Глава 3. Начинаем учиться… и заканчиваем

Hayatta en hakiki mürşit ilimdir.
Ататюрк

На следующее утро мы никак не могли заставить себя встать, и в итоге опоздали на завтрак. Но не на сервис! Затолкавшись в него, мы, в компании с неприятно бодрыми турками, поехали в университет.
У нас был запланирован поход на две пары – старой (то есть средневековой) турецкой литературы и турецкого языка. Первая пара была на втором курсе, а вторая – на первом. Найдя нужную аудиторию, мы несмело вошли в нее и уселись подальше от кафедры. (Большинство аудиторий в Фатихе напоминали маленькие кинозалы с рядами кресел, без парт и с кафедрой для преподавателя). Студенты не обращали на нас особого внимания. Знакомых из юрты видно не было. Вскоре вошел щеголеватый лектор (насколько я помню, он заменял того преподавателя, который должен был бы быть) и начал ораторствовать. В прямом смысле слова – выступал он артистично, говорил хорошо поставленным голосом и время от времени позволял себе изящные остроты – о последнем мы могли судить по реакции аудитории, ибо острот этих, увы, не понимали. Нам вообще было сложно следить за лекцией, потому что мы ужасно хотели спать и то и дело отключались, теряя нить рассказа, который и без того был непонятен. Когда пара кончилась, мы, полностью измотанные, выползли из аудитории и пошли есть. Время было далеко не обеденное, но мы же не завтракали.
Потом мы взобрались наверх по лестнице, которая вела от столовой, посидели на скамейке, поглядывая на Мраморное море и греясь на солнышке, и пошли к русской преподавательнице Тамаре. (Не помню, почему мы к ней пошли, видимо, она нас приглашала). Тамара не стала поить нас чаем (а мы уже привыкли, что все нас чем-нибудь поят), но дала нам карточку для таксофона – насовсем, и четыре номера русско-турецкого журнала «Перспектива» – почитать. Журналы я положил в свою сумку. Они были ужасно тяжелыми.
Попрощавшись с Тамарой, мы обнаружили, что время еще есть, и принялись бродить по тропинкам Фатиха. Нашли стол со скамеечками, посидели, опять-таки предаваясь созерцанию Мраморного моря. (Все первые дни этот вид не давал нам покоя. Потом мы к нему немного привыкли, да и погода в ноябре испортилась, так что по большей части море невозможно было рассмотреть).
Потом, нехотя, но влекомые привитым нам в инязе чувством дисциплины, мы побрели на пару турецкого языка. На этой паре мы попали в общество первокурсников, которые проявили к нам больше интереса. Обнаружился и один турок, который жил в юрте. Он сказал нам, что видел нас там, но мы его не вспомнили. А между тем это был ни кто иной, как Биляль Гюнер, с которым нам пришлось потом познакомиться едва ли не ближе, чем со всеми остальными турками, вместе взятыми. (Впрочем, он-то турком, собственно говоря, не был).
Уделил нам внимание и преподаватель. Это был профессор Мехмет Гюмюшкылыч (его фамилия переводится как «серебряный меч»), полненький весельчак с забавной дикцией – вместо «р» он говорил «х». Гюмюшкылыч сразу заметил нас среди студентов (похоже, мы уже встречались с ним в кабинете Джихана) и, позабыв про лекцию, начал знакомить с нами аудиторию. Лёху он вытащил на сцену и предложил присутствующим задавать ему вопросы. Вопросов я не помню, но для того, чтобы ответить на один из них, Лёхе пришлось написать на доске весь русский алфавит. Этим он привел аудиторию в полный восторг.
Таким образом, процесс знакомства с турками занял почти всю пару. В конце, впрочем, Мехмет-бей продиктовал кое-что – про то, на какие категории подразделяются гласные звуки в турецком языке. А когда пара закончилась, он повел нас в свой кабинет (немаловажная деталь фатиховского устройства – похоже, каждый преподаватель имеет там свой собственный кабинет). Конечно же, он захотел нас чем-нибудь угостить и спросил нас, не желаем ли мы сэндвичей. Но это мы потом поняли, что имелся в виду сэндвич, а сначала я услышал это слово как «сандойч», а Леха – как «санди уч». Когда мы поняли, о чем говорит Мехмет-бей, мы, конечно, согласились, и через минуту каждый из нас получил по сэндвичу, размером с хороший турецкий батон (турецкие батоны раза в два меньше наших).
Побеседовав немножко с Гюмюшкылычем, мы двинулись по направлению к юрте – пешком. Конечно, мы помнили, что «здесь никто пешком не ходит», но, во-первых, традиции для того и существуют, чтобы их время от времени нарушать, а во-вторых, нам не хотелось тратить 600 тысяч лир. Это потом мы смирились с дороговизной здешнего транспорта, а поначалу она нас сильно смущала. По дороге мы обнаружили целых три банка, в одном из которых был очень выгодный курс, но доллары-то мы уже поменяли в «Мигросе». Добравшись до юрты, мы прилегли отдохнуть и уснули. Разбудил нас Салих, который заглянул в нашу комнату и сообщил, что пора ужинать. После ужина мы снова заснули – видимо, накопившаяся переписная усталость еще давала о себе знать. Проснувшись часов в восемь, мы пошли звонить Тофику – ибо он велел, чтобы мы ему по прибытии позвонили. Телефон находился в подвале, рядом с кантиной, и, разговаривая, нам приходилось перекрикивать включенный на полную громкость телевизор. Хорошо еще, что в тот момент не передавали какой-нибудь футбольный матч, иначе разговора не получилось бы совсем. Лёха позвонил Тофику, я позвонил домой, и мы пошли в интернет-кафе. Посидев там часок-другой, мы поднялись к себе и планировали уже предаться законному отдыху, когда в дверь заглянул Фахри и сообщил, что с нами хочет поговорить мюдюр (то есть начальник общежития) Озкан-бей. Делать нечего, мы пошли к мюдюру.
Кабинет Озкан-бея находился на первом этаже, неподалеку от Интернет-кафе. Мюдюр оказался молодым (на вид не больше двадцати пяти), но весьма серьезного вида человеком. Он пригласил нас, как выяснилось, затем, чтобы познакомить с правилами жизни в юрте. Правила были довольно просты и сводились, в основном, к запрету курить и употреблять спиртное в стенах общежития. (Надо сказать, последний запрет мы в дальнейшем несколько раз нарушили). Кроме того, мюдюр объяснил нам, каково назначение тех синих резиновых тапочек, которые стояли в туалете. Как выяснилось, они стояли там отнюдь не случайно.
Пообещав следовать указаниям мюдюра и раз десять сказав «тамам» (что означает согласие со словами собеседника), мы распрощались с ним и вернулись в свою комнату.
Чтобы больше не возвращаться к этой теме, я расскажу здесь, как протекало наше обучение в Фатихе. А протекало оно не так, чтобы уж очень бурно. На следующей неделе мы еще пытались влиться в учебный процесс, упорно борясь с утренней сонливостью, от которой в Стамбуле, почему-то, страдали раз в десять сильнее, чем в Москве. Так, мы побывали на лекции по народной литературе (Türk halk edebiyatı), где преподаватель Хюсейн Озджан повествовал о творчестве народного поэта Караджиоглана. Стихотворение этого поэта мы тщательно записали, а вот последующее разъяснение его смысла снова вогнало нас в сон. Мы еще раз сходили на лекцию по старой турецкой литературе, где был уже другой лектор. Записали еще одно стихотворение, на этот раз газель некоего Фузули, каждая строчка которой кончалась неизменным «olmasun ya Rab», что несколько меня развеселило, и, может быть, поэтому я более-менее вник в суть последовавших неизбежных пояснений. Правда, теперь я никак не могу вспомнить, о чем шла речь.
И, наконец, мы посетили лекцию по новой турецкой литературе. Естественно, первым делом мы записали стихотворение, которое тщательно продиктовал лектор Али Йылдыз. Написал это стихотворение некто Ахмет Кутси Теджер, называлось оно «Nerdesin» («Где ты?»), и я не могу удержаться от того, чтобы привести его здесь целиком.

