стекло покрылось зимними узорами; в окна кричал ветер, и они были плотно закрыты. дома опустели, город замолк, и напряжённо-статично полосовали небо струны-провода и самолётные следы. где-то вдалеке выла собака-одиночка. горячее тело остывало, словно разряжалось от давления жизни. была зима.
было слишком легко не выдержать. много дней она билась в лихорадке, сменявшейся сильнейшим ознобом. сутками напролёт сохранялось состояние нервного, нездорового полусна. во время приступов она вся извивалась и дёргалась, приходилось ловить её руки, обхватывать плечи и колени, прижимать к себе и тихо, вполголоса успокаивать. постепенно она утихала, и только воздух горячо, неровно и часто вырывался из губ, обжигая мне шею и руки. она, кажется, не понимала ничего, кроме того, что я рядом. иногда она поднимала воспалённые красные веки и подолгу смотрела измученным взглядом мне в глаза, словно молча моля о даровании свободы. она ничего не говорила. и только сегодня, в последний день, вдруг улыбнулась – так, как улыбалась, когда всё ещё было хорошо. а потом долго неподвижно лежала, глядя в окно и сжимая в холодных ладонях мою руку. потом, уже через несколько часов, она внезапно вздрогнула, приподнялась на постели, протянула руку вперёд.... дыхание участилось, как перед приступом. я подбежала к ней, она судорожно обхватила мою шею руками и тяжело прошептала: «не отпускай... пожалуйста!..». во мне сжалось предчувствие. я не стерпела: «не уходи!..». она испуганно посмотрела на меня и шепнула: «воды..». я налила ей стакан, поднесла к губам. руки дрожали. она выпила залпом, закрыв глаза; потом легла и быстро заснула. я стояла рядом на коленях. «о, господи. она...»
она просила свободы. теперь ей легко. чересчур легко.
город всё так же напряжённо молчал. скорость самолётов отзывалась в небе эхом. была зима.