«Я не видел войны, я смотрел только фильмы, но я сделаю все непремменно, чтобы весь этот мир оставался таким и не звался потом довоенным» (О. Митяев)
****

Не спокойный выдался ХХ12 год. Лелик и Мася только поженились, когда все начиналось, когда только пошли по улицам страны первые демонстрации и пикеты. Слова «гражданская» и «война» все чаще появлялись на страницах газет и в сплетнях старушек, что сидят на лавочках под окнами, но пока их еще никто не воспринимал всерьез, и молодежь тихонько посмеивалась над суевериями бабушек и ересью «газетчиков». Но как бы то ни было, с каждым днем обстановка в стране становилась все более и более враждебной, низкие дождевые тучи по-новому давили на психику горожан, и казалось, что в холодном осеннем воздухе завис огромный шар опасности, вот-вот готовый разорваться. Многие уже тогда стремились уехать из крупных центров, и подальше от Москвы, да по возможности и из страны: кто-то напрашивался в командировки, кто-то уходил в неоплачиваемый отпуск и запирался у себя на даче, кто-то улетал к тетям и дядям в Израиль.

У Маси за границей жили родственники, но, будучи ярой националисткой, она даже и не задумывалась о том, чтобы уехать. Кто-кто, а уж она не могла оставить родные места и оказаться сторонним наблюдателем происходившего в стране переворота. Но пожалуй судьба распорядилась иначе. Когда на улицах начались первые перестрелки, Мася была уже на 3м месяце и Лелик твердо заявил: «Непременно нужно лететь. И никаких отговорок...» И Мася начала оформлять документы – ради будущего сына, которого они с Леликом так долго хотели.
Визу дали почти мгновенно... Масе, а вот на запрос Лелика ничего не приходило. Мася даже ходила в посольство, но единственный ответ, которого ей удалось добиться был «ждите...». И они ждали, ждали до тех пор пока одним утром под окнами их дома не загремел броней танк. На следующий день Лелик обнимал дрожащую от слез Масю и успокаивал целуя в макушку:
- Ничего, ты просто полетишь первая. Да так и удобнее даже будет, вон у меня тут еще дел много не законченных, и операций у нас на начало месяца назначено, ну какой из меня главный хирург, если я просто так своих пациентов брошу?... Ну что ты ревешь, не на вечность ведь расстаемся – всего-то пару месяцев.

Прощание было кратким: им не нужно было слов и лишних жестов, чтобы понять друг друга. Просто присели и выпили черного чаю в кафе Шереметьево, а когда кружки опустели Лелик взял Масю за руку: «Береги себя...». Мася молча кивнула, а потом как-то вдруг встрепенулась:
- Знаешь, мне все время казалось, что из нас двоих ты - лучший. И не говори ничего, просто...у тебя сердце большое, и ты всех хочешь в него занести: и врагов, и друзей, и каждую маленькую зверушку. Я иногда даже боюсь, что скоро в нем не останется места для меня...
- Ну что ты Масик, - Лелик сильнее сжал ее руку, - Я ведь скоро прилечу...веришь?

Лелик не прилетел. Ни через месяц, ни через два, ни когда Масю уже положили в родильную палату. Визу ему так и не дали, а вскоре после Масиного отбытия пришла повестка и Лелика, как отличившегося специалиста, сначала перевели в военный госпиталь, а потом, с его согласием, и вовсе сопровождающим хирургом подразделения. По началу Лелик с Масей часто перезванивались, позднее, когда подразделение Лелика бросили в горячую точку, он, сославшись на чересчур забитый график, писал ей письма, почти по одному в два дня, но потом и поток писем прекратился. Знакомые и родственники уверяли Масю, что у Лелика все хорошо, и он по-прежнему работает в госпитале, что гражданская война прекратится так же внезапно, как и вспыхнула, и что не стоит верить зарубежным новостям и слушать раздутые до невозможности известия о новых взрывах и бомбежках... И Мася верила, вернее, заставляла себя верить, ведь Лелик не простил бы ей если бы с сыном что-то случилось.

Ровно в три часа дня, 23 октября Х13го раздался первый крик малыша. А еще через 9 часов, ни чего не подозревающая, и уж точно не понимающая по-русски, дежурная медсестра принесла почивающей матери телеграмму: из подразделения ХХ в живых не осталось никого...Лелик погиб. И стены больницы содрогнулись уже от другого, совсем нечеловеческого крика, крика-стона женщины потерявшей любимого человека...

Мася постепенно приходила в себя: малыша нужно было кормить, и в первые дни существования ему как никогда нужна была материнская ласка и забота. Наверное, он и оказался той самой ниточкой, той самой маленькой радостью вернувшей Масю к жизни. Назвала она сына Леликом – в честь него.

Спустя полтора-два года, когда война и правда закончилась, обстановка в стране постепенно налаживалась, и 1го сентября новый поток школьников засеменил с цветами, так словно бы никогда и ничего не происходило, Мася решилась приехать в Москву. С учащенным сердцебиением, прижимая маленького Лелика к себе, подходила она к их старому дому. Дом почти ничуть не изменился, если только посерел, и стена последнего подъезда дала трещину. Дверь их квартиры была по-прежнему заперта, хотя когда Мася вошла вовнутрь то обнаружила что половина мебели, компьютер и телевизор отсутствуют. К счастью, их старый письменный стол с бюро оказался не тронутым. Мася опустилась на стул, и слегка дрожащими руками провела по полированной поверхности: боже, сколько часов и вечеров, да что там – работая по ночам, проводил Лелик за этим столом. Вздрогнула, словно чего-то вспомнив порылась в кармане, извлекла маленький ключик и открыла бюро. Внутри бюро все было в точности как и когда она уезжала, и бумаги лелика, и его очешник, и их альбом с фотографиями. Мася извлекла последнее наружу, и, погладив кожаный переплет, открыла альбом на случайной странице – где на нее смотрела крупноформатная, их с Леликом свадебная фотография. Мася поджала губы, притянула сынишку к себе и, поднеся к нему большой глянцевый лист, нежно провела пальцем по той части фотографии, где был изображен ее муж: «Смотри Лелик, это Папа. Да, твой папа... Вы очень похожи... и когда ты вырастешь, ты будешь таким же как он: сильным, красивым и сердце у тебя будет большое-большое, доброе-доброе.» Мася не сдержалась, она сидела и плакала, а малыш смотрел на нее и то хмурился в недоумении, то снова улыбался, а потом, протянув маленькую ручку к изображению как будто бы хихикнул и произнес свои первые слова: «па-па».