Пока делаю пробный перевод, договор-то будем подписывать только в сентябре. Сегодня начал. Я, конечно, подозревал, что литературный перевод с турецкого будет поначалу идти со скрипом, но чтобы с таким... (Последний раз я им занимался в январе 2004 года, когда переводил Факира Байкурта для диплома, а с тех пор имел дело только со всякой ерундой вроде контрактов, да и то нечасто). Вот, собственно, всё, что я перевел за сегодня, желающие могут ознакомиться. Критика стилистических недочетов приветствуется.



Город воспоминаний

Моему отцу Гюндюзу Памуку (1925 – 2002)

Лишь тот пейзаж красив, что навевает грусть.
(Ахмет Расим)

Глава I. Другой Орхан

В детстве я верил – и эта вера на долгие годы осталась где-то в глубине моей души – что на одной из стамбульских улиц есть дом, похожий на наш, и в этом доме живет другой Орхан, во всем похожий на меня, как близнец, как двойник. Откуда у меня взялась эта мысль, я не помню. Скорее всего, она появилась не сразу, а стала результатом сплетения в детском сознании разных заблуждений, впечатлений, игр и страхов. Чтобы объяснить, что я чувствовал, когда у меня возникла эта идея, я должен рассказать об одном из первых случаев, когда она проявилась в моей голове вполне отчетливо.
Однажды, когда мне было пять лет, меня на некоторое время увезли из родного дома. После очередной ссоры и размолвки отец и мать уехали мириться в Париж, оставив меня и моего старшего брата в Стамбуле. Брат остался в Нишанташи, в родовом доме семейства Памуков, с бабушкой и прочими родственниками, а меня отправили в Джихангир, к тете (маминой сестре). В этом доме, обитатели которого встретили меня с любовью и улыбками, на стене в белой рамке висел небольшой детский портрет. Время от времени тетя или ее муж, показывая на него, с улыбкой говорили мне: «Посмотри-ка, это ведь ты!»
Симпатичный большеглазый мальчик, изображенный на рисунке, действительно, был немного похож на меня, и на голове у него была точь-в-точь одна из тех кепок, в которых я выходил на улицу. И всё же я понимал, что это не совсем мой портрет. (В действительности это была репродукция европейского рисунка в стиле китч). Я всё думал, не может ли это быть какой-то другой Орхан, живущий в другом доме?
Но сейчас я и сам переехал в «другой дом», словно это было нужно для того, чтобы встретиться с моим двойником, живущем где-то в Стамбуле. Однако перспектива этой встречи меня совсем не радовала. Я хотел вернуться в настоящий дом, в дом моего семейства. Когда мне говорили, что на портрете на стене – я, мои мысли начинали немного путаться, в голове у меня кружились, сплетаясь друг с другом, я сам, мой портрет, рисунок, похожий на мой портрет, мальчик, похожий на меня, и «другой дом», плод моего воображения; и я хотел вернуться домой, к своей семье, чтобы никогда больше оттуда не уезжать.
Желание мое сбылось, и вскоре я вернулся в родовое гнездо. Но завораживающее видение другого Орхана, живущего в другом доме где-то в Стамбуле, меня не покинуло. В детстве и ранней юности меня часто посещали мысли о моем двойнике. Иногда, проходя по стамбульским улицам, я, глядя на освещенные оранжевым светом окна, представлял себе счастливых и спокойных людей, мирно живущих за ними, и, когда я пытался разглядеть, что происходит внутри, меня на мгновение пронзала мысль о том, что в одном из этих домов живет другой Орхан. По мере того, как я взрослел, видение возвращалось все реже, и, наконец, стало приходить ко мне только во сне. Порой, когда во сне я встречался с другим Орханом – неизменно в другом доме – я просыпался, крича от страха; но иногда мы молча смотрели друг на друга с удивительным и безжалостным спокойствием. В такие времена меня и во сне, и наяву сильнее тