф?

"Жизнь шла обыкновенно. Включишь телевизор — там пальба, взрывы и кандидаты в депутаты, которые поливают друг друга, а от себя обещают народу райскую жизнь. Впрочем, народ назывался уже не “народ”, а “электорат”. (Отец сказал, что так ему и надо.) А мы, школьники, назывались уже не “ ребята”, не “подростки”, а “тинэйджеры”. Вот так! Бабушку от этих слов просто коробило.
Андрей Андреич на уроках физкультуры бодро командовал:
— Тинэйджеры! В обход по залу шагом марш! Вы должны расти бодрой и сильной сменой нашему славному электорату!.. Птахин! Если мы на данном уроке не придем с тобой к консенсусу, твой рейтинг в моих глазах упадет окончательно..."

"Я пошел на кухню, включил телевизор. Передавали “Новости”. Все как всегда. Федеральные войска подвергались обстрелам двадцать три раза. Трое убитых, пятеро раненых. У какого-то здания взорвали очередное зарядное устройство... Упал еще один вертолет МИ-8... “Неизвестные” самолеты обстреляли мирное село, командование заявляет, что ему ничего про это не ведомо... Вырезали русскую семью. Вырезали чеченскую семью. Опять же — неизвестные... Террорист с двумя гранатами ворвался в детский сад, шесть детей ранено, трое погибли...
“Такие же, как Николка Стебельков? У них волосы тоже пахли сухой травой?”
— Завершает наш выпуск спортивная информация...
Завершается выпуск, завершается день. Взрослые дяди провели его лихо, поразвлекались как умели. Тети тоже. Сенсация дня: молодая женщина, чтобы отомстить подвыпившему мужу, утопила в пруду трех своих детей. Старшему было три года. Врачи говорят: совершенно нормальная... Конечно, нормальная! Все нормальные...
А что на другом канале? Хрюша!
— Спокойной ночи, девочки и мальчики!
Баю-бай, должны все дети
Крепко спать.
Баю-баю, завтра будет
День опять...
Будет, будет. Сколько еще девочек и мальчиков постреляют, утопят и взорвут? И старших братьев. Баю-бай...
— Алик! В холодильнике банка с молоком. Ты, наверно, голодный...
“Пейте, дети, молоко — будете здоровы... Ешьте шоколад “Милки Вэй”! В нем столько коровьего молока, что он, того и гляди, замычит!” Помычим, девочки и мальчики? М-му-у...”
Ешьте, дети, карамель “Чупа-чупс” и никого не бойтесь. Дяди и тети — они же нормальные. Только немножко озверелые..."


«…Тогда я утопился. Мне было немногим меньше пятнадцати, а я уже мечтал умереть. Я больной? Да, конечно...
Меня откачали. Вытащили и отвезли в больницу. Я не приходил в сознание. Мне все мерещились Камины глаза - темно-карие, такие живые... Какое счастье, что я не видел его мертвым! А потом мне вдруг примерещился голос отца. "А у меня, знаешь, сын умер". И чей-то незнакомый, но противный "А он у тебя был?" - "Оказывается, был..."
Пришел в себя уже в больнице. Очнулся - мама родная! - все мои родственники, включая отца и маму, (и Олега Трубецкого) толпились вокруг меня. Это, я вам скажу, зрелище не для слабонервных. А я же был слабонервный. У меня постоянно случались истерики.
Я начал кричать на отца, кидаться в него всем, что под руку попадется. Орал, что я его сын, и меня нельзя выгонять на улицу, как собаку, и что он обо мне вспоминает, только когда я попадаюсь ему на глаза, и что я не могу прожить жизнь так, чтобы никогда с ним не встречаться, и ему придется с этим смириться. Ну, и всякую такую чушь. Ну, и под конец коронное: "Мой папа был летчик-испытатель", - хрипло так, громко и несколько раз. "Да, летчик-испытатель! И погиб над льдами Северного Ледовитого океана! А ты не имеешь ко мне ни малейшего отношения!"
В конце концов, медицина опомнилась – пришла медсестра и вколола мне какую-то гадость, от которой я надолго отрубился.
