Чарлз Буковски " ДИВНАЯ ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ ", из сборника рассказов "Самая красивая женщина в городе "

А ЭТО ПРОСТО ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ ИСТОРИЯ.
Я остался без гроша - опять, - правда, на сей раз во Французском квартале Нью-Орлеана, и Джо Бланшар, редактор авангардисткой газетенки "НИСПРОВЕРЖЕНИЕ", отвел меня в одно место за углом, в один из грязно-белых домов с двойными зелеными оконными рамами и ступеньками, которые поднимаются почти вертикально вверх. Было воскресенье, а я дожидался гонорара, точнее, аванса за грязную книжонку, которую написал для немцев, но немцы постоянно отделывались бредовыми отписками насчет того, что владелец, отец родной - пьяница, они погрязли в долгах, поскольку старик забрал их деньги из банка, точнее, растратил на запои и девочек, и по этой причине они разорены, но старика они собираются уволить, и как только...
Бланшар позвонил в дверь.
Открыла толстая старушенция, весила она фунтов двести пятьдесят или триста. Вместо платья она носила нечто вроде огромной простыни, а глазки у нее были очень маленькие. Сдается мне, это единственное, что было у нее маленького размера. Это была Мари Главиано, хозяйка кафе во Французском квартале, очень маленького кафе. Это у нее была еще одна вещь не очень большого размера - ее кафе. Но кафе было уютное - красно-белые скатерти, дорогие блюда и никого народу. У входа стоял один из этих старинных манекенов - кормилица-негритянка. Старая черная кормилица символизировала добрые времена, старые времена, добрые старые времена, но добрые старые времена миновали. Туристы заделались ходоками Им нравилось просто ходить и на всё глазеть. В кафе они не заходили. Они даже не напивались. Ничто больше не приносило дохода. Кончилось славное времечко. Всем было на всё наплевать, ни у кою не было денег, а если и были. все их берегли. Настала новая эпоха, причем не очень интересная. Все безучастно наблюдали за тем, как переругиваются революционеры и полицейские свиньи. Зрелище было неплохое, к тому же бесплатное, и все, у кого были деньги. хранили деньги в карманах. Бланшар сказал:
- Здравствуйте. Мари. Мари, это Чарли Серкин. Чарли, это Мари.
- Привет. - сказал я.
- Здравствуйте, - сказала Мари Главиано.
- Позвольте нам на минутку войти. Мари, - сказал Бланшар. (Лишь в двух случаях деньги - зло: когда их слишком мною или слишком мало. А я как раз снова переживал тот период, когда их слишком мало.)
Мы поднялись по крутой лестнице и пошли вслед за Мари но одной из этих длиннющих боковых пристроек - то есть сплошь длина и никакой ширины, - а потом оказались на кухне и сели за стол. Там стояла ваза с цветами. Мари откупорила три бутылки пива Села.
- Так вот. Мари, - сказал Бланшар, - Чарли - гений. Он попал в крайне стесненные обстоятельства. Я уверен, он выкарабкается, но пока что... пока что ему негде жить.
Мари посмотрела на меня.
- Вы - гений?
Я надолго приложился к пиву.
- Ну, вообще-то трудно сказать. Чаще всего мне кажется, что я в некотором роде умственно отсталый. Такое впечатление, будто в башке у меня огромные белые пузыри воздуха.
- Он может остаться, - сказала Мари.
Был понедельник, единственный выходной Мари, и Бланшар встал и вышел, оставив нас на кухне. Потом хлопнула парадная дверь, и он был таков.
- Чем вы занимаетесь? - спросила Мари.
- Живу в расчете на везение, - сказал я.
- Вы мне напоминаете Марта, - сказала она.
- Марти? - спросил я, подумав: господи, начинается. И началось.
- Ну, в общем-то вы некрасивый. Нет, не то чтобы некрасивый. в общем-то, скорее потрепанный. Вас и вправду жизнь потрещит. даже сильнее, чем Марта. А он был борцом. Вы тоже были борцом?
