Это цитата сообщения Мирроар Оригинальное сообщение

Почему-то решил, что сейчас...сейчас его надо выложить.
Хоть и прочитал я его уже давно назад.
Произведение длинное. Но одно из лучших.
К сожалению, не знаю автора.


Она – настоящая стерва.
Нет, не надо улыбаться, тем более - ТАК… как будто очень хорошо знаете, что такое стерва. Либо давайте договариваться о понятиях. По-моему стерва – это метр шестьдесят пять (примерно), короткая стрижка, полные, очень чувственные губы и глаза трудно различимого цвета с дерзкой смешинкой-огонечком на дне.
- Привет. Снял комнату? – Она стоит на кухне перед плитой и так увлечена варкой кофе, что даже не обернулась.
- Да.
- Ясно. Бросай манатки, будем кофе пить.

Давайте сразу оговоримся – она мне не понравилась с первого взгляда. Я нутром чувствовал – она дайк. Знаете, кто это? Ну, не важно, в общем. Просто у дайков есть свой, ни на что не похожий запах. У каждого дайка. А я нормальный мужик со всеми вытекающими и мне этот запах не по нутру. Еще когда я только вселялся в эту квартиру, хозяйка – нервозного типа, насквозь крашенная особа лет сорока пяти - оглядела меня критическим взглядом и спросила: «Вы не против соседки?». Я хмыкнул и покачал головой - мне уже рисовались уютные вечера за бутылочкой муската с милой соседкой. «Эх, мужики…» - с сомнением проговорила хозяйка и отдала мне ключи от квартиры.

- Ну и кем работает молодой человек? – Это она мне.
- Я?
- Обо мне мы потом поговорим. А на правах женщины, могу поинтересоваться первой…
- Со мной не канает, - я откинулся на спинку стула и крепко затянулся дымом. – Не признаю никаких особых прав за женщиной, которые бы давали ей преимущество перед мужчиной.
- Та-а-а-а-к, - довольно протянула она, уставившись на меня смешинками-огонечками. – Молодой человек у нас скандалист…
- Отчего же, - я поднялся со стула и зевнул. – Молодой человек отнюдь не скандалист. Даже наоборот. Только повторюсь: молодой человек не признает за женщинами никаких особых прав, дающих преимущество. Только и всего. Во всем остальном молодой человек спокоен и покладист.
- Развелся. Недавно, – улыбаясь, констатировала она. – И, похоже, были рога. Отчего и развод.
- Может быть, - я нахмурился – ненавижу, когда лезут в мои внутренние дела. – Спокойной ночи.
- Один-ноль, - с довольным видом подсчитала она.
- Спасибо за кофе. Утром разбудить?
- Сенькаю. Я встаю поздно.
- Плизкаю…

Блин… не спалось. Совершенно. Не хотелось. Видимо, слишком крепким был кофе, слишком громким дождь, барабанящий по стеклу окна… или, может быть, слишком резкой была перемена в моей жизни. Вот хохма-то. Копаться и обвинять, кого бы то ни было, не хотелось. Хотелось быть мудрым и спокойным. И всех простить. А что еще остается мужчине в тридцать два года, лишившегося дома, семьи, работы? Из-за… да какая разница. Хотя нет, давай быть честным – в большей степени из-за собственного «Я». Собственной непримиримости. Характера, понимаешь ли, собственного. Ну? Где он сейчас характер? Вот-то то и оно… хочется в тепло, к родимой… бывшей родимой женской попочке. И чтоб все было так, как прежде – спокойно, сытно и уютно. И надежно.

- Кофе хочешь? Я сварила, - в открывшемся без скрипа дверном проеме изящно изогнувшись, в длинном, тонкой шерсти, свитере, стояла Лера.
- Слушай, а никто тебя не учил стучаться? – ругаться-то, в общем, не хотелось. Даже наоборот. Но стучаться надо! Наверное.
- Да я слышала, как ты ворочаешься. Не спит, думаю. Может кофе хочет. Решила доброту и человечность проявить.
- Но можно же было постучаться… - нет, ругаться определенно не хотелось.
- А вдруг бы ты сказал – занято? – она мило улыбнулась и качнула кружкой с кофе. – Так не хочешь, значит…
- В постель? – предложил я, приподнимаясь на локтях.
- Вот еще! – возмутилась она. – Вставай, одевайся и шуруй на кухню – я уже налила.

Кухня была очень обычной – три на пять, чешская плита на четыре конфорки, холодильник «Океан», периодически утробно взрыкивающий, стол, на столе бутылка «Ахтамара» и кофейные чашечки.
- Гм… - задумался я, глядя на бутылку.
- Не настаиваю, - предупредила она. – Самой мало…
- Да от чего ж… не откажусь, – я уверенно сел на стул и потянулся к бутылке.
- Но-но! – Она хлопнула ладонью по моей руке. – Уж мои права на бутылку ты оспаривать не будешь, надеюсь?
- Без борьбы, - я улыбнулся и поднял руки, как бы сдаваясь.
- То-то же! – она задорно вскинула подбородок. – Пробуем, пьем или напиваемся?
- Я бы… сначала попробовал.
- Так, нашему молодому человеку с утра на работу, - понимающе кивнула головой она.
- Вообще-то, меня зовут…
- Алексей Ивашов, тридцать два года, разведен три месяца как.
- Откуда ты?.. - моему удивлению не было предела. Я, конечно, был популярен в свое время, но не настолько.
- По первой? – Лера с хлопком вынула пробку из бутылки.
- Откуда ты знаешь? – настаивал я.
- Скажу… - Лера хитро прищурилась. - После второй…
- То есть - будем пить, а не пробовать?
- Логично…

Я не очень люблю «Ахтамар» - на мой взгляд, он слишком резковат для коньяка. Но у него есть одно положительное для таких случаев свойство – он цепляет с первого глотка и держит пьющего в постоянном состоянии легкого, но устойчиво-развязного опьянения. Если вы хотите снять напряжение и попытаться перевести разговор с собутыльником в спокойное, несколько вскользь интимное, русло – «Ахтамар» правильный выбор.

- Ну, и?
- А-а-а, ты все про это? – Она потянулась за сигаретами грациозным кошачьим движением.
- Надеюсь, ты понимаешь, что мне интересно? – мне было не просто интересно! Мне было дико интересно – откуда она меня знает.
- Зачем? – Сигарета описала плавную дугу, вспыхнул огонек.
- Хм, - вот, попробуй, объясни! - Неудобно чувствуешь себя, когда о тебе знают, а ты ничего…
- Так может, я лучше о себе расскажу? – к потолку взлетело умелое колечко дыма.
- Конечно, извини…
- Неужели тебе не интересно? – внимательный, прищуренный взгляд полоснул ноготком.
- Интересно, но… - ну, конечно, первое правило общения с женщиной – сначала слушаем ее и делаем вид, что для тебя сейчас это самое главное.
- Никаких - но! Интересно или нет?
- Очень, - сдался я.
- Вот так-то, - она улыбнулась, и озорной взгляд лизнул по лицу, как шелковый шарф.
- Ну, так вот. Меня зовут - Лера. Лерчик. Фамилия – Рутенич. Мне двадцать пять, работаю, не замужем, не состояла, не привлекалась.
- Хм, увлекательно. А подробнее? – первое правило!
- Подробнее? Про семью? Про работу? Про увлечения?
- Про… семью, - выбрал я.
- Семья как семья, - она заметно напряглась. – Обычная…
- Что-то с семьей не сложилось? – и сразу понял, что попал.
- Да нет, - она попыталась расслабиться, но это у нее плохо получалось.
- Давай лучше про работу?
- Давай…
- Я пою, - она подняла чашку, в которой вот уже час как бывал только коньяк, и выпила содержимое одним глотком.
- В смысле? – а вот это было действительно интересно. - На сцене?
- Агу… в кабаке… - она снова налила и движения ее уже потеряли трезвую четкость – она чуть не пролила.
- Нда? И можно будет придти послушать?
- Неа… тебя не пустят, - Лера с трудом попала кружкой на стол.
- Почему? У меня и деньги бывают, и костюм приличный есть… - чего-то не верилось - еще недавно я был частый гость в самых дорогих ресторанах.
- Не в этом дело.
- А в чем? – меня закусило. – Для сильно крутых?
- Это розовое заведение… туда мужчинков в принципе не пускают.
- Заба-а-авно, - спина моя выпрямилась непроизвольно, пальцы забарабанили по столу чечеточку.
- Чем? – она недоуменно взглянула на меня своими глазищами в неверном свете неяркой лампочки блеснувшими желтым.
- Второй раз в своей жизни вплотную встречаюсь с… - хотелось сказать что-нибудь резкое и обидное.
- С кем?
- Ну… как это называется… лесби? – и правый угол рта мой едва заметно презрительно скривился.
- Дайк… называй – дайк, понимэ? - она пьяновато улыбнулась и потянулась. Тонкий свитер плотно облек ее грудь, округло топорщась.
- А что, по мужикам совсем не тянет? Или все-таки иногда? – я потянулся за бутылкой, но Лерина рука оказалась проворнее, и я отдернул свою, словно боясь обжечься.
- А что?.. – она перегнулась через стол и почти коснулась губами моих губ. – Тебе хотелось бы?
И я вдохнул запах - пьяный, острый, с горчинкой запах лесных фиалок вперемешку с коньяком… тревожащий, волнующий до дрожи…
- Честно? – я задержал дыхание, чтобы не вдохнуть лишний раз, не поплыть от этой сладкой отравы, не потерять голову…
- Максимально, - она смешливо сощурилась и прикусила нижнюю губу.
- Прямо здесь? – я чуть отодвинулся, чтобы поймать в ее глазах смешинки-огоньки.
- Почему нет? - ее бедра начали медленно раскачиваться из стороны в сторону, словно отплясывая танец кобры перед жертвой.
- Нет, – выдохнул я, и сразу стало легче, спокойнее, увереннее.
- Типа? – она отодвинулась сантиметров на десять, чтобы в свою очередь глянуть в мои глаза с легким недоумением и… разочарованием?
- Я не могу так, - голова заработала быстро и трезво, отыскивая подходящий повод. - Я не кобель.
- ХА! – выдохнула она. – Значит, нет?
- Нет, - подтвердил я.
- Значит, слушай сюда… - она села на свой стул и глядела так, что смешинки-огоньки плясали в глазах свечечками. – По мужикам меня совсем не тянет. Абсолютно. Совершенно. И знаешь, откуда я тебя знаю?
- Ну? – я заранее взял себя в руки.
- Я спала с твоей женой…