Когда я очнулся, родственничков как ветром сдуло. Остались только мама, Олег Валентинович и… отец тоже не убрался. Сил орать у меня уже не было, поэтому я без разговоров запустил в него тяжелыми наручными часами. До сих пор не знаю, отчего они остановились – от воды или от удара о стенку – он, скотина, увернулся. Почему-то это его не остановило – он подошел ко мне с явным намерением извиниться (наверняка Олег В. надоумил!) Подошел ко мне, присел рядом и начал говорить.
- Саша, прости меня, пожалуйста, я…
Я бы простил его за одно только слово: «сынок». Но он его так и не произнес.
Поэтому я снова без разговоров засандалил ему по носу так, что он отлетел, и сказал свою вторую коронную фразу:
- Предохраняться надо было!
Действительно, я ж не виноват, что тогда контрацепцию еще не изобрели! И что одна дура вовремя аборт не сделала.
О.В. подошел к отцу и что-то ему сказал – явно посоветовал убраться с моих глаз. Правильно, Санька Рыбаков в гневе – это пострашнее цунами.
Потом О.В. начал о чем-то говорить с мамой, и я – в который уже раз – подумал «Как было бы здорово, если бы они вдруг поженились!» Думаю, мама тоже была бы рада, но она не во вкусе О.В. Ему рыжие нравятся, как его жена и Люська Берестова. Впрочем, Берестовой тоже с ним подольше побыть не удалось – он стерв не любит. (Все я о нем знаю. Я видел, как он обожал свою жену. Он любит похожих на нее). Жалко. С таким отцом, как он, я был бы счастлив и избалован. Ужас, был бы похож на младшего Михлинского, Вадима. Хороший человек, но воспитание у него… Эх, не будем о грустном. Если я когда-нибудь женюсь на Натали, мы с ним породнимся. Не хочу жениться. Стоп, меня заносит.
В общем, О.В. присел ко мне на кровать.
- Ну что вы устраиваете истерики? Вы же взрослый человек, ведите себя адекватно возрасту.
Он был строг, но у него – у единственного из всех – было в глазах понимание.
- Почему мне не дали умереть спокойно?
- Раз не дали, значит, не надо. Не все дела земные вы переделали. Если бы надо было, Господь бы дал вам умереть.
- Что за чушь! Во-первых, Бога нету. А во-вторых, самоубийство – смертный грех.
Меня смешило то, что он обращался ко мне на «вы» - он, который знал меня с пеленочного возраста!
- Вы же сами себе противоречите. Хотите, я вам докажу, что Бог есть?
- Не надо! – Но он держал меня за руку, и я еще раньше схватился за нее инстинктивно, как утопающий за соломинку. Я уже не мог ему противиться.
- Вы же знаете, какие у меня были отношения с моим отцом.
- Знаю.
- Валентин был сложным человеком. И лет в шестнадцать у нас с ним была сильная ссора, я хотел быть священником – была у меня такая навязчивая идея. Он же убеждал меня, что я рожден для сцены. Мы разругались – он, разумеется, был прав, - и с тех пор мы почти не общались. Когда мне было чуть побольше двадцати, он украл у меня единственного близкого мне человека. Вашего отца.
Олег говорил не для меня, он повторял то, чем, очевидно, мучился пятнадцать лет, что не выходило у него из головы. Он просто озвучивал все эти горькие размышления передо мной.
Я знал всю эту историю, но знал по слухам, по обрывкам разговоров, по легендам, витавшим в воздухе. Историю об отношениях треугольника «мой отец-Олег-его отец» знали все, кому не лень, но не из первых рук. Сейчас же мне представилась возможность узнать ее непосредственно от участника событий. Я постараюсь воспроизвести ее по памяти, потом, может, вставлю в мемуары.