- Это одна из моих проблем: борец из меня всегда был никудышный.
- И все же вы очень похожи на Марта. Жизнь вас потрепала, но вы добрый. Я знаю таких, как вы. В людях я разбираюсь. Мне нравится ваше лицо. У вас приятная внешность.
Будучи не в силах сказать что-либо о ее внешности, я спросил:
- Мари, у вас есть сигареты?
- Ну конечно, голубчик. - она сунула руку в это огромное платье-простыню, порылась где-то между сиськами и вынула полную пачку. У нее там вполне мог бы уместиться недельный запас продуктов. Это было довольно забавно. Она открыла мне еще одно пиво.
Я отпил изрядную дозу, потом сообщил ей:
- Наверно, я смогу выебать тебя так, что ты будешь орать.
- Ну-ка послушайте, Чарли, - сказала она, - я не потерплю подобных выражений. Я порядочная девушка. Мама хорошо меня воспитала. Будете так разговаривать - не сможете остаться.
- Извините, Мари, я пошутил.
- А я не люблю таких шуток.
- Конечно, я понимаю. У вас есть виски?
- Скотч.
- Скотч - это замечательно.
Она принесла почти полную литровую бутылку. Два стакана. Мы налили себе скотча с водой. Эта женщина побывала в переделках. Это было очевидно. Вероятно, она пробыла в переделках лет на десять дольше меня. Ну что ж, старость - не преступление. Просто люди большей частью отвратно стареют.
- Вы очень похожи на Марта, - снова сказала она.
- А я таких, на кого вы похожи, еще не встречал, - сказал я.
- Я вам нравлюсь? - спросила она.
- Выхода нет, - сказал я, и в ответ она мне даже не нагрубила. Мы пили еще часок-другой, в основном пиво, но изредка и немножко виски, а потом она отвела меня к моей кровати. По дороге
мы миновали одну комнату, и она, конечно, сказала:
- А это моя кровать.
Кровать была довольно широкая. А рядом с моей стояла другая. Весьма странно. Но это ничего не значило.
- Можете спать на любой кровати, - сказала Мари, - или сразу на двух.
В этом прозвучало нечто слегка оскорбительное... Ну, а наутро, с похмелья, у меня, конечно, разболелась голова, я услышал, как Мари гремит на кухне посудой, но, подобно любому здравомыслящему человеку, не стал обращать на это внимания, потом услышал, как она включила телевизор ради утренних новостей - телевизор стоял у нее в углу, на обеденном столике, - услышал, как варится кофе, запах был неплохой, но запах яичницы с грудинкой и картошкой мне не понравился, не понравился и шум утренних новостей, мне хотелось ссать и хотелось пить, но не хотелось, чтобы Мари узнала, что я проснулся, поэтому я еще подождал, потихоньку поссал (ха-ха, а то как же), но желая при этом пребывать в одиночестве, желая в одиночку владеть этим домом, а она всё выебывалась. выебывалась, и наконец я услышал, как она бежит мимо моей кровати...
- Мне пора, - сказала она, - я опаздываю.
- Пока, Мари, - сказал я.
Когда дверь захлопнулась, я встал, пошел в сортир, сел там, поссал и похезал - и сидел там, в Нью-Орлеане, вдали от дома, где бы ни был мой дом, а потом я увидел в углу паука, засевшего в паутине, глядящего на меня. Этот паук сидел там уже давно, я это знал Гораздо дольше меня. Сначала я решил было его убить. Но он был такой толстый, счастливый и мерзкий, он владел этим домом. Я решил немного обождать, дождаться подходящего момента. Я встал. подтерся и спустил воду. Когда я выходил из сортира, паук мне подмигнул.