Грянул будильник. Старый, жестяной, сохраняемый мной с особой тщательностью уже лет десять, доставшийся еще от деда. За слегка помутневшим стеклом на циферблате был нарисован красноармеец в буденовке и большие буквы «СССР» горели, как пламя революционного пожара. Самому будильнику было более сорока лет, дребезжал он противно и механически, зато о-о-о-очень убедительно. Совершенно не проснувшись, но уже поднявшись, медленно, но поспешая, я побрел к туалету. Было занято. Я постучал.
- Счас, - донеслось из-за двери.
Оставалось только нетерпеливо перетаптываться.
Наконец клацнула защелка. Нечто взлохмаченное, в пижаме в дурацкий цветочек, с щелочками-глазками и легкой опухлостью со сна приоткрыло дверь и встало в проеме.
- Ивашов, – хрипловатым спросонья голосом сообщило нечто. – Извиняюсь за поведение недостойное честной почти женщины. Ты не в обиде?
- Угм… - пробурчал я перетаптываясь.
- Нет, ты не подумай, я же… ну как сказать…
- Да я понимаю, понимаю…
- Нет, ты не понимаешь! Ты правильно пойми - я ведь никогда…
- Лер. Я понимаю тебя как никто. Прямо сейчас. Прямо здесь.
- Ты прости. Я же не знала, что ты так переживать будешь…
- Лер. Если ты не уберешься прямо сейчас и не пропустишь меня внутрь, то я обоссусь. Совсем не по мужски. И уж тогда точно тебя никогда не пойму. Поскольку позор меня покрывающий страшно подействует мне на…
- ХАМ! – выдохнуло нечто и гордо удалилось.
- БЛИН! – выдохнул я и устремился к унитазу.


Вы когда-нибудь летали? Нет, не от наркоты, не рейсами «Аэрофлота», а по-настоящему? Нет, не с крыши сарая в сугроб… ПО-НАСТОЯЩЕМУ. На самолете малой авиации типа ЯК-18Т? Знаете, что это за машина? Как вам объяснить… крылья, двигатель, хвостовое оперение, четыре посадочных места и… ощущение полета. Мне не нравится парашют – это почти неуправляемое парение на куске тряпки, другое дело, когда чувствуешь под задницей крыло. Слышишь бормотание и покашливание двигателя, ощущаешь, как машина послушна тебе, и ты управляешь ею, как бог человечеством…

- Здоров, Лешик, - Семеныч все делает неторопливо и спокойно. Он и сам такой – большой, неторопливый и спокойный.
- Здоров, Семеныч. Есть сегодня?
- Есть. Вон, около ангара сидят. Парочка.
Около ангара, на скамеечке выкрашенной отлупляющейся уже шаровой краской, сидят двое. Лет, наверное, по 20, не более. Подхожу.
- Здравствуйте. Вы на сколько?
- Мы хотели на час, - неуверенно заявил парень.
- Уверены?
Парень невнятно кивает головой, девочка с благоговейным ужасом смотрит на своего возлюбленного и тоже кивает.
- На посадку, - прошу я, указывая в сторону застывшей «Т-шки».
Парочка медленно побрела к самолету, ежесекундно оглядываясь на меня. Я ободряюще улыбался.
- Квадраты 3, 5, 6, 9, - сзади тихо подошел Семеныч. – Над городом особо не гусарь. И бочку не делай… не надо.
- Вижу, – коротко ответил я. – Скучный будет полет.
- Зато долгий, - резонно заметил Семеныч, похлопав меня по плечу. – За час уже уплачено.
- Угм, - нехотя ответил я и пошел к «Т-шке».
Парочка уселась на заднее сиденье, тесно прижавшись друг к другу.
- Пристегнитесь, пожалуйста! - громко проорал я сквозь грохот уже запущенного двигателя.
Парочка нащупала ремни и застегнулась.
Я вырулил «Т-шку» на полосу и запросил исполнительный. С башни управления разрешили взлет. Я выжал сектор газа до упора и отжал тормоза. Сзади пискнули так, что было слышно через гарнитуру. « Надо помягче» - подумалось. Мягко, с набором высоты прошел первый квадрат, на тысячу двести проскочил углом второй, вышел в третий и с креном градусов в двадцать пять пошел кругом над трассой, дачами, словно игрушечными машинками и почти не настоящими людьми, копошащимися в огородах, стоящими на остановках, бредущих по улицам…
Сзади опять пискнули. Пришлось подровняться градусов на пять.

Осматривая с высоты землю, дома и людей немного мнишь себя ангелом. Хочется крикнуть во все горло, да так, чтоб все, абсолютно все, тебя услышали: «Люди!!!! Я люблю Вас!» Потому, что внутри, на месте сердца вырастает что-то огромное и теплое, способное обнять и обогреть каждого…

- Не блеванула мадама? – поинтересовался Семеныч, заглядывая в кабину. – А то нежные нынче мадамы пошли…
- Ладно тебе, - ухмыльнулся я, расслабленно откинувшись. – Нормально. Попищала немного, я осторожно рулил.
- Вот и лады. А то тут еще школьники подъехали. Лет по четырнадцать. И сразу восемь человек. Взяли по двадцать минут.
- Проверка мужества? Давай их сюда. По трое. Пацанов первыми…
- Как скажешь, - Семеныч спрыгнул с крыла и пошел к ангару, где стояла группка подростков.
Помахав руками возле ребят, он подтолкнул в сторону самолета троих мальчишек. Пацаны вперевалочку, шагом знаменитых полярников направились к самолету. Я ухмыльнулся.

- Значит так, ребята, пристегнуться обязательно, шею не расслаблять, во рту ничего не держать – если есть жвачка, выплюньте сейчас. А также большая просьба – сдерживать рвотные позывы. После вас еще люди будут, а отмывать мне. Ясно?
- Ясно, - ответил один из них, рыжий такой, с нагловатым выражением глаз, продолжая жевать.
- Ну и хорошо, если ясно, - пробурчал я и захлопнул дверцу.

- Исполнительный?
- Есть, исполнительный.
- Разрешите взлет?
- Борт 45017, взлет разрешаю.
- Борт 45017, понял.
Я постарался все делать спокойно и плавно, чтобы пацаны расслабились, чтобы сошло с них первое напряжение. И только после этого начал исполнение первой фигуры пилотажа…

Рыжего буквально выносили. Цвет лица он имел зеленоватый, да впрочем, и два других парня выглядели не очень. Со второй тройкой парней история повторилась – подкашивающиеся ноги, болотный цвет лица. Семеныч отволок мальчишек к ангару, где в ожидании своей очереди стояли две девочки. Когда Семеныч указал им на самолет, одна яростно замотала головой и вцепилась в рыжего, еще не отошедшего от полета. Вторая, в расклешенных джинсах и ярко-желтом, цыплячьем топике оглядела внимательно всю компанию, кивнула и пошла к самолету. На стук по крылу я выглянул из кабины. Отчего-то стало душно, лоб покрылся испариной и какая-то мелкая, нехорошая дрожь прокатилась по рукам…

Понимаете, есть такие… такие девушки, которых… с которыми… за которых… в общем, не знаю я, не умею рассказывать. Просто отчего-то стало тесно мне в своей старой летной куртке, будто путами крепкими стянуло меня всего…
Понимаете, не было в ней ничего такого, что присутствует в каждой красивой женщине – ни яркой внешности, ни хищных повадок; ничего такого, что как магнитом притягивает мужиков нормальной ориентации.
Ничего этого не было и в помине. Только знаете, как будто светлее стало вокруг. Краски ярче, сочнее… словно кто-то среди тьмы фонарик зажег.