- Я старался не видеться с ними обоими, потому что видеть их вместе было невыносимо. Я отчаянно желал отцу смерти… Однажды я застал их, и мне было так больно… Я в тот же день уехал – это было в начале октября. Вернулся в декабре, и на следующий же день Валентин пришел ко мне. Он просил прощения. Сказал, что был у врача – он смертельно болен, - и ему не пережить этой зимы. Обещал переписать завещание – все в мою пользу, если я прощу его. Он хотел последние месяцы своей жизни прожить без камня на сердце, прощенным. Он просил отпущения грехов… Я же был неумолим, я не простил его, я его выгнал, вытолкал на лестницу, сказав, что мне ничего от него не нужно, и что я его ненавижу. И что нам с мамой ничего от него не надо, и чтобы он убирался из нашей жизни… Мы жили тогда вдвоем с мамой в малюсенькой квартирке – мы жили там с тех пор, как он нас бросил. Мама уже тогда была больна, ты помнишь, она последние пять лет не вставала с постели…
Я кивнул. Я помнил его маму, которая к концу жизнь сошла с ума и принимала меня за моего отца: «Игорь, Игорек, здравствуй, мальчик мой», а О.В. – за Валентина Трубецкого, своего мужа. Она еще все время у него спрашивала: «А где Леша, где Лешенька?», и не слышала его объяснений, что Леша – это он сам.
Ужас.
- Меньше чем через два месяца Валентин умер. Он не пережил той зимы и умер виноватым передо мной – он так думал. Ты же знаешь, у него было больное сердце…
- Да, я знаю, он умер от инфаркта.
- Нет. Его убили.
- Что? – Я никогда не слышал об этом.
- Он был отравлен каким-то препаратом, который был ему противопоказан. В тот день он был у кого-то в гостях, и ему в еду или в питье подлили раствор. Официальная версия – инфаркт. Мне одному врачи сказали правду.
- Но вы знаете, кто это сделал?
- Я не искал преступника. Сначала я был просто в шоке, потом мне было не до того – я пытался спасти вашего отца. Он сам был почти не живой, не пришел даже на похороны. Знаешь, именно в день похорон он узнал, что… что вы скоро появитесь на свет.
- Да? – Это многое объясняло. – Я родился двадцать пятого июля… Значит… конец ноября… Олег Валентинович, скажите мне честно, откуда я взялся? С чего я вдруг взялся, если мой отец любил Валентина Трубецкого?
- Александр… Поймите, это…
- Я все пойму, я взрослый! Я уже взрослый!.. Кстати, у вас нет сигарет? – О.В. протянул мне пачку и зажигалку. Я улегся поудобнее на подушки и закурил. Сигареты у него были дорогие и вкусные.
- Зря вы сейчас курите. У вас легкие раздражены грязной водой. Вы хоть знаете, сколько времени вас откачивали?
- Сколько?
- Четыре часа.
- Черт подери, целых четыре часа я мог умереть, но почему-то выжил… - Это было полной показухой, умирать мне уже расхотелось. – Так откуда же я взялся?
- Понимаете… ваши родители… это были отношения на одну ночь. Если бы не ваше появление на свет, они бы и не вспомнили бы об этом.
- Загул, короче говоря, - отрезал я. – Это я знаю. Неужели отец изменил Трубецкому?
- Насколько я знаю… Александр, ну зачем вам это знать?
- Надо.
- Насколько я знаю, они поссорились. Ваш отец ушел и встретил вашу мать. Я не знаю где, в ресторане каком-то или на танцах, я не помню.
- А безопасного секса в СССР не было… - протянул я. – Скучно и неромантично. То ли дело – папа-летчик… Просто и понятно… А может, это мой отец убил Трубецкого? Ему же досталась квартира.
- Нет, что ты. Они не виделись в тот день. К тому же, Игорь очень любил Валентина. И скорее всего, любит до сих пор.
- А вы… А вас… Он разве…
- Зачем я вам все это рассказал… - задумчиво сказал Олег. – Зря. Нечего вам рассуждать о чужих жизнях. Рано еще.
Тут вошла мама и две тетки в белых халатах. Они о чем-то переговаривались, а та, что была пониже ростом, подошла и сделала мне укол.
Я снова провалился во тьму, но перед этим я услышал тихий шепот Олега:
- Если бы ты был моим сыном, я не дал бы тебя в обиду. Никому. С тобой бы ничего не случилось. Никогда.
От ощущения моей собственной мысли, облаченной в мягкую тьму его голоса, мне стало тепло и спокойно.
Я потерял сознание, чувствуя, что по-прежнему сжимаю его руку в своей.

Та гадость, что мне вкололи, действовала плохо. Я очнулся, но размыкать глаза или двигаться мне не хотелось. Я лежал, но в то же время двигался. Меня несли на носилках.
