Детство. Пыльная глиняная желтая дорога из дальнего магазина (номер тридцать пять - тридцатьпятки). Мои голые, ободранные и порядком замурзанные ноги в советских кожаных сандалиях с вырезанными носами - чтобы торчали пальцы, обувь на мне горит - топают по дороге. Жарко, душно. Горячий ветер. Я несу хлеб. Идти довольно далеко, а хлеб такой теплый, и так пахнет, и так мелко и колко крошится корочка в моих руках… Сначала я отгрызаю нижний уголок, черную корку я презираю. Корочка такая красивая, желтенькая, и ничего, вкуснее нее, нет на свете. Внутри рыхлый белый мякиш, но он не интересен, пока есть корочка. Пока дохожу домой, обгрызаю всю корку с торца хлебного кирпичика. Дверь открывает дед на инвалидной коляске. Он щелкает меня по веснушчатому носу и смеется - опять какая-то крыса хлеб обгрызла, ну что ты будешь делать!
Деду 75, у него нет ноги, он любит меня больше всех на свете, потому что в его доме я живу уже чуть больше года, и исправно хозяйничаю. Больше у него почти никто не бывает - после смерти бабули мои родители решили, что теперь хозяйкой при деде буду я. Мне 9 лет. Я хожу в магазин, ношу от мамы деду суп и его любимую рисовую кашу, мою полы, меняю постель, поливаю цветы, приношу газеты, переключаю старый советский телевизор, до которого деду не достать, закрываю и открываю недоступные ему шторы, завожу часы на стене, достаю верхние книги, меняю цветы у бабулиного портрета, который до самой дедовой смерти стоял на полированном столике. Я знаю все столярные и слесарные инструменты, с невыразимой радостью копаюсь вместе с дедом в наших железках, мастеря приспособления, облегчающие ему жизнь, и слушаю его сказки по вечерам.
Деду не жалко хлебной корочки - у него все равно уже 30 лет как нет ни единого зуба - цинга. Он смеется в белую бороду. Мы говорим на одним нам понятном наречии - смеси русского, грузинского и моего детского языка. Его зовут Сосо, он зовет меня Нади. Я его - дида. Он инженер-железнодорожник, на его счету 11 запатентованных изобретений, в свои 75 он легко берет двойные логарифмы. У него не разгибаются мизинец и безымянный палец на правой руке - когда-то перерезал сухожилия. В доме всегда есть хлеб, но почти никогда нет свежего. Дед пережил войну, и если в доме нет одной целой булки хлеба, и одной начатой - начинается паника. С дедом живется хорошо, он учит меня понимать природу, пользоваться ручной дрелью, пить чай из пиалы и быть чуткой. Наша обычная еда в 1994 году летом - чай с сахаром, белый хлеб, вареные яйца с солью и огромные пучки садовой зелени, которую мы нарезаем ножом, солим и едим, отправляя в рот щепотью. Красную икру, которой у нас забит холодильник, я не люблю.
В нашей морозилке лежат освежеванные шкурки соболей, свернутые рулетиками мехом внутрь. Икру и соболей приносит дядя - он лавинщик и живет с нами, но я почти не вижу его - он всегда в командировках. Когда у него есть время между командировками, он сам выделывает шкурки в кислоте, распялив их на крестиках из реечек. Тогда в квартире неприятно пахнет скорняжной мастерской. Моя задача - вычесывать и выглаживать шкурки соболей, чтобы они были ворсинка к ворсинке. Тогда Паша продаст их на шапку жене корейца-мафиози, и купит мне шоколадку альпенгольд с орехами и изюмом. Или даже две.
Паша приезжает обычно ночью, отрастив в своих командировках такие смешные усы на своем полугрузинсокм-полурусском лице. Дед зажигает ночник и они тихо разговаривают, стараясь на разбудить меня, произнося загадочные слова "Чайво", "Победино", "Смирных". Я будто просыпаюсь, но будто сплю. Коротко поговорив, Паша уходит в свою комнату.