- Можно я рядом с вами сяду? – спросила она, хватаясь за протянутую мной руку, чтобы запрыгнуть на крыло.
- Конечно, - пробормотал я, впитывая пальцами тепло ее руки и не насыщаясь, не имея сил выпустить эту маленькую, нежную руку. – Конечно.
....
- Ивашов, ты женщину хочешь? – Лера стояла в дверях своей комнаты в небрежно накинутом на плечи халате, который почти ничего не скрывал.
- Тебя что ли? – устало хмыкнул я, разуваясь.
- Счас, разогнался, - заулыбалась Лера. – Да подружка у меня – она би. И очень хочет с тобой познакомится.
- Это на хрена же? – удивился я. – Вот так вот, с места в карьер?
- А чего такого? – Лера обернулась в комнату. – Юльк, Ивашов пришел, знакомиться будешь?
Из комнаты что-то ответили.
- Будет, - резюмировала Лерка, широко улыбаясь. – Только накинет на себя что-нибудь.
- Ну, блин, - знакомится, на самом деле, совершенно ни с кем не хотелось. – Я на кухню.
- Мы сейчас. Ты вино пить будешь?
- Буду. У меня завтра выходной, - знаю я этих… дайков. Хоть вина выпить.
- Юльк, вино захвати, - крикнула Лера в комнату.
Я прошел на кухню и сел.

Юля была рыженькой. Причем натуральной рыженькой, а не того странного химически-каштанового цвета, который часто можно встретить на улицах. Маленькая, я бы даже сказал – миниатюрная. Сквозь почти непрозрачный пеньюар чувствовалась точеная, очень гибкая фигура. Рядом с ней Лера казалась мальчиком. Вернее – юношей.
- Здравствуйте, - прозвенел колокольчик Юлиного голоса.
«БЛИН!» - подумал я.

Я вам сейчас все объясню. Постараюсь объяснить. Вот знаете, если бы ко мне на улице подошел журналист (в последнее время они очень любят это делать) и задал вопрос: «Какие женщины вас возбуждают больше всего?», то ответ прозвучал бы так: «Маленькие, с точеной фигуркой, натуральные рыжие, с нежным голосом…»

- Знакомьтесь, - объявила Лера, усаживая Юлю к себе на колени.
- Юля, - прозвенел колокольчик.
- Ивашов, - отчего-то по фамилии представился я.
Лерка захихикала.
- Он у нас не кобель, - доверительно сообщила она Юле, наклонив голову к ее шее, и Юля, как от щекотки, чуть повела плечом.
«БЛИН!» - снова подумал я.
- Ивашов, будь джентльменом – налей вина, а то руки заняты, - попросила Лера и ее правая рука скользнула по Юлиному бедру. Как бы лениво и не хотя. Вверх-вниз. И на движении вверх рука Леры зацепила (как бы совершенно случайно) край пеньюара и повлекла его за собой, обнажая стройную, белокожую Юлину ножку почти до бедра. Не меняясь в лице, все с тем же доброжелательно-заинтересованным видом глядя на меня, Юля хлопнула ладошкой по Лериной руке и вернула пеньюар на место.
«БЛИН! БЛИН! БЛИН!» - заело в моей голове. Почему-то остальные мысли, кроме этого дурацкого «БЛИН!», ворочались тяжело и невнятно, словно каменные.
- Пробуем, пьем или напиваемся? – спросил я, откупоривая бутылку.
- Мы уже напробовались, наливай по полному фужеру, - заявила Лера и поцеловала Юлю в шейку.
Юлино плечико опять дернулось.
- Ивашов, вот скучный ты собутыльник, ей богу, - вздохнула Лера. – Развлек бы, как-нибудь, дам.

Вот странность, да? Вообще-то в компаниях я умею быть веселым, сыпать анекдотами, сыграть что-нибудь этакое, душещипательное, но сейчас… я вел себя, как школьник, впервые попавший в компанию взрослых женщин.

- Слушай, Ивашов, я у тебя гитару видела в комнате, ты что, играешь? – Лерина рука опять поползла по Юлиному бедру, но была вовремя перехвачена маленькой Юлиной ладошкой.
- Есть немного, - я чуть не поперхнулся вином.
- Сыграй, а? – Лера опять поцеловала Юлю в шейку.
Я молча пошел за гитарой.

Внутри закипала какая-то злость… и не злость даже, а что-то такое темное, комом подступающее к горлу. Вот странно: если бы на месте Леры сидел парень, желательно из моих знакомых – Лешик Воронов, например – я бы чувствовал себя совсем по-другому. Внутри уже давно бы бурлил легкий, пьяный пофигизм и дух соперничества заставлял бы выкидывать одну шутку за другой. И за гитарой я бы сам давно сбегал без всяких просьб, но сейчас…

- Приличная гитара, - заметила Лера.
Когда я вернулся, атмосфера в кухне немного изменилась. Юля пересела с Лериных колен на отдельный стул. И чувствовалась какая-то напряженность.
- Не жалуюсь, - ответил я, настраивая гитару. – Не играл давно.
- Ну и что у нас в репертуаре? – безо всякого интереса спросила Лера и потянулась за сигаретой.
- Да, так, - я взял первый аккорд. Гитара отозвалась глухо и все еще не строила.
- Дай сюда, - Лера выхватила из моих рук гитару, быстро и профессионально пристроила ее у себя на колене, пробежалась по ладам. – Пятая, - сама себе сказала она и подтянула нужный колок. – Держи.
Я взял, и гитара отозвалась мелодичным, идеальным строем.
- Так, что же у нас в репертуаре? – затягиваясь дымом, переспросила Лера.
- Да у меня все больше про самолеты… - смущенно ответил я, прислушиваясь к гитарному строю – так еще моя гитара никогда не строила.
- Ну, давай про самолеты, - вальяжно разрешила Лера.

Опять же – в любой другой компании, я бы непременно пел именно про самолеты. Чтобы подчеркнуть свою причастность к авиации, чтобы веяло над столом романтикой чистого неба и дальних горизонтов, чтобы девушки глядели блестящими влюбленными глазами, а парни выпрямляли спины и смотрели орлами… и какими неуместными, бессмысленными мне казались сейчас, в данной ситуации «песни про самолеты»…

Я взглянул на Юлю. Она сидела, расслабленно откинувшись на спинку стула, и из-под приопущенных ресниц поглядывали в мою сторону две ярко-зеленые звездочки.
«Блин! У нее еще и глаза зеленые!» - бурей пронеслось в голове – «ДА какого черта!».
- «Баллада фронтовой авиации», - объявил я и взял первый аккорд.
Лера хмыкнула.
«Да пошла ты!» - крутнулось в голове.

Под утро, когда туман
Как молоко
По крыльям бежит,
Приходит покой и к нам,
И нам не легко
Без неба прожить.
Но спят в палатках пилоты
Устав от небесной работы.
Мы в обиде на них,
Но каждый притих,
Чтоб не потревожить их.

Ведь там, высоко в небесах
В жарком бою,
Когда смерть близка
Жизнь наша в их руках -
Им верность свою
Отдаем до конца.
И каждый из нас уверен,
Что путь нам общий отмерен:
Из высоты,
Об черную твердь
Нам вместе горя лететь…

И вдруг я заметил перемену в настроении… не во мне, а на кухне. Что-то изменилось в общей атмосфере. Какая-то напряженность возникла в этом странном треугольнике: Лера – Юля – я. Я скользнул взглядом по Юле. Лицо ее смотрело вниз и крохотная, маленькая капелька медленно катилась по щеке. И странная… страшная обреченность чувствовалась в ее согнутой спине. Захотелось остановиться, прижать ее к себе, гладить по голове и шептать что-то нежное, успокаивающее…

Под утро, когда туман
Как молоко
По крыльям бежит,
Приходит покой и к нам
И нам не легко
Без неба прожить.
Но спят в палатках пилоты
Устав от небесной работы.
Мы не шевельнем
Ни винтом, ни крылом –
Мы ждем, мы только лишь ждем…

- Знаешь, он такой был… высокий, красивый. Молоденький, молоденький. Все время приходил с цветами… - Юля оторвалась от моего плеча и потянулась за фужером. – Он еще так смешно говорил: «Сударыня, я умчу вас на край земли на своем серебристом самолете». А я, понимаешь, я… у меня девочка тогда была… - Юля пьяно отхлебнула и опять прижалась ко мне. – Не до мальчиков мне тогда было. Даже и высоких, и красивых, и летчиков…

Лера уже давно ушла спать, а мы сидели с Юлей в обнимку, и голова моя кружилась от близости ее, от запаха ее, от прижатого к моему плечу ее плеча.

- Я ведь по-честному. То есть, я ему пыталась объяснить. В открытую ему говорила: «У меня девочка». А он не понимал. Не хотел понимать. Да, нет, он мне нравился, но я же, понимаешь, я же… я влюблена была, понимаешь? Всерьез. Так, что подушка от слез была мокрой по ночам. И ни о ком не думалось, кроме нее. А тут… Чечня. Он и месяца там не отслужил. Мама его сказала, что он даже и выстрелить ни по кому не успел. И опять я ревела… как девчонка, как дура. И с любимой своей тогда поругалась. Хотя казалось бы – ну чего, зачем? Я и объяснить-то ей толком ничего не могла – она бы не поняла. У нее, понимаешь, все мужики козлы и чем больше их сдохнет, тем лучше. Она и мне так сказала – чем больше, тем лучше. А я ее по лицу. Два раза. В общем, поругались. И опять я плакала и понять ничего не могла – отчего, зачем, почему… Глупо, да? Глупо, глупо – я знаю…
- Ты… - отчего-то в горле пересохло и говорить было трудно. Да и сказать-то, по большому счету, было нечего - ну, чего тут скажешь? – Не плачь, не надо…
И рука моя медленно потянулась к ее голове и погладила рыжие, шелковистые волосы. Она вдруг всхлипнула и потянулась ко мне. Подхватил я ее на руки и понес. И об одном только думалось – сорвать с нее пеньюар, и прикасаться губами, руками, всем телом к самым ее сокровенным местам.