- Ты уверена, что это необходимо? – обеспокоенный голос О.В.
- Врач так сказала. – Мама. – Хуже-то не будет.
- А зачем приходила милиция?
- Да убили какого-то черномазого у нас во дворе. Понятия не имею, какое Саша имел ко всему этому отношение.
- А что милиционер сказал?
- Сказал, что Саша его знает. Мать этого… еще заходила, книжку отдала.
- Какую книжку?
- Да Саша дал ему почитать. Не помню какую…
- А ты заметила, какие у него стали глаза?
- Какие?
- Блеск пропал. Огоньки. Глаза у него теперь грустные и потухшие.
- Вечно ты фантазируешь…
Тут я снова заснул.
Очнулся уже в какой-то другой больнице, в узенькой одиночной палате. (Позже я узнал, что это отец и О.В. выбили для меня отдельную, это очень дорого).
- Я где?
Мать засуетилась.
- Сыночка, понимаешь, это ненадолго, на несколько дней всего…
- Где я?
- Ты в больнице.
- В какой?
- Понимаешь, врач сказала, что так надо, это ненадолго…
- В психушке, что ли? – догадался я. – Класс. А где же доктор Стравинский? Олег Валентинович, вы за него, что ли? – В одном из «Мастер и Маргаритовских» спектаклей он играл Понтия Пилата, а Стравинский был на Пилата похож.
В общем, меня в этой психушке оставили на три дня. Будто бы из-за того, что я самоубийца. Мама принесла мне туда книжки – Есенина, Пастернака и заброшенную мною «Над пропастью во ржи».
Я хотел куда-нибудь выкинуть эту проклятую книгу, но из нее выпала сложенная вчетверо записка.
Я выдохнул и развернул ее. Глянул на подпись – широкими кривыми буквами там было написано «Кама». Он сам так себя звал, это не было обидным прозвищем.
Я улегся поудобнее. Сердце бешено стучало. Там было написано криво, со множеством ошибок, но я понял.
«Я знаю, что мне осталось недолго. Они уже ждут у подъезда, а один шатается по лестничной площадке. А если я не выйду из дома, они придут сюда. У них наверняка есть отмычки.
Мне надо было бежать – а я не подумал, и расплачиваюсь теперь жизнью. Моя жизнь ничего не стоит, но если ты хотя бы раз вспомнишь обо мне что-нибудь хорошее, она станет дороже в сто раз. Только не плачь, пожалуйста, мужчины не плачут.
Мне очень жаль оставлять тебя, нам надо было о стольком поговорить, столько сказать друг другу… У меня есть очень маленький шанс остаться в живых, но если ты получил эту записку, значит, шанс мне не выпал. Книгу тебе обязательно передадут, я говорил маме и отцу, что это ты мне ее одолжил. Я прочитал. Холден Колфильд похож на тебя. Он мне очень понравился, так же, как ты.
Мы с тобой никогда не увидимся. Поэтому я могу тебе сейчас написать чистую правду. Это самая чистая правда в моей жизни. Я хотел бы быть с тобой вместе всегда, всю жизнь.
Впрочем, так и случилось. Моя жизнь неожиданно кончилась. Когда меня будут убивать, я буду думать о тебе. Даже в самую последнюю секунду.
Помни все, о чем мы говорили. Это все, что тебе от меня осталось. Прости.
Кама».
Я зажмурился, чтобы не заплакать. Мне виделись его глаза и слышался его голос.
«Прости. Кама».
Я отомщу, Кама, я отомщу, клянусь. Вот только выберу нужные стихи.

Выбрать эти стихи мне помог О.В. В тот вечер, перед тем, как меня выписали, он пришел ко мне. Принес яблоко. Я начал его грызть.
- Олег Валентинович, а вы так и не узнали, кто убил вашего отца?
- Господи, зачем я вам это рассказал?... Узнал.
- Кто? – Я чуть не подавился яблоком.
- Я не могу вам этого сказать.
- Почему?
- Я обещал молчать.
- Но ведь он же убийца! Его не посадили?
- Нет. Я пообещал ему молчать. Отец все равно бы долго не прожил, а ломать жизнь человеку…
- Вы очень странный человек… - протянул я, хотя если бы кто-нибудь отравил моего отца, я бы ему только спасибо сказал.