Geceleyin bir ses böler uykumu,
İçimi ürpermeyle dolar: - Nerdesin?
Arıyorum yıllar var ki ben onu,
Âşkıyım beni çağıran bu sesin.

Gün olur sürüyüp beni derbeder,
Bu ses rüzgârlara karışır gider.
Gün olur peşimden yürür beraber,
Ansızın haykırır bana: - Nerdesin?

Bütün sevgileri atıp içimden,
Varlığımı yalnız ona verdim ben,
Elverir ki, bir gün bana derinden,
Tâ derinden bir gün bana ‘Gel’ desin.

Этих трех строф Али Йылдызу хватило на всю пару. Он разобрал их буквально по косточкам, растолковав студентам, что значит каждое слово и где в этих словах скрыто влияние Валери, Верлена, Бодлера и Малларме. При этом лектор раз сто повторил на все лады это самое «нердесин», а кроме того, он с таким жаром произнес «урпермейле долар» (что-то вроде «наполняет трепетом»), что Лёха сказал: «Я знаю, о чем это стихотворение. Конечно же, о любви. О большой любви к деньгам».
Я пытался понять пояснения Али-бея и почти ничего не записывал. Это заметил сидевший рядом Биляль, который в конце пары спросил, всё ли мы поняли. Мы сказали, что не совсем. Тогда он вызвался прийти к нам вечером и растолковать всё подробно еще раз. И действительно, после ужина он зашел к нам с толстенной книгой, которая оказалась хрестоматией этой самой новой турецкой литературы. Оказывается, стихотворение, которое лектор так вдумчиво диктовал, было и так вполне доступно каждому студенту.
Когда мы сверили с книгой то, что было записано в наших тетрадях, Биляль раскрыл свою тетрадь и продиктовал нам «разъяснение» стихотворения (açıklama): «На протяжение долгих лет каждую ночь поэта будит некий голос. Этот голос наполняет душу поэта трепетом, он не знает, откуда этот голос взялся. Но, несмотря на это, он влюблен в этот голос, зовущий его. Наступает день, и поэт под влиянием этого голоса принимается бесцельно бродить по улицам. Иногда ветер уносит голос, иногда же голос противостоит ветру. А иногда голос вдруг подкрадывается к поэту сзади и неожиданно говорит ему: «Где ты?» Поэт отказался от всего, что было ему дорого: от семьи, известности, славы, положения в обществе - и всё ради этого голоса. Поэт хочет, чтобы голос наконец сказал ему не «Где ты?», а «Приди!».
Собственно говоря, билялевское «разъяснение» представляло собой просто-напросто пересказ стихотворения прозой, а все ссылки на Бодлера с Малларме и прочий символизм наш приятель счел неважными. Вообще, по мере того, как я узнавал Биляля поближе, мне всё непонятнее становилось, каким же ветром этого доброго, но простоватого паренька из далекой курдской деревушки занесло на литературный факультет. Причем он явно собирался посвятить свою жизнь именно литературоведению, и у него перед глазами был замечательный пример. Хрестоматию, в которой было напечатано стихотворение достопочтенного Ахмета Кутси Теджера, составил не кто-нибудь, а выходец из того же самого Буланыка, в котором родился Биляль.
Мы, на всякий случай, переписали из хрестоматии следующее стихотворение, «Bursa’da Zaman», но больше на лекцию по новой турецкой литературе так и не пришли. Равно как и на лекции по старой турецкой литературе, и на лекции по народной турецкой литературе. Не то, чтобы мы осознанно решили больше не ходить на литературу – просто как-то не сложилось. Ноги сами собой несли нас не в аудиторию, а в Интернет-кафе…
Единственный преподаватель, которому посчастливилось увидеть нас несколько раз, был уже упоминавшийся Мехмет Гюмюшкылыч. Правда, на фонетику мы больше не ходили. Интереснее нам показалась морфология, которую Гюмюшкылыч читал второму курсу. Конечно, все эти бесконечные аффиксы мы уже хорошо знали, но всё-таки, посещая раз в неделю его лекции, мы успокаивали свою совесть, которая неустанно твердила нам, что бродить по Стамбулу, конечно, дело хорошее, но мы же приехали сюда учиться…