Счастье - это, оказывается, так страшно. Оно, счастье это, такое хрупкое, такое невероятно хрупкое, что я боюсь взять его на руки и прижать к груди, поцеловать нежно, разломить караваем, засмеяться с Ним вместе и поделить каравай счастья пополам, и так, чтобы разломилось неровно, и чтобы не черствело оно, не плесневело, а ароматом дурманило так, чтоб голова кругом и истома приятная, как только почувствуешь тепло краюхи из счастья...
А я боюсь счастья, мне страшно поверить в то, что оно живое и осязаемое, что тепло его сохранить нетрудно - было бы сердце горячее. Я все порываюсь счастье свое сохранить, под стеклянный колпак его и защелкой накрепко, чтобы не сбежало, чтобы не выветрилось. Чтобы днем накрывать темной тканью от глаз чужих и завистливых, чтобы только не сглазили (что ж я говорю-то, не верю же в эту чепуху), а к вечеру бежать, сломя голову, темную ткань с глаз долой, и смотреть, все глаза выглядывать, ощущать, обонять, слышать, видеть - жадно, ненасытно, тоскуя от того уже, что ночь на дворе, а еще спать, а потом утро и снова прятать сокровище мое, счастье мое под темную ткань. И умирать от одной только мысли, что вдруг завтра умру, а счастья моего было так мало, что не смогу даже умереть достойно - все рычать буду, хвататься за всех, захлебываться криком булькающим: "Не хочу, дайте мне Его, дайте же мне Его!..."
Глупая женщина, глупое создание...
И как же сладко от того, что могу быть глупой.
А с счастьем я научусь обращаться. Я же ужас, какая умная, хоть и прелесть, какая дурочка (с)