Он аккуратно взял лежавшую на тумбочке записку.
- Можно посмотреть?
- Ни за что! Положите немедленно.
Он положил. Открыл книгу.
- Вы тоже любите Пастернака?
- Да. Почитайте мне что-нибудь.
- Во всём мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте. – Начал он.
- До сущности прошедших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы её закон,
Её начало,
И повторял её имён
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в нём подряд,
Гуськом, в затылок,
В стихи б я внёс дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука.
Натянутая тетива
Тугого лука.
Он читал так, что казалось – никто и никогда до него не читал этих стихов, и они могут звучать только так, только произнесенные его голосом…
- Еще…
- Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.
Деревья и ограды
Уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада,
Стоишь ты на снегу.
Течет вода с косынки
За рукава в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка и фигура
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?..
Это было посвящение его жене, он читал это, и перед глазами было видение… Она была единственной женщиной, про которую он стал бы читать стихи. Рыжая девушка в оранжевом платье со свадебной фотографии…
- Еще…
- Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислонясь к дверному косяку.
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно – Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси!
Но продуман распорядок действий,
И неотдалим конец пути.
Я один. Все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти!
Вот оно. То самое стихотворение. Я еще не дочитал до него томик Пастернака. Но это было оно. Стихотворение, озвучивающее мою месть. Оно растворилось во мне и зазвучало…
- Спасибо… - прошептал я. – Вы меня спасли…
- Что? – переспросил О.В.
- Спойте мне песенку про кораблик. Как десять лет назад, - почему-то попросил я.
- Друг мой, да мы ведь всю больницу перебудим. Отбой уже был.
- А вы тихонько, - попросил я и состроил рожицу, как у пятилетнего.
- Ну ладно, - усмехнулся О.В. – Слушайте.
Если вдруг покажется
Пыльною и плоской,
Злой и надоевшей
Вся земля,
Вспомни, что за дальней
Синею полоской
Ветер треплет старые
Марселя...
Над морскими картами
Капитаны с трубками
Дым пускали кольцами,
Споря до утра.
А наутро плотники
Топорами стукнули —
Там у моря синего
Рос корабль.
Крутобокий, маленький
Вырастал на стапеле
И спустился на воду
Он в урочный час,
А потом на мачтах мы
Паруса поставили,
И, как сердце, дрогнул
Наш компас...
Под лучами ясными,
Под крутыми тучами,
Положив на планшир
Тонкие клинки,
Мы летим под парусом
С рыбами летучими,
С чайками, с дельфинами
Наперегонки...
...У крыльца, у лавочки
Мир пустой и маленький,
У крыльца, у лавочки
Куры да трава.
А взойди на палубу,
Поднимись до салинга —
И увидишь дальние
Острова...
Эту песенку я обожал в детстве. Ни за что не соглашался без нее засыпать. Я так мечтал о море, о корабликах…
- Еще…
- Что вам еще?
- Что-нибудь…
- Хорошо. Но ты сейчас же ляжешь и уснешь.
От этого внезапного «ты» мне стало еще легче. Мне вообще после записки стало так легко-легко, будто перед смертью.
- Под небом голубым, - услышал я.
- Есть город золотой
С прозрачными воротами
И яркою звездой.
А в городе том сад.
Все травы да цветы.
Гуляют там животные
Невиданной красы.
Опять воспоминание детства. Когда мне было шесть лет, мы с соседскими старшими девчонками раскопали пластиночный проигрыватель и крутили самый конец пластинки «Асса» - начиная как раз с «Города золотого». Я помнил наизусть и всю песню, и даже место на пластинке, откуда она начиналась, и научился ставить иголочку точно туда, куда надо.
Господи, вы бы слышали, какой у Олега Валентиновича проникновенный голос…
А в небе голубом
Горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой,
Она твоя всегда.
Кто любит, тот любим,
Кто светел, тот и свят,
Пускай ведет звезда тебя
Дорогой в дивный сад.
Тебя там встретит огнегривый лев,
И синий вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
Я уже лежал с закрытыми глазами. О.В. подоткнул мне одеяло и прошептал:
- Спи, друг мой, спи.
«Ангел мой», - сказал он еще тише.