По комнате разливался призрачный свет от стоящего на противоположной стороне улицы фонаря. В этом неверном, почти лунном свете лицо ее казалось ясным, светящимся, а волосы полыхали желто-золотистым огнем, словно хвост выхлопа за «Стингером»…

Я не помню, когда в комнату скользнула тень и добавилась еще одна пара рук. Меня будто отбросило - словно электрический разряд огромной мощности проскочил между мной и еще двумя телами на кровати. Из груди вырвался хрип - не хрип, а скорее рык – звериный, низкий и оба тела на кровати замерли. Я схватил штаны и выскочил в коридор.

Кап… кап… кап…
«Надо будет кран починить» - возникла неуместная для трех часов ночи мысль.
- ТЫ!!!! ССУКА!!! ССУКА ТЫ!! ВЫЗОВИ МНЕ МАШИНУ, ЯСНО!!!
- Юлечка, солнышко, ну куда ты сейчас, время три часа…
- Я СКАЗАЛА: ВЫЗОВИ МНЕ МАШИНУ!!! ТВАРЬ! ГАДИНА! ВИДЕТЬ ТЕБЯ НЕ ХОЧУ!!!
- Юлечка, ну чего ты, ну что случилось… из-за ерунды…
- ИДИ В ЖОПУ, ССУКА!!!
Хлопнула дверь.
«Надо бы проводить» - лениво и непродолжительно подумалось.
Вошла Лера. Села. Закурила. Дотянулась до фужера. Выпила. Руки ее тряслись, на голове черте что, из-под края халатика, плотно облегая лобок, видны были кружевные черные трусики. Почему-то именно этот факт меня рассмешил. Я хихикнул. Потом заржал.
- Прекрати ржать, - хмуро отозвалась Лера.
Ржач перешел в гогот…
- Мудак, - взъярилась Лера.
Гогот перешел во всхлипывания, меня начало колотить.
- Козел! – Заорала Лера. – Чего тут смешного?
- Ты прости, - выдавил я из себя. – Сейчас объясню…
Наконец смех прошел.
- Понимаешь… - я опять улыбнулся. – Столько раз мечтал попробовать на троих. Чтоб именно так – две женщины и я. Причем, обе вы очень в моем вкусе, а тут…
- Ты хоть успел? – как-то очень по-мужски спросила Лера - несколько грубовато, но смешинки-огоньки уже разгорались в глубине ее глаз.
- Неа, - честно ответил я.
- Блин, так и знала. Надо было минут на десять позже… - огорченно проговорила Лера и вновь потянулась за фужером.
- Я бы все равно не стал ее… - я замялся.
- Чего? Трахать? Почему? – Лера недоуменно распахнула ресницы. – Импотент, что ли?
- Да нет. Могу потрогать дать – все нормально.
- Счас! – Лера даже отодвинулась. – Тогда почему?
- Да как тебе объяснить… Мне ее больше успокоить…
- Ага, именно для этого ты ее на кровать и поволок, - хитро улыбнулась Лера.
- Когда поволок, тогда да - хотелось, - сознался я. – А потом, в комнате… странно все это… почему-то парень тот, про которого она рассказывала представился. И так… стыдно стало…
- Дурак! – Откровенно разочаровано, словно плюнула, сказала Лера. – Она эту сказочку каждому встречному мужику рассказывает. Имидж такой – маленькой, одинокой, запутавшейся бисексуалочки. Срабатывает безотказно.
- Да пошла ты… - разозлился я, но слова, которые я применял в данном случае, казались неуместными. – В жопу!
И выскочил в коридор, стянул с вешалки куртку.
- Какой-то жопный день, - донеслось вслед обиженное. – Все меня посылают…

Справа от подъезда на скамейке виднелось что-то рыжее.
- Чего приперся? – Меньше всего Юлин голос напоминал сейчас колокольчик. Будто кусок старой жести прогромыхал.
- Это правда?..
- Про что? Про летчика? – Поднялось опухшее от слез Юлино лицо. – Молоденького, молоденького?..
- Да.
- Знаешь, - лицо опять опустилось. – Я сегодня вдруг поверила, что это могла быть правда.
- Ну, ты и… - только не смог я закончить. Не знаю, что помешало.
Я развернулся и шагнул к подъезду
- Стой! Ты скажи, СКАЖИ! – Юля протянула руку и вцепилась мне в рукав. - Скажи, ну?
- Руку убери, - зло выговорил я и потянулся отцепить пальцы.
- НУ, СКАЖИ! – еще раз выкрикнула Юля и отпустила. – Вот все вы такие… козлы… ничего понимать не хотите… ничего…
- Да что тут понимать? – раздраженно процедил я и опять развернулся.
- Мне лет семнадцать было, - как-то так, как бы ни о чем начала Юля. – Пригласил меня в ресторан сосед – как раз такой, как я рассказывала: молодой, красивый, в форме. То ли они из Чечни вернулись, то ли еще чего праздновали, не знаю. Вокруг сплошные офицеры – все такие элегантные… Летчики все из себя. И там был у них один… главный. Седой весь. Все про сына рассказывал, который вместе с ним служил. Раз пять поднимали тост за боевых товарищей. А потом этот седой зажал меня в женском туалете, поставил раком и… все там порвал, сволочь. И все приговаривал: «Доченька, не кричи – это за сыночка, доченька, не кричи…» А все стояли на страже в туалет. Такие красивые, элегантные… в форме…
Хотелось что-то сказать, но ни слов, ни воздуху не хватало.
- Опять сказочка? – прошептал я и сел – ноги не держали.
- Я бы не кричала, - как-то очень спокойно и буднично сказала она. – Просто очень больно было.
И опять воздуху мне не хватило что-нибудь сказать. Чувствовал, что еще чуть-чуть и у самого из глаз слезы брызнут…
- А ты, почему меня не стал… - не глядя на меня, прошептала Юля.
- Да, так. Не поймешь.
- А ты попробуй, я понятливая.
- Ты когда-нибудь видела, как «Стингер» стартует?..
- Иди отсюда, понял! – выкрикнула Юля. – Вали давай! Вот, все вы - козлы - только о себе, только о своем! Я-то думала – ты МЕНЯ пожалел, думала, хоть один нормальный мужик, а ты такой же, как все…
И руку протянула, чтоб меня оттолкнуть, но вдруг вцепилась опять в рукав моей куртки и Юлькина голова снова уткнулась в мое плечо.
- Может, в квартиру пойдем? – предложил я, поглаживая ее по плечу.
- Только я к Лерке не пойду. Она хихикать будет. – Шмыгнула носом Юля.
- Это с чего бы? – набычился я.
- Понимаешь, это ее идея. Она мне говорит – у меня в квартире теперь летчик живет. Говорит, что не кобель. На меня не повелся, на тебя точно поведется – он любит маленьких, рыженьких (я скрипнул зубами). Возьмем его на двоих, заодно докажем, что такой же кобель, как и все. Я сначала отказалась, а она меня на слабо взяла.
- Вот, - я с трудом удержал улыбку. – Дуры.
- Ага, дуры, - тут же согласилась Юля. – Я у тебя переночую, ладно?
- Ладно, – я все-таки улыбнулся. – Только, чур – не приставать

- Семейка нынче. И эта… твоя, - Семеныч хитровато прищурившись, кивнул в сторону стоящих у ангара людей.
Я скользнул взглядом по полному, лысоватому мужчине – новому русскому, не иначе, судя по здоровенному кольцу на пальце, в народе именуемому «болт»; стоящей рядом с ним под ручку даме, лет сорока пяти из разряда матрон и остановился на цыплячьем топике. Сердце бухнуло тяжело и томно.
- Почему моя-то? – спросил я у Семеныча, почти не слыша своего голоса.
- Дык, этта, - только и успел сказать Семеныч.
Мужчина и топик двинулись ко мне.
- А я к вам папу привела. Он как услышал, что мы летали, сразу загорелся – он бывший летчик, - серые, отливающие синевой, распахнутые глаза смотрели на меня доверчиво и… или мне только показалось? С восхищением? Обожанием?
«Стой, стой… не обманись, нельзя… нельзя!!!»
- Здравствуй, - только и сумел сказать я.
- Будем знакомы - Арефьев. Полковник в отставке, - мужчина протянул ладонь и добавил. – Шестнадцатый штурмовой.
- Ивашов. Бывший капитан. Двадцать девятая десантная.
- Ясненько, - засветилось лицо бывшего полковника. – Вертолетчик, значит.
- Бывший, - поправил я и тоже начал улыбаться – улыбка у Арефьева была открытой и очень светлой.
- Ну, позволите бывшему штурмовику за штурвал подержаться? – полковник похлопал Т-шку по плоскости, оглядывая хвостовое оперение. – Я на таких и не летывал. Сколько сил-то?
- Триста шестьдесят.
- Ну, не бог весть… Что умеет? – полковник пытливо посмотрел на меня.
- Все умеет, - нахмурившись, ответил я. Отчего-то стало обидно за Т-шку.
- Не обижайтесь, капитан. Не хотел я вашу птичку обидеть - вырвалось, – заметил мою реакцию Арефьев. – Позволите?
- Пожалуйста, - ответил я, но осадочек внутри все-таки остался.
Полковник легко, по-мальчишески вспрыгнул на крыло и заглянул в кабину.
- Смотри-ка, - удивился он. - А большинство приборов еще как на учебных Илах, – и по-хозяйски полез на левое кресло.
- Это мое место, - предупредил его я.
- Да, бросьте, капитан – управление все равно дублированное, - ответил полковник, надевая гарнитуру. – Машенька, а ты останешься, сначала мужчины сделают пару кружков.
Разговаривать с ним дальше было бесполезно – он бы не услышал.
- Извините, - виновато глядя на меня, сказала Маша (так вот оказывается, как ее зовут). – Он со всеми такой – настоящий полковник.
- Ничего, - улыбнулся я. - Справлюсь.
И полез под фюзеляжем на другую сторону, краем глаза наблюдая за удаляющимися Машиными ногами.