Трогать остатки виски мне не хотелось, и я просто сидел ни кухне, нагишом, удивляясь, как это люди могут мне доверять? Кто я такой? Люди безумны, люди наивны. Мне это было на руку. Да, черт возьми. Десять лет я прожил, ничем не занимаясь. Люди давали мне деньги, еду, крышу над головой. То ли идиотом они меня считали, то ли гением - неважно. Я-то знал, кто я. Ни тот, ни другой. Причина по которой люди преподносили мне подарки, меня не интересовала Я принимал подарки, принимал, не чувствуя при этом ни торжества, ни стеснения. Единственная посылка, из которой я исходил, состояла в том, что нельзя ни о чем просить. Помимо всего прочего, в башке у меня постоянно вертелся маленький граммофончик с одной и той же пластинкой: не усердствуй, не усердствуй. Идея эта казалась вполне приемлемой.
Как бы там ни было, сидя на кухне, я выпил три банки пива, которые нашел в холодильнике. Особого интереса к еде я никогда не питал. Я слышал о людской любви к еде. Но для меня еда была сплошным занудством. Жидкость - дело другое, но твердый корм
- тоска зеленая. Мне нравилось дерьмо, нравилось срать, нравились какашки, но производить их - это же адский труд.
После трех банок пива я заметил на скамье рядом со мной сумочку. Разумеется, на работу Мари взяла другую. Неужели она оказалась столь глупа или столь добра, чтобы оставить деньги? Я открыл сумочку. На дне лежала десятидолларовая купюра.
Ну что ж. Мари меня проверяет, а я окажусь достойным ее проверки.
Я взял десятку, вернулся к себе в спальню и оделся. Настроение у меня было прекрасное. В конце концов что человеку нужно, чтобы выжить? Ничего. А у меня даже был ключ от дома.
Так что я вышел, запер дверь, дабы не забрались воры, ха-ха-ха. и оказался на улице, во Французском квартале, а это воистину идиотский район, однако необходимо было извлечь из него пользу. Все должно было служить моим целям, иначе и быть не могло. Поэтому... ах да, я шел по улице, а во Французском квартале вся беда в том, что, как и в прочих благопристойных уголках света, там нет ни единой винной лавки. Не исключено, что это делается умышленно. Остается лишь предположить, что это на руку хозяевам тех отвратных гадюшников, которые имеются на каждом углу и зовутся барами. Первое, чего мне хотелось всякий раз, как я входил в один из этих "причудливых" баров Французского квартала, так это сблевать. Что я обычно и делал, едва успевая добежать до какого-нибудь провонявшего мочой ссальника и выблевать всё - тонны и тонны яичницы с недожаренной жирной картошкой. А потом, проблевавшись, входишь обратно и взираешь на них: единственное существо, более одинокое и никчемное, нежели посетители - это буфетчик, особенно если он еще и владеет заведением. Так вот, короче, я обошел весь квартал, зная, что бары - сплошной обман, и угадайте, где я нашел свои три шестерных упаковки? В маленькой бакалейной лавчонке с черствым хлебом и сопутствующими товарами, зияющей на фоне облупившейся краски этакой полусексуальной улыбкой одиночества... хотите верьте, хотите нет... жуть, да и только, к тому же им нечем было даже освещать магазинчик, электричество стоит денег, и вдруг появляюсь я, первый человек за семнадцать дней, покупающий шестерную упаковку, первый человек за восемнадцать лет, покупающий три шестерных, и, боже мой, продавщица едва не вывалилась на меня из-за кассового аппарата... Это было уже чересчур. Я схватил сдачу и восемнадцать больших банок пива и выбежал на идиотский солнечный свет Французского квартала...
Я положил оставшуюся мелочь обратно в сумочку в обеденном уголке, а сумочку оставил открытой, чтобы Мари всё поняла. Потом я сел и открыл банку пива.
Хорошо все-таки быть одному. Правда, я был не один. Каждый раз, как мне надо было поссать, я видел того паука и думал: ну все, паучок, скоро тебе каюк. Мне просто не нравится твой видок в этом темном углу, не нравится, что ты ловишь клопов да мух и сосешь у них кровь. Дело в том, что ты негодяй, мистер Паук. А я хороший. По крайней мере, так мне нравится думать. Ты всего лишь темный раздолбай, прыщ безмозглый, несущий смерть, вот кто ты такой. Соси говно. Тебе крышка.
