Бывало, дома еще, на Сахалине, в детстве, вскочишь утром, часов в 7 зимой - темень, из кухни пробивается свет, в окна ломится свирепая метель, дрожат стекла, воет в трубе, и видно только в красиво, кругло заметенные до половины окна, как несется страшный вихрь, слышно, как он лупит по стенам, как стонут провода, и как радостно и плотно тебя обступает эта невыносимо свободная стихия со своей собственной, ни на что не похожей тишиной. И я стою босая, и слушаю эту музыку свободы, и ликую с каждой снежинкой, летящей, беснующейся, вонзившейся. Я протягиваю пальцы к стеклу, и чувствую, как в него вгрызается этот вертящийся буран, как напористо и решительно он штурмует этот мир, окруживший меня и хранящий меня. И тогда во мне начинает дрожать родственное, безжалостное во всей своей мощи, и бесноватое в хрупкости каждой отдельной части. Я прикрываю глаза и дышу в такт ударам в окно. Я продолжаю это безумие, я - вихрь по эту сторону стекла. Зима - моя мать. Я более всего желаю, чтобы это длилось сутками, чтобы можно было наполниться этим до верха, смести все, уничтожить, запереть двери, забить снегом окна, занавесить весь этот видимый из окна мир сплошным метельным свирепым мраком, настолько жестоким, насколько это возможно, даже немного больше. Таким, чтобы всем стало страшно. Первобытно страшно.
Ты стоишь в своей сиреневой фланелевой ночной рубашонке, вперив безумный взгляд в кромешную тьму и бешеную кутерьму, в шквалы, глушащие и слепящие все, что можно заглушить и ослепить. И жаждешь, чтобы день не наступил, чтобы стало еще темнее, и еще жутче. Я желаю отдать все, что могу, все силы свои, всю нечеловеческую ярость, чтобы не рассвело. Чтобы только длилось. И обессилев, с ледяными пальцами, негнущимися ногами, стучащими зубами, содроганием всего нутра, колючими мурашками, ползущими снизу вверх по щекам и скулам, я падаю на свою жесткую постель и впадаю в забытье.
Через несколько часов меня разбудит мама, и ее лицо будет тонуть в слепых законопаченных снегом сумерках зимнего пОлудня. Она скажет, что оборвало провода, и мы все собираемся пить чай, который она уже греет на маленькой газовой плиточке, запитанной от литрового японского газового баллона. Будет сладкий чай и белый хлеб с маслом, какой бывает только Дома.
И будет день, каждым новым страшным ударом в окно переворачивающий мне душу до самого донышка. И я буду лежать на полу на животе, делая вид, будто увлечена книгой, а на самом деле самым центром своего солнечного сплетения ловить, и вплетать в него сынов моей метели. Зима - моя мать. Я же - её дочь-ведьма.

LI 5.09.15