- Взлетная сколько? – Деловито спросил полковник по внутренней связи.
- 110.
- Закрылки на сколько?
- 15 градусов.
- Обойдемся.
- Полковник…
- Капитан. Сколько полоса?
- 600.
- А нам надо?
- 350.
- Обойдемся.
- Я бы не советовал.
- Капитан, советовать жене будете. Запросите взлет.
- Борт 45017. Разрешите взлет.
- Борт 45017. Взлет разрешаю, - отозвалась башня.
Полковник плавно вывел двигатель на полные обороты, удерживая машину тормозами.
- Поехали, капитан? – озорно выкрикнул полковник и отпустил тормоза.
Самолет покатился по полосе, подпрыгивая на мелких ямках и выбоинах. Спидометр проскочил сто, сто десять, сто двадцать, сто тридцать и на самом краю полосы полковник буквально бросил машину в подъем градусов под тридцать, слегка зацепив траву на границе полосы хвостом. Легкий удар, почти незаметный, отдался во мне набатом.
- Хорошо поднялись, - улыбаясь, повернулся ко мне полковник. – Коридор сколько
- Две пятьсот.
- До трех поднимемся.
- Скандал будет.
- Я улажу.
- Как знаете, – сидя на курсантском месте, я не мог помешать Арефьеву.

Полковник вел жестко. Бессмысленно жестко. Я всем телом ощущал напряжение машины, которую швыряли то в правый вираж, то в левый, то закручивали в бочку с минимальным радиусом. Наконец, насытившись, полковник расслабился и повел спокойнее, выглядывая через левый обзор стоящих у ангара жену и дочку.
- Ну, что, капитан, штурманем? – опять обернулся на меня Арефьев и, не дожидаясь ответа, через боевой разворот вошел в пике.
«Левый руль высоты» - мелькнуло в голове.
- Левый руль высоты, - с трудом повторил я по внутренней связи. Полковник молчал.
- Борт 45017, что у вас происходит? – тут же проснулась башня.
- Все нормально, - ответил полковник башне, выжимая штурвал от себя.
Стремительно приближался ангар, люди возле ангара, задравшие головы вверх и полосатый «дед» метеослужбы.
- Борт 45017, что происходит? Почему не выравниваетесь? – взывала башня, но ей никто не ответил.
Над самым ангаром, буквально в двух-трех метрах, полковник ушел в горочку.
- Просадка, однако, - деловито заметил полковник.
И тут оборвался перкаль на левом руле высоты…
- Помогай! – крикнул Арефьев, пытаясь удержать заваливающуюся машину. Я вцепился в штурвал, но на самом верху практически идеально сделанной горочки не хватало уже ни скорости, ни мощности двигателя.
- Через левое! – Крикнул я, пытаясь направить машину носом вниз, чтобы хоть как-то зацепиться за воздух и выровняться для вынужденной посадки. О нормальной можно было забыть – слишком мала высота.
- Еще бы метров сто, - с сожалением выдохнул полковник, когда серая грунтовая с белой, отсыпанной гашеной известью, окантовкой взлетная полоса практически закрыла передний обзор. И добавил. – Блядь!


5

Палата была люксовой. Все в нашей палате было: и телефон, и видеодвойка, и туалет отдельный с биде. По поводу биде Арефьев распространялся долго и сумбурно.
- А это что за бабский прибамбас? – Рассматривал он несчастное порождение вражеской гигиены, прыгая на костылях. – Вот кому оно надо? Буржуйская задумка, не иначе – жопу после сранья подмывать. Сначала бумага туалетная, затем биде… а после что? Чопик? Потому-то у буржуев столько немужиков. Сначала чопик, потом член.
- Да бросьте вы, полковник, - заступился я за керамическое чудо. – Очень полезная вещь. Я, когда к нему подъезжаю, ноги в нем мою.
- Ой, Леха, смотри, - погрозил мне Арефьев. – Сначала ноги, потом жопу. Так и до чопика недалеко.
- Сами, вы, полковник, чопик, - огрызнулся я.
- Да ладно тебе, - улыбнулся Арефьев и пропрыгал к своей кровати. – Ну-ка, давай лучше за здоровье.
- Было бы здоровье, да с вами познакомился, - пробурчал я недовольно, но кружку с коньяком принял.
- Ну, прости, капитан, - полковник даже отставил кружку. – Ты не нервничай. Я тебя на хорошую работу устрою, будешь как сыр в масле кататься. А через год новый самолет купишь. Свой, личный. Обещаю.
- Посмотрим, - пробормотал я и выпил.
В дверь постучали.
-Да, да, - отозвался полковник, быстро пряча бутылку «Арманьяка» под кровать.
- Можно? – В дверь вошла Лера, бережно неся в руке пакет, и знакомые смешинки-огонечки стрельнули по палате.
- Это к тебе, капитан, - заговорщицки подмигнул Арефьев и снова поднялся на костыли. – Я пойду, погуляю. – И склонившись надо мной, добавил. – Хороша. Завидую.
И упрыгал в коридор, откуда тут же пискнула медсестра.
- К вам и не прорваться - сплошные расспросы: кто, куда, паспорт покажите, - смущенно сказала Лера, присаживаясь на мою кровать.
- Госпиталь все таки, - ответил я, поудобнее устраиваясь на каталке.
- Я и гляжу - откуда только в госпитале все это? – Лера оглядела убранство палаты. – Только евроремонта не хватает.
- Это все полковник устроил. Он из новых русских… полковников.
- Ясненько. Как же вас так угораздило-то? Тоже мне – летчики, - последнее слово Лера произнесла с особой ироничной тщательностью.
- Да вот… угораздило.
- Ну, не хочешь говорить, не надо. – Вдруг Лера засуетилась, зашуршала пакетом. – А я тебе апельсины принесла. И коньяк.
Я хмыкнул.
- Чего смешного? – насторожилась Лера.
- Ты прости, - не сдержал я улыбки. – Просто последнюю неделю у меня особая диета: коньяк, коньяк и еще раз коньяк.
- Я могу унести, - с обидой заявила Лера, но бутылку поставила на тумбочку. – Не очень-то и хотелось.
- Так чего ж пришла?
- Соседи, все-таки… - Лера уткнулась глазами в пакет. – Мешаю, может? У тебя тут мужская, понимаешь, компания.
- Да сиди уж, - торопливо сказал я, беря ее за руку. – Ты же у нас тоже… вроде мальчика.
- Ивашов, - строго сказала Лера. – Я хочу, чтобы ты запомнил. Раз и навсегда. Я не девочка, которая пытается быть мальчиком, я девочка, которая любит девочек. Понимэ?
- Ну… - не то, чтобы я не понял, но не хотел понимать. – Понимэ.
- Юлька про тебя спрашивала, зайти хочет, - Лера ненавязчиво вынула свою ладонь из моей. – Что ей сказать? Пусть зайдет?
- Да, пусть, - и вдруг показалось, что именно Юлю хотелось бы увидеть больше всего. – Обязательно пусть зайдет. Привет ей передай.
- Передам, - Лера решительно встала. – Ну, все, горе летун, пошла я. Пока-пока?
- Пока-пока.
Дверь хлопнула, всколыхнув воздух и аромат лесных фиалок.
Не прошло и десяти минут, в комнату припрыгал Арефьев. Следом за ним вошла медсестра, неся на вытянутых руках объемистый пакет.
- Машка приходила, - деловито сообщил он и указал сестре. – На кровать, пожалуйста.
Сестра пронесла сверток через палату и, наклонясь, положила на кровать. Полковник не упустил случая тут же ущипнуть ее за округлую, сдобную попку. Раздался знакомый писк и медсестра торопливо удалилась, игриво оглянувшись в дверях.
- Ишь, зараза, - похотливо облизнулся Арефьев. – На колечко точно напищит.
- А я Машку с твоей познакомил, - сообщил полковник, разворачивая пакет. – Вместе и ушли.
В груди что-то кольнуло. Толи предчувствие надвигающейся беды, толи иное что, но тревожное, недоброе.
- Да не моя она, - хмуро ответил я, потирая грудь. Там, где кольнуло.
- Родственница, что ль? – Полковник выкладывал из пакета тонко нарезанную ветчину, сыр и банку красной икры. – А вот икорка нам как раз для выздоровления.
- Соседка.
- Ну, так, не зря приходит, - полковник подмигнул, выуживая из-под подушки большой финский нож. – Видать вставил ты ей… чопик. Понравилось.
- Да она с мужиками не того, - я сам не понимал, зачем это ему объясняю. – Дайк она.
- Кто? – Не понял полковник.
- Ну, лесбиянка, - пояснил я, прикрывая глаза – очень хотелось отдохнуть. Да и чувство тревоги не утихало – как будто уже произошло что-то, а вот что… оставалось смутным и неясным.
- Ты это всерьез? – Голос полковника прозвучал очень напряженно, буквально звеняще.
Я открыл глаза. Полковник стоял с виду расслабленно, но в позе его, а особенно в том, как он сжимал рукоять ножа, чувствовалось нечто угрожающее.
- Всерьез, - ответил я, внимательно наблюдая за Арефьевым.
- Ты вот что, - полковник отвернулся к тумбочке и длинными, скованными движениями начал нарезать сыр. – Скажи ей, чтобы она больше не приходила. Ты извини, конечно, что лезу в твою жизнь, только… и чтоб к Машке не подходила больше. Даже на пушечный выстрел. Увижу – убью.
И в том, как движения его стали резки и стремительны, чувствовалась правда – убьет.
- Или вот что. Я ей сам скажу. – Полковник закончил нарезать сыр и потянулся под кровать за бутылкой. – Ты не бойся, я спокойно скажу. Без мата.
Отчего-то не верилось. Но и спорить не хотелось.