Я нашел не задней веранде метлу, вернулся обратно, вышиб его из паутины и предал заслуженной смерти. Нормально, всё было нормально, просто он раньше меня угодил туда, куда-то, ничего не поделаешь. Но как Мари могла опускать свою большую жопу на края этой крышки, орать и смотреть на ту тварь? Да и видела ли она ее? Наверное, нет.
Я вернулся на кухню и выпил еще пивка. Потом включил телевизор. Картонные люди. Стеклянные люди. Я почувствовал, что теряю рассудок, и выключил ящик. Выпил еще пивка. Потом я сварил два яйца и поджарил два кусочка грудинки. Ухитрился поесть. Порой о еде забываешь. Сквозь занавески уже проглядывало солнце. Я пил весь день. Пустые банки я бросал в ведро. Шло время. Наконец дверь открылась. Резко распахнулась. Это была Мари.
- Боже мой! - вскричала она. -Знаете, что случилось?
- Нет, не знаю.
- Ах, черт подери!
- В чем дело, дорогуша?
- Я сожгла клубнику!
- Неужели?
Она забегала по кухне маленькими кругами, тряся своей большой жопой. Она была сумасшедшая. Не от мира сего. Бедная старая, толстая пизда.
- У меня на кухне варилась в кастрюле клубника, а тут заходит одна из этих туристок, богатая стерва, первая клиентка за день, ей, видите ли, нравятся маленькие шляпки, которые я делаю... Ну, баба она смазливая, все шляпки ей к лицу, и она в затруднении, а потом мы начинаем болтать про Детройт, у нас, видите ли, в Детройте нашелся один общий знакомый, и тут я вдруг чую ЗАПАХ!!! КЛУБНИКА ПОДГОРАЕТ! Я бегу на кухню, но уже поздно... прямо беда! вся клубника убежала через край, она повсюду, всё воняет, всё сгорело. всё грустно, и ничего уже не спасти, ничего! Ад кромешный!
- Сочувствую. А шляпку вы ей продали?
- Я ей две продала. Она никак не могла выбрать.
- Насчет клубники сочувствую. А я убил паука.
- Какого паука?
- Я так и думал, что вы не в курсе.
- В курсе чего? Что еще за паук? Это же просто насекомое.
- Говорят, паук - не насекомое. Это как-то связано с количеством лапок... А вообще-то я не знаю, да и знать не хочу.
- Паук - не насекомое? Что же это тогда за дерьмо?
- Во всяком случае, не насекомое. Так считается. Короче, я убил треклятую тварь.
- Вы рылись в моей сумочке.
- Конечно. Вы же ее там оставили. А мне надо было выпить пивка.
- Вам все время надо выпить пивка?
-Да.
- С вами тяжко придется. Нашли что-нибудь поесть?
- Два яйца, два кусочка грудинки.
- Проголодались?
- Да. Но вы устали. Отдохните. Выпейте что-нибудь.
- Я у плиты отдыхаю. Но сперва надо принять горячую ванну.
- Действуйте.
- Ладно, - она протянула руку и включила телевизор, после чего удалилась в ванную. Мне пришлось слушать телевизор. Выпуск новостей. Настоящий урод и ублюдок. Три ноздри. Настоящий поганец и ублюдок, разодетый, точно пустая кукла, обливающийся потом. смотрящий на меня, произносящий слова, которые я с трудом понимаю, да и не хочу понимать. Я знал, что Мари будет часами смотреть телевизор, вот и приходилось как-то приноравливаться. Когда Мари вернулась, я пялился прямо в стеклянный экран, отчего она приободрилась. Вид у меня был безобидный, как у человека с шахматной доской и спортивной газетой.
Мари появилась, вырядившись в другой комплект одежды. Она даже могла бы показаться миловидной, но была просто чертовски толстой. Ну что ж, во всяком случае, я ночевал не в парке на скамейке.