Летом он приносит ястыки икры, иногда десятками килограмм, и мы вместе солим ее. Осенью во всех комнатах раскладываются на полу ленты парниковой пленки, на них - специальные простыни - и рассыпаются ягоды. Дядя Павлик привозит пятидесятилитровые короба (у нас они называются баяны). Ягоды мы делаем моченые. Сначала голубика. Потом черника. Потом лесная рябина и клоповка. В сентябре брусника. В октябре клюква. Из клоповки мы делаем сироп, а жмых вялим в духовке. Клюкву мы морозим или трем с сахаром. Из рябины варится варенье. Остальные ягоды складываем в трехлитровые банки, заливаем холодной кипяченой водой и ставим на лоджию в стенной шкаф. Всю зиму я буду есть ягоды. Яблок, слив, груш и других фруктов у нас нет вообще. Есть еще клубника с дачи, из которой Паша варит варенье - но я его не люблю. Смородина есть только черная, но неясно, куда девается огромный её урожай, кажется, Паша ставит из него вино в огромной бутыли. На балконе лежат куски грязной соли - это лосям. Иногда Паша забирает соль с собой в сопки и делает лосям солончаки.
Один раз он привез мне из командировки плюшевую сиреневую таксу, с которой я не расставалась.
Мой папа забыл, как выглядит его дочь. Это сложные годы, и мы все делаем все возможное, чтобы прожить. Я помогаю тем, что живу с дедом и ухаживаю за ним. Красной икрой мы расплачиваемся за разные вещи. К икре мы равнодушны
Этим летом папа работает на путине, на заготовке рыбы - он солит горбушу. Или делает те самые консервы с красной этикеткой. Это долгое и жаркое лето. Денег не дают, поэтому уже 3 недели мы все едим рыбу, которой так много, что на улицы привозят ящики потрошеных лососей и раздают за так. Мама варит уху или просто рыбу. Делает рыбные котлеты, жарит ее, тушит под маринадом. В годы, когда рыбы мало, мы кроме самих тушек варим еще и головы, они вкусные. Но в этот год головы брезгливо выбрасываются, как и хвосты. Мне 9, моему брату 4. Мы не жалуемся, мы гуляем с утра до ночи. Нам все равно, что есть. У нас во дворе ощенилась собака, и мы носимся со слепыми кутятами, наплевав на уху.
Зима будет долгой. На день рождения от Пашки я получу книгу "Хроники Нарнии" с надписью "Надьке-шоколадьке, Надьке-мармеладьке, Надьке-лимонадьке от дядьки". И зимними сумеречными днями, на дедовой кухне я буду читать Вторую Хронику "Лев, Колдунья и Платяной Шкаф", заедая кислой мочёной голубикой и тоскуя по еде, особенно по котлетам. И дойдя до описания жилища Фавна и стола, на котором ждал горячий чайник, пирог с глазурью, яйца всмятку, булочки с маслом и медом и что-то еще, я тихо тоскливо обрывала краешки страниц и жевала их.
Так будет еще года 3. Мама будет работать с утра до ночи, забыв обо всем. Изредка мы будем ужинать вчетвером - родители, Матвей, и я с ними. Помнятся времена, когда на ужин были макароны. Одни макароны, без всего. Или картошка с поджаренным на растительном масле луком. Однажды за ужином Матвей попросит папу зашить ему болоньевые штаны. Мама вздрогнет и расплачется. Тем не менее, мы всегда были счастливы вместе. Особенно когда зимой в печке трещали березовые дрова, а мама пекла булочки с маком.
Белый хлеб, теплота и забота кого-то о ком-то - этого достаточно для счастья, когда ты мал. Сейчас для счастья нужно то же самое, только для того, чтобы понять это, нужно гораздо больше.

LI 5.09.15