6


В воздухе уже пахло осенью. Воздух был хрустально, до звона, чист и стоял запах свежей травы. Отчего-то именно осенью пахнет свежей травой. Не весной, когда, наоборот, силен запах прелой листвы, а именно осенью. Вот так - одуряюще и остро. Может быть, в этом есть какой-то тайный смысл. Не забывай осень весной и помни весну осенью. Может быть…

- Здравствуйте.
Я обернулся и словно лучик солнца пробежал по моему лицу – стало теплей и светлее.
- Здравствуйте, Маша, - сказал я, и рот мой сам растянулся в глупой улыбке, присущей прыщавым пятнадцатилетним школьникам.
- Ой, - смущенно покраснев, Маша потупила глаза и грубоватый (по тинейджерской моде, я так понимаю) ботинок прочертил полоску на асфальте. – А почему вы со мной на вы?
- Но ведь вы же со мной на вы? – ответил я вопросом на вопрос, а дурацкая улыбка все никак не сползала с моего лица.
- Ну, - Маша на мгновенье задумалась, но тут же нашлась. – Вы же старше.
- Старше… - жуть как не хотелось быть старше. Хотелось сейчас быть глупым и юным. И верить в вечную любовь. И целоваться в тени раскидистых елей в парке; целоваться жадно и бездумно, не заботясь о прошлом и будущем, не веря в коварство и мелкие бытовые невзгоды, не отвлекаясь на политические прогнозы и списки погибших на очередной «мелкоконфликтнопограничнотеррористическоантитеррористическоакционной» войне. Хотелось целоваться. Господи, да почему же нет? Почему же нет?..
- А давай на «ты»? – уже без улыбки, но как бы несерьезно, непринужденно предложил я.
- Давайте, - буквально на секунду задумавшись, согласилась Маша.
- Тогда не давайте, а давай, - так же непринужденно, но, сжавшись внутри от страха из-за ее секундной задумчивости, поправил я.
- Давай, - Маша улыбнулась и маленькие округлые ямочки обозначились на ее щеках.
От ямочек этих пробежала по моим, уже три недели ничего не чувствующим, ногам и паху дрожь, словно… словно нежные, тонкие пальчики Машины погладили меня там… в том месте, которое если она и видела у мужчины, то случайно и мельком. И от дрожи этой, и оттого, что первичный половой признак мой стал набухать и уткнулся похотливо во фланелевую ткань пижамы, стало мне неприятно за себя. Стыдно.
- Ты… - словно камушек на кончике языка, прозвучало Машино обращение ко мне, но, свыкаясь, уже более уверенно, Маша продолжила. – Ты… как себя чувствуешь?
«Милая ты моя девочка!» - закричало во мне что-то неподдающееся контролю – не мое, небывалое для меня. – «Знаешь ли ты, как я тебя хочу? Прямо сейчас, прямо здесь, в самой неудобной и неподобающей форме?»
- Нормально, - ответил я вслух, сдерживая изо всех сил то, что рвалось наружу.
- А я плакала, - очень легко и безмятежно созналась Маша. – Когда вас с папой машина увезла. Вы были в крови и не двигались, как не живые. Мама кричала сильно. А потом, когда в госпитале вышел врач и сказал, что оба живы, я опять плакала… от радости. – Маша помолчала немного и вдруг выпалила. – А за вас… за тебя я больше волновалась.
«Девочка моя, ну что же ты со мной делаешь?» - застонало, заскулило в голове, а плоть моя – ведь и вправду почти неживая – радовалась и бунтовала, требуя свое, плотское, животное, и только и оставалось мне, что сложить руки на паху, чтоб не был этой чистой, прекрасной девочке заметен стыд мой, похоть моя.
- Почему за меня? – сдерживаясь, чтоб не закричать, прошептал я.
- Да потому, что знаете папа какой? С ним ничего не может случиться. Он уже в стольких авариях побывал, что мама его за руль не пускает, когда мы вместе куда-нибудь едем. А еще его сбивали на войне, а он всегда живой оставался, - и в Машиных глазах мелькнула гордость за папу и его удивительную живучесть.
Вот только во мне от ее откровений обмякло все, расслабилось, пришло в норму. Разве что горчинка какая-то, мелкая-мелкая обида вкралась в душу и засвербела там. Все просто. Все очень просто. До глупости. До смешного. До идиотизма. Расслабляйся, пилот. Не надо соплей – просто у нас папа живучий.
- А что вы почувствовали, когда ударились? – Продолжая эту нестерпимую экзекуцию, с нескрываемым интересом, спросила Маша.
- Когда ударился? – Глядя во внимательные серо-голубые глаза, уточнил я.
- Вот, в тот самый момент, - не замечая происходящего со мной, добавила Маша.
- Ничего, – устало ответил я и отвел глаза в сторону.
- Совсем ничего? – разочарованно переспросила Маша.
- Совсем, – устало ответил я. Разговаривать не хотелось.
- А вот папа говорит, что он вспомнил про маму и про меня…
Ту же всплыло в памяти Арефьевское обреченное - «БЛЯДЬ!» И от глупости и забавности данного сопоставления стало спокойнее. И мысли в голове побежали легче и яснее. Ну, действительно, чего я должен был ожидать от пятнадцатилетней девочки, которая влюбляется в попсовых крашенно-напудренных звезд и читает по ночам Асадова – наверняка? Что мне от нее нужно? Чтоб она кинулась на колени признаваться в любви рано поседевшему, разведенному инвалиду? Вот, дурак-то!
- Папе твоему было что терять, - пояснил я. – И кого.
- А вам?… - Маша словно споткнулась, обдумывая следующую фразу, щечки покрылись нежным персиковым румянцем, глаза убежали вниз. – Не кого?…
«ДА ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ!» - вскипела, забурлила, забесновалось в голове с новой силой. – «ДА КАК ЖЕ ЭТО! НУ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!»
- Не кого, - внимательно вглядываясь в Машино лицо, выискивая в нем то, что более всего хотелось увидеть (ЧТО ЖЕ ОНА ЧУВСТВУЕТ КО МНЕ?), ответил я.
- Это хорошо. – Маша подняла на меня глаза и смотрела теперь смело, вызывающе, так, как не должны смотреть на взрослых, потрепанных мужчин, пятнадцатилетние девочки. Нет, не то! На взрослых, потрепанных ИНВАЛИДОВ! И пришло спокойствие. Грустное, через осознание своей недостаточности, бесполезности в только что начинающейся жизни этой девочки, спокойствие. И только там, глубоко внутри, в дебрях потрескавшейся, выжженной местности, в которой должна была обитать душа, вдруг проклюнулись первые зеленые росточки, раздался цокоток маленьких копыт и вспорхнула мелодия флейты, принадлежащей то ли Пану, то ли Фавну.
- Хочешь, стихи прочитаю, - улыбаясь, предложил я, не умея наглядеться в, такие сейчас серьезные, почти женские глаза.
- Стихи? – Удивилась Маша.
- Вообще-то это песня, только у меня гитары нет, а я и с гитарой не очень хорошо пою, - сознался я. – Поэтому, стихи.
- Хочу, - согласилась она, выдерживая это состязание – глаза в глаза.
- Слушай, – и не смог, первым опустил веки.

Вот пишу тебе письмо, не письмо,
Просто буковки сложились в слова.
Нам бы встретиться с тобою весной,
Ах, как кружилась бы моя голова.
Ах, как пели бы в садах соловьи,
Как манила бы прозрачность небес…
Все бы было как в стихах о любви,
Но, похоже, не сейчас и не здесь.
Мне бы стать моложе лет на пятьсот.
А уж лучше на всю тысячу лет,
На все то, о чем певец не споет
И поэт не сложит дивный сонет.
Мне бежать бы от тебя надо прочь,
От твоих небесных глаз синевы…
Но дурманит эта летняя ночь,
Так, что сердцу не сносить головы.
Нам бы встретиться и вправду – весной,
По иному б все сложилось у нас…
Ты прочти мое письмо, не письмо
И забудь, как некрасивый рассказ.
Я уеду, как сказал уже, прочь
Когда утренний нахлынет прибой…
Только пусть еще чуть-чуть длится ночь,
Чтобы вдоволь надышаться тобой.