Мне снился Севастополь, крыша бабушкиного дома, слепящее южное солнце и плещущее на горизонте море.
Карантинная бухта, понимаю я, Херсонес, Артиллерийская слободка…
На низенькой крыше, где обычно сидели мы с Витькой, сидел Кама. Он смотрел на меня и молчал, но в то же время благодарил за то, что я прочитал записку, за то, что нашел силы отомстить за него. Ведь если я отомщу – я восстановлю его поруганную честь убитого в спину. Мы молча разговаривали о чем-то важном, пока я не услышал топот копыт. Мой любимый Лорд и сюда прискакал за хозяином!
- Мне пора, - сказал я Каме вслух.
- Иди.
Я спрыгнул с крыши прямо в седло, как в кино и помчался. Вперед, вперед, скорей, скорей!

- Скорей, скорей, вперед! Лорд, родимый, каждая секунда дорога, скорей! – беззвучно подгонял я Лорда.
Когда всадник прыгает через препятствие, его взгляд находится на высоте два с половиной метра. Этот страх надо перебороть.
Соревнования по троеборью состоят из трех этапов – выездка, полевые испытания и конкур. С выездкой у нас проблем не было, мы с Лордом заняли первое место, полевые испытания прошли с трудом, на третьем месте. Надо было завоевать первое место за конкур – и серебро кубка России у нас в кармане.
Но «это был не день Бэкхема». Лорд цинично обошел пару препятствий, а третье попытался перепрыгнуть, но слишком низко. Ужас.
Пятое место, и даже бронзы нам не видать. По общему количеству очков – четвертое место Кубка России. Все напрасно.
И старания тренера, и «Рыбаков, держи локоть! Куда колено пошло? Колено на месте! Вы всадник! Всадник – это не просто тот, кто на коне! Всадник высоко над толпой! Куда ты смотришь! Ты не на Карину смотришь, а вперед ты смотришь!» все к черту.
Маленькая Карина Наоко, полуяпонка, полурусская, заработала второе место в своем Кубке. Самая юная среди наших учеников – она младше меня на четыре года.
«Не грусти, Рыбаков, держи хвост морковкой! Ты же едешь к морю!» - сказал она мне. Она по характеру похожа на Фиби Колфилд из «Над пропастью во ржи». Была б она постарше, я бы не в Тусю, а в нее влюбился.

А потом был Севастополь, бабушкин дом, южное солнце и синее море. Был Витька, который, как только мы приехали, объявился под окном и вызвал меня громким шепотом. Я бросился на улицу, не переодеваясь, и до глубокой ночи (наступающей в Крыму в 11 вечера) мы носились по знакомым улицам. А с утра все началось сначала…
Мы познакомились, когда нам было по десять лет. Эти хулиганы из соседних домов бегали под нашими окнами и радостно сообщали: «Вы наши новые соседи. Вы такие клоуны!» - это была у них любимая забава. Через три дня после моего приезда Витька чуть не врезался в меня на велосипеде. Врезался бы, если бы не съехал в кювет. Пока я его оттуда вытаскивал, пока мы вместе вытаскивали велосипед… Он спросил, видел ли я город. Я сказал, что только немножко. Он спросил, был ли я на Учкуевке. Я сказал, что нет. И мы поехали на песчаный пляж Учкуевку, который в открытом море, поехали на одном велосипеде – руль держал я, чтобы не съехать снова в кювет. С грохотом съезжали вниз, толкали велосипеды вверх. На катере через бухту. Три часа на пляже под раскаленным солнцем. И снова вверх-вниз, вверх-вниз, с объездом достопримечательностей, и в темноте уже – домой.
«Москвич, а тебя как зовут?» - спросил он, когда мы подъезжали к дому. Только тогда мы познакомились.
Знал ли я, что через несколько лет смогу обедать в самом лучшем ресторане города, останавливаться в лучших гостиницах, оплачивать дорогие экскурсии? Витька станет моряком, я же изберу презренную, но высокооплачиваемую сухопутную профессию.
Тогда, августовским жгучим утром, мы этого не знали. Мы летели вперед на велосипедах, а впереди был жаркий август, когда можно было забыть обо всем, случившемся этим летом…

Записи в дневнике кончаются, но история продолжалась…