- Хотите, я приготовлю поесть, Мари?
- Нет, всё в порядке. Я уже немного отдохнула. Она принялась готовить еду. Встав за очередной банкой пива, я поцеловал ее за ухом.
- Вы молодчина. Мари.
- У вас на вечер выпивки хватит? - спросила она.
- Конечно, малышка. К тому же еще виски осталось. Все отлично. Я хочу просто сидеть, смотреть ящик и случать вас. Идет?
- Конечно, Чарли.
Я сел. Она что-то стряпала. Запах был неплохой. Наверняка она отлично готовила. Все стены пропитались этим теплым запахом стряпни. Неудивительно, что она была такой толстой: хорошая стряпуха, хороший едок. Мари тушила мясо. То и дело она вставала и бросала что-нибудь в горшок. Луковицу. Немного капусты. Несколько морковок. Она всё умела. А я пил и смотрел на эту здоровенную неопрятную старушенцию: она сидела и мастерила эти прямо-таки волшебные шляпки, шуруя руками в корзинке, выбирая сперва один цвет, потом другой, ленту одной длины, потом другой, после чего завязывая ее на такой манер, пришивая на сякой, прикладывая ее к шляпке - и эта грошовая соломка делалась еще более волшебной. Мари создавала шедевры, коим суждено было остаться безвестными - на головах гуляющих по улице стерв. Трудясь и присматривая за мясом, она говорила.
- Времена изменились. У людей нынче нет денег. Сплошь дорожные чеки, чековые книжки, да кредитные карточки. А денег ни у кого нет. Их попросту не носят с собой. Всё в кредит. Человек получает зарплату чеком, а денег уже нет как нет. Люди закладывают всю свою жизнь, чтобы купить один дом. А потом им приходится заполнять этот дом всяким дерьмом и обзаводиться машиной. Дом связывает их по рукам и ногам, а законодатели знают это и до самой смерти облагают их налогом на недвижимость. Ни у кого нет денег. Мелким предпринимателям просто не выжить.
Мы уселись за тушеное мясо, и оно оказалось изумительным После обеда мы достали виски. Мари принесла мне две сигары, мы смотрели телевизор и почти не разговаривали. У меня было такое чувство, будто то я живу там уже долгие годы. Она всё трудились над шляпками, изредка заговаривая о том о сем, а я то поддакивал. то переспрашивал: неужели? А шляпки так и выпархивали у нес из рук - шедевры.
- Мари, - сказал я ей, - я устал. Пойду спать.
Она велела мне взять виски с собой, что я и сделал. Но вместо того чтобы лечь в свою кровать, я сбросил покрывало с кровати Мари и вполз туда. Раздевшись, конечно. Матрас был прекрасный. Прекрасная кровать. Одно из тех старомодный сооружений с высокими столбиками и деревянной крышей, или как она там называется? Наверно, если во время ебли рухнет крыжа, значит ты и вправду мастак. А мне без помощи богов такую крышу ни за что не обрушить.
Мари продолжала смотреть телевизор и мастерить шляпки. Потом я услышал, как она выключила ящик, погасила на кухне свет, пошла в спальню, миновала спальню, так и не заметив меня, и направилась прямиком в сортир. Некоторое время она там просидела, а потом я увидел, как она вылезает из одежды и влезает в большую розовую ночную рубашку. Она повыебывалась немного со своим лицом. сдалась, закрутила волосы на парочку бигудей, потом повернулась. подошла к кровати и увидала меня.
- Боже мой, Чарли, вы же легли не в ту кровать.
- Ага.
- Послушайте, дорогуша, я совсем не такая женщина.
- Кончай свою бредятину и ложись!
Она легла. Боже мой, она сплошь состояла из мяса. По правде говоря, я немного испугался. Что было делать со всей этой массой? Короче, я угодил в ловушку. Кровать со стороны Мари прогнулась.
- Послушайте, Чарли...
Я схватил ее за голову, повернул - казалось, она плачет, - а потом приник к ее губам своими. Мы поцеловались. Черт возьми, у меня постепенно вставал. Боже милостивый. Что за дела?
- Чарли, - сказала она, - это не обязательно.
Я взял ее за руку и заставил обхватить мой конец.
- А, черт, - сказала она, - а, черт!
Потом она поцеловала меня, с язычком. Язычок у нее был маленький - хоть что-то было маленькое, - он метался взад и вперед, полный слюны и страсти. Я отодвинулся.
- В чем дело?
- Минутку.
Я протянул руку, взял бутылку, сделал добрый, долгий глоток, потом поставил ее на место, сунул руку под одеяло и задрал эту огромную розовую рубашку. Действовал я на ощупь и понятия не имел, куда угодил, но казалось, именно туда - правда, она оказалась очень маленькая, зато на своем месте. Да, это была ее пизденка. Я принялся тыкать в нее своим кончиком. Тогда она опустила руку и направила меня внутрь. Еще одно чудо. Там оказалось тесно. Я чуть не содрал себе кожу. Мы принялись трудиться. Я надеялся подольше продержаться в седле, но вообще-то мне было все равно. Она овладела мной. У меня это была едва ли не лучшая ебля в жизни. Я стонал и орал, потом кончил и скатился с нее. Невероятно. Когда она вернулась из ванной, мы немного поболтали, потом она уснула. Но захрапела. Поэтому мне пришлось перелечь на свою кровать. А наутро я проснулся, когда она уже уходила на работу.
- Я спешу, Чарли, - сказала она.
- Понял, детка.
Как только она ушла, я направился на кухню и выпил стакан воды. Там она оставила сумочку. Десять долларов. Я их не взял. Я пошел в туалет и хорошенько прохезался, без паука. Потом принял ванну. Попытался почистить зубы, слегка блеванул. Оделся, зашел на кухню. Нашел клочок бумаги и ручку:
"Мари!
Я люблю тебя. Ты ко мне очень добра. Но я должен уйти. Сам толком не знаю. почему. Наверно, я сумасшедший. Прощай!
Чарли".
Записку я оставил у телевизора. Мне было невесело. Мне хотелось заплакать. В доме царила тишина, в доме царила та тишина, которую я любил. Даже плита и холодильник походили на живых людей, то есть на добрых живых людей - казалось, они наделены руками и голосами, казалось, они говорят! не уходи далеко, малыш. здесь хорошо, здесь может быть очень хорошо. В спальне я обнаружил остаток виски. Выпил. Потом нашел в холодильнике банку пива. Выпил. Потом встал и потопал по длинному узкому коридору казалось, в нем не меньше сотни ярдов. Дойдя до двери, я вспомнил. что ключ остался у меня. Я вернулся и положил ключ рядом с запиской. Потом я вновь посмотрел на десятку в сумочке. Я оставил ее на месте. Вновь потопал по коридору. Добравшись до двери, я понял. что, когда я ее закрою, возврата не будет. Я закрыл ее. Всё было кончено. Вниз по ступенькам. Вновь я остался один, и всем было на плевать. Я пошел на юг, потом повернул направо. Я шел, шел и выбрался из Французского квартала. Пересек Кэнал-стрит. Прошел еще несколько кварталов и повернул сюда, потом пересек еще одну улицу и повернул туда. Я понятия не имел, куда иду. По дороге слева от меня было здание, в дверях стоял человек, и он сказал:
- Эй, старик, работа нужна?
И я заглянул в дверь, а там за деревянными столами сидели рядами мужчины, у них были молотки, и они стучали по неким штуковинам в раковинах, похожих на раковины морских моллюсков, они разбивали раковины и что-то делали с мясом, а внутри там было темно, казалось, мужчины колотят молотками себя, а то, что остается, выбрасывают, и я сказал человеку:
- Нет, работа мне не нужна.
Я шел, глядя прямо на солнце.
У меня было семьдесят четыре цента.
Солнце светило неплохо.