- Ивашо-о-о-о-о-в! – По госпитальному парку разнесся зычный голос «сдобной» медсестры. – На процедуры!
- Спасибо, - прошептала Маша и на щеке моей огненной, сладкой болью расцветший, остался поцелуй.
И тело мое взорвалось от кровяной бури, промчавшейся по венам и артериям; и снова по-звериному, но сладко, томно, мощно поднялось первоначальное, оттопыривая фланелевую ткань, а руки взлетели вверх, чтобы удержать, продлить эту нестерпимо желанную боль поцелуя, но…
Некого уже было удерживать. Только мелькнул меж госпитальных елей цыплячий топик, и донеслось звонкое: «До свидания!»
«Блин» - сплелись мысли в единый, спутанный клубок. – «БЛИН! БЛИН!!! БЛИИИИИИИИИН!!!!!»

- Ну, знаете, товарищ вы мой капитан, - молодой, без всяких там бородок, пенсне и седин, профессор внимательно изучал мою больничную карту. – С такими повреждениями позвоночника и так быстро на поправку? Не бывало. Нет, не бывало…
И в очередной раз провел длинной стальной иглой, заканчивающейся обрезиненным молоточком, по моим пяткам. Пальцы мои на ногах сжались и разжались, колени чуть согнулись.
- Хм… - опять удивился профессор. – Член по утрам стоит?
- Ну-у-у, - улыбнулся я, посмеиваясь внутри над прямотой вопроса. – В каком смысле?
- В прямом смысле. – Настаивал профессор. – По утрам эрекция есть?
- Есть, - честно сознался я. – И не только по утрам.
- Здоровья в вас, милый вы мой, как в быке, - удовлетворенно заявил профессор. – Вас хоть в книгу Гиннеса заноси – чуть больше месяца, а несовместимые с жизнью повреждения позвоночника, срастаются. Честно говорите – влюбились? Почему эрекция? У вас, родной вы мой, не то, что эрекции, реакции на раздражители быть не может. А у вас стоит. И не только по утрам. У меня трое больных с такими повреждениями. Один в коме до сих пор, двое других лежат пластом. А у вас просто «Ода жизни» какая-то! Того и гляди, на ноги встанете.
- А что? Можно? – с надеждой спросил я, приподымаясь над каталкой на руках.
- Куда! – рявкнул профессор. – Сидеть! Мне только рецидива не хватало! Я вам, болезный вы мой, вот что скажу – вы мне Нобелевскую премию не портьте. Я этого случая всю свою жизнь ждал, а тут такое – весь циничный просвещенный мир можно на уши поставить – любовь и ее влияние на регенерацию тканей! Прямо говорите – влюбились?
- Да, - без тени сомнения заявил я.
- Я так и знал, - удовлетворенно, со значением проговорил профессор. – Кто? Медсестра? Которая? Я в хорошем смысле спрашиваю – научном. Кто?
- Не медсестра, - и Господь тому свидетель – я не соврал.
- Дежурная? Книгу посещений, пожалуйста, - абсолютно серьезно объявил профессор по селекторной связи. – Вы меня простите, милый вы мой, но наука не ищет догадок. Наука ищет истину. А истина…
- Какая, твою на хрен, истина? – я напрягся и готов был вскочить с каталки, чтобы отделать профессора как Бог негра – в иссиня-черный.
- СИДЕТЬ!!! – Взвился профессор, отжимая кнопку связи. - Все, успокоились! Не будет никакой книги посещений. Но один вопрос! Сколько лет? Примерно? Хотя бы примерно?
- Ты что, больной? – искренне удивился я. – Чего ты привязался?
- Это ты больной, - обиделся профессор. – Но не правильно выздоравливающий. И я хочу знать – почему! У меня есть теория. Даже и не теория уже, а ПРАКТИКА, понимаешь? Думаешь, зачем я здесь такой контингент медсестер держу? Каждая – кровь с молоком, настоящая королева подиума, по три ставки получают, но только иногда не срабатывает что-то. В особо тяжелых случаях. Как в твоем. А в твоем сработало. И я хочу знать - ЧТО?!? Почему? И я буду знать, чего бы мне это не стоило!
И глядя в профессорское лицо, я понял – он узнает. Он устроит за мной ежедневную слежку, поставит несколько кинокамер над моей кроватью. Будет отслеживать каждый мой шаг, каждое мое движение, но не отступится. Не свернет. Не откажется от своей, блин, теории, которая сулит ему, я так понимаю, блага неземные и славу посмертную.
- Отвяжись, а? – прямо посоветовал я ему, но того уже несло.
- Ивашов. Нобелевку заберешь себе, но мне нужна истина, понимаешь? Ради тысяч больных, умирающих в больничных постелях, ради тысяч матерей, оплакивающих своих сыновей уже заживо, ради жизни тех, кто мог бы выжить, знай я истину! Либо! – Это он подчеркнул с особой тщательностью. – Либо! Я раз за разом, на протяжении долгих лет буду делать тебе химический анализ крови, пока не выясню, какой компонент, какой элемент, какая молекула способна ТАК регенерировать костную ткань. Ты слышишь меня?
- Ну, ты муда-а-а-к, - вырвалось у меня непрошенное.
- Да, я мудак. Да, я сволочь последняя. Я, всю родню твою за ногу, скотина, но я хочу, и буду знать истину, – профессор крепко примостился на стуле и, наконец, достал очки из нагрудного кармана. – Ивашов. Только возраст. Только возраст и ничего более. Никто не узнает. Но я ДОЛЖЕН ЗНАТЬ!
- Сука ты, - ответил я обреченно, понимая безысходность положения – этот не остановится ни перед чем. – Пятнадцать.
- Так и знал, - удовлетворенно выговорил профессор, снимая очки. – Знал! – И откинулся на спинку кресла. – Старина Фрейд может дефилировать по нашему парку и выносить утки за больными.
Вдруг он опять собрался, подтянулся и жамкнул кнопку селектора.
- Екатерина Петровна?
- Слушаю, - прогундосил селектор.
- Подготовьте мне списки школьниц, которые хотели добровольцами поработать. Выбирайте посимпатичнее. Можете обещать им университет по окончанию. Хотя нет, ничего не обещайте. Потом разберемся, - и профессор обратил внимание на меня. – Вы езжайте, родной вы мой. Через недельку будем ставить вас на костыли. Но пока даже не дергайтесь – мой вам совет. – И уже не обращая на меня внимания. – Желательно с уже наличествующим сексуальным опытом. Как нет данных? Найдите. Ну, мне же вас учить. Сестра!
Из коридора выскочила знакомая «сдобная».
- На процедуры и в палату, пожалуйста, – отдал приказание профессор, но больше внимания не обращал. – Дефлорируйте в конце-концов. Хирургическим методом, если придется…

8

- Ну, не скучай тут, - Арефьев доставал из сумки продукты и две бутылки коньяка. – Я тебе запас оставляю, чтобы не нуждался ни в чем. Через неделю еще привезут. Самолет твой уже отремонтировали, теперь как новенький. Ну и подарок тебя там ждет…
Арефьев освободил сумку и повернулся ко мне.
- В общем, если надумаешь все-таки у меня работать – телефон ты знаешь. Летать и в свободное время можно, - полковник присел на свою бывшую кровать и откупорил бутылку. – И вот еще что… Ты подальше держись от этих всяких…
Арефьев разлил по кружкам «Арманьяк». Чокнулись.
- Ты пойми, не то, чтобы я их ненавидел, просто, - полковник выпил и поставил кружку на тумбочку. – В общем… я почему так за Машку беспокоюсь, пойми: было у меня два сына. Старший еще в Афганистане погиб. Тоже вертолетчиком был. Да и на тебя похож – оттого и привязался я к тебе. Тоже капитан. А младший… по моим стопам пошел – в штурмовики. Была у него одна… Девочка-то хорошая, симпатичненькая, да только… нет, там все правильно было – гуляния, ухаживания - как положено, в общем. Тут сына распределяют в мой полк, мы как раз под Грозным стояли. И на первый вылет взял я его к себе ведомым. Дело обычное. Отштурмовались мы, уже из района начали выходить – низом шли. Тут по нам и вдарили. Ни маневра не успели сделать, ни уклониться – я оглянулся, а на месте его Су-25 только облако осталось. Развернулся я, жахнул из всего, что оставалось по зеленке, да толку-то… Тут же сообщил командам зачистки, крутился над зеленкой пока БМП не подошли. Вернулся на аэродром. Через час притащили пацана лет шестнадцати – говорят, что он из «Стингера» стрелял. Смотрю я на этого парня, - худенький, оборванный, грязный, в глазах страх – а самому Сережка мой мерещится. Спрашиваю: «Мать есть?» «Есть» - отвечает. «А отец?» «Нет. Ваши убили». «Зачем же ты стрелял?» «За отца отомстить» «Отомстил?» «Да» «Больше стрелять не будешь?» «Если из родственников моих больше никого не убьют, то больше не буду». И ты не поверишь, когда по рации сообщили, что поймали стрелявшего, думал сам, своими руками на куски порву. А тут стою, смотрю на него и жалко. Как Сережку своего. Отпустил я его.
Полковник налил себе еще и залпом выпил.
- Через месяц уволился в запас, да и срок уже был на подходе. Решили всеми, кто вышел отметить это дело. Собрались в ресторане, я и девочку ту позвал – думаю: пусть Сережку моего помянет. Ну и когда третью выпили, я попросил ее про Сережку сказать чего-нибудь. А она и говорит: я вас всех мужиков ненавижу, хочу, чтобы побольше вас сдохло… Представляешь?
- Так и сказала? – Осторожно переспросил я.
- Ну, может чуть не так, но смысл тот же. «Ууууу, - думаю, - ссука» Затащил ее в женский туалет, поставил раком… и приговариваю: «Это тебе за сыночка, это тебе за сыночка…». А она орет, брыкается, а во мне только злости больше, в общем… понимаю, что не прав. Сейчас, может, и извинился бы. Вспоминать противно. А может, и не извинился бы. За Машку страшно. Если и она такой же станет. Я уже имена внукам приготовил. И приданное есть, какое за Машкой дать. Только бы нормальной выросла, а не как эта… иначе, так и помру, не продолжив рода. Такие вот дела.
Арефьев налил еще, выпил, вытер рукавом губы.
- Ну, - сказал он, подымаясь и протягивая руку. – Не поминай лихом. Позвони, как выпишут.
Развернулся и вышел.
И странное что-то, не поддающееся описанию, бурлило внутри. На моих глазах столкнулись две непростых судьбы и разбились друг об друга. Два хороших – верю в это – человека, невиновные ни в грехах, ни в подлости друг к другу, которые могли бы стать близкими родственниками, уничтожали друг друга своим не пониманием… отрицанием в возможность правоты другого. Отчего же так-то? Почему?

