Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух  на
дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на  месте,
как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги  повыше  и
следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом,  увязая  в  рыхлости,
потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и  подмигивающему  Шару.
Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то  же  время  морозный  озноб
пробирал его, он трясся  крупной  дрожью,  как  с  похмелья,  а  на  зубах
скрипела пресная меловая пыль. И он  уже  больше  не  пытался  думать.  Он
только твердил про себя с отчаянием,  как  молитву:  "Я  животное,  ты  же
видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили  словам,  я  не  умею
думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты  на  самом  деле
такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою
душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно  быть.  Душу-то  ведь  я
никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из  меня  сам,
чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно
все проклято, ведь я ничего  не  могу  придумать,  кроме  этих  его  слов:
"СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!"

(с) Аркадий и Борис Стругацкие. "Пикник на обочине"