Мы постепенно расстаёмся с традиционным образом Грузии и грузина в кино. Мы — те, кто не грузины, — расстаемся с ним не без тайного сожаления и печали. Всякий раз, когда на экране возникает титр «Грузия-фильм», по старой, въевшейся в поры привычке, так и ждешь поэтичных красот благодатной земли, шумных, суетливых, но по-домашнему уютных городских пейзажей, а также рыцарственных, свято чтущих дедовские кодексы чести, чистых душою и мужественных людей. Ожидания перестали сбываться.

Грузинский кинематограф отрезвел, отвердел, приобрел черты новой суровости. Не суровости прекрасных лиц или суровости величественных красот; суровости нравственной самооценки, которая нелегко дается и нелегко принимается. Представьте себе Ноев ковчег. Притом не с достаточно определенного момента отплытия, когда все стабилизировалось, улеглось, когда избранные — избраны, когда «всякой твари по паре» вычленено из толпы страждущих. Нет, представьте себе эту компанию, поджидающую ковчег — запаздывающий и вообще неизвестно еще, существующий ли, когда вода все подступает и подступает.


Представьте себе это, и вы поймете, почему так особо, так специально мучителен длинный зачин фильма Резо Эсадзе «Нейлоновая елка». В предновогоднем томлении топчутся на недостроенной автобусной станции люди, ожидающие автобуса, который отвезет их к Новому году домой. Здесь есть те, кто был в городе по своим разнообразным делам и торопится вернуться к празднику, и записные горожане, которых зовет в праздничное тепло отчий дом в деревне, и те, кто просто должен «отбыть новогоднюю повинность» в кругу родственников. Главное — Новый год на носу, а автобуса все нет. Постепенно вырисовываются сферы единения и разобщения в этой пестрой, разрастающейся толпе будущих пассажиров.