9


- Ивашов! Опять без костылей? – «Сдобная» медсестра нависла надо мной, как изваяние – уперев руки в бока. – Сколько можно говорить – нельзя тебе без костылей еще.
- Да ладно, - я поглядел на «сдобную», щурясь от нежаркого уже осеннего солнца. – Все нормально.
- Где же нормально? Неделю как с каталки сняли, а он уже без костылей разгуливает. Иди в палату, там к тебе пришли.
- Кто? – удивился я.
- Иди, увидишь, - улыбнулась «сдобная». – Симпатичная. Рыженькая.
- Спасибо, – я поднялся и заковылял к корпусу – в пояснице побаливало, но ходить можно было.

Юля сидела на моей кровати и глядела в окно.
- Привет, - поздоровался я, входя в комнату.
- Здравствуй, - вскинулась она, и зеленые глазищи засияли радостью. – Ты извини – раньше не могла. Уезжала к маме в Сызрань.
- Да ничего, - странно я себя чувствовал – словно я виноват перед ней в чем-то. – Как там в Сызрани?
- Хорошо, - насторожилась Юля. – Ты не рад, что я пришла?
- Да отчего же, - пробормотал я, садясь рядом с Юлей. – Очень даже.
- А я тебе курицу привезла, - засуетилась Юля - вытащила из-под кровати сумку, начала доставать курицу. – Сама приготовила.
- Спасибо, - внимательно разглядывая Юлино лицо, словно первый раз увидел, выискивая на ее лице новые черты, не замеченные ранее, сказал я.
- Вот, - с гордостью выкладывая курицу на тумбочку, заявила Юля. – С чесноком. Ты любишь с чесноком?
- Люблю, - улыбнулся я.
- Тогда ешь! – Потребовала Юля.
- Спасибо, я потом, - что-то странное происходило с Юлей: лицо ее стало мягче в линиях, нежнее, вот только какая-то тревога затаилась в глубине ее зеленых глазищ.
- Ну, как хочешь, - Юля сложила руки на коленях и посмотрела на меня. – Ты чего так меня разглядываешь?
- Интересно, - честно сознался я.
- Да чего уж, - засмущалась Юля и опустила глаза. – Ивашов, у меня к тебе просьба есть.
- Говори, - предложил я.
- Я вот что хочу сказать, - нерешительно проговорила Юля, потом снова вскинула глаза на меня и продолжила решительней. – Ты только не подумай ничего. Я хочу от тебя ребенка.
- Да уж, - опешил я. – В смысле?
- В прямом. Хочу от тебя забеременеть. И родить, - Юлины глаза глядели на меня решительно и бесстрашно. – Замуж не прошусь, хотя и не откажусь, если предложишь.
- Та-а-ак, - обалдело протянул я. – Ты что? Влюбилась в меня?
- Как тебе сказать, - снова спрятала глаза Юля. – Таких чувств как к тебе, я еще ни к кому не испытывала. Ни к мужчинам, ни к женщинам. Да и не спрашивай ничего лишнего, не надо – не сумею я объяснить. Просто я хочу ребенка именно от тебя, вот и все.
- Как-то это, - и слова-то в голове вертелись какие-то неподходящие для данного случая. – Странно.
- Да чего ж тут странного, - удивилась Юля. – То, что женщина хочет от мужчины ребенка? И то, что сама выбирает ребенку отца?
- Да нет, - «вот ерунда-то» - пронеслось в голове. – Ну, да…
- Я понимаю, так быстро решиться на такой шаг трудно. Ты подумай. Не говори сразу да или нет.
- Хорошо, - с радостью согласился я.
- Вот и ладно, - облегченно, как будто сняла с души непосильный груз, сказала Юля.
- Угу, - согласился я и тут же попытался перевести разговор в другое русло. – Как там вообще дела-то? Как Лерка? Чего не заходит?
- Влюбилась она. Вся в своей новой любови. Девочка у нее появилась – на вид лет пятнадцать.
- А как… - в горле пересохло. – Зовут?
- Маша, если не ошибаюсь, - и тут Юля увидела мое лицо и забеспокоилась. – Ты чего бледный такой. Что случилось? Плохо, да? Сестру вызвать?
- Нормально, - сквозь стиснутые зубы процедил я. – Все нормально. Не надо никого вызывать. У тебя деньги есть?
- Есть, - Юлины брови удивленно поползли вверх. – Зачем тебе? Сколько?
- Сколько отсюда до города?
- Если на машине, то сто пятьдесят хватит, а если на электричке…
- Дай сто пятьдесят.
- Ты куда собрался?
- Деньги дашь?
- На, - Юля порылась в сумочке и извлекла две бумажки по сто. – Что случилось-то?
- Ничего, все нормально, – я засунул деньги в карман пижамы. – Я тебе потом отдам.
- Ладно, терпит, - махнула рукой Юля. – Что случилось-то?
- Я тебе потом все объясню, - пообещал я. – Потом…

10

Мелькали за окном темные громады деревьев, выхваченные светом фар. Пролетали, как верстовые столбы, как шрамы на теле, как дни рождения, оставшиеся позади навсегда.
Вот мои пять лет – тонкая белая береза, исхлестанная ветрами, как я отцовским ремнем. Так, ни за что, за то, что ты есть и жив. За то, что мешаешь жить другим. За то, что не нужным, не к месту оказался на этой обочине, на которой, по большому счету, нечего делить.
Вот мои десять – молодой и корявый ясень, привыкший драться за место под солнцем с соседними деревьями, с соседскими пацанами, с одноклассниками, с пришедшими из другого района ребятами, посягнувшими на твою территорию, на твои, и без того скудные, подземные воды.
Вот мои пятнадцать – вытянувшаяся в рост корабельная сосна, но только крона слаба, не хватает кроны, чтобы захватить достаточно солнечного света и она тянется вверх, еще выше, еще выше, туда, где, кажется, станешь взрослым и все будет твоим – все прекрасные женщины, все розовеющие паруса выходящих рано утром в море парусников, все крылья взлетающих в небо самолетов, все горы, все реки – все!
Вот мои двадцать – стройный, сильный пирамидальный тополь, прекрасный в своей идеальности, как первый полет, как первые стихи, как первая настоящая любовь – это потом начинаешь понимать, что слишком слабы корни у тополя, для того, чтобы удержаться, когда налетит настоящий шквал и согнет, закрутит, поломает…
Но, Боже, как же везет в этом возрасте, как же везет: и первый выговор от инструктора идет только на пользу, и первые стихи твои поругают, но напечатают в районной газете - назовут перспективным, и первая настоящая любовь твоя окажется некрепкой и не долгой, но дающей вдохновение и жажду любить еще – сильнее, обжигаясь и падая без сил и вновь вставая. Боже, как же везет…
Вот они – двадцать пять – спокойная, надежная сила вросшего длинными, гибкими корнями в землю клена. Тебя уже не сломать, не согнуть, ты устоишь под любыми ветрами, если только не подточит изнутри твой, столь любимый короедом сомнения, ствол, жажда приспособленчества. Если не начнешь понимать, где выгодно и что правильно. Какие знакомства заводить и каким женщинам уделять больше внимания. Кого выбрать в жены так, чтоб не задумываться о будущей спокойной жизни.
Потому-то так часто видны молодые, крепкие клены, сгнившие изнутри, хоть и внушительные снаружи.
А вот и тридцать – раскидистый, крепкий дуб, раскинувший ветви свои, способные укрыть десять человек от дождя и солнца. Могучий, познавший себя и окружающий мир, закаменевший в истинах понимания мира и законов его. Способный прожить без поддержки и помощи в гордом одиночестве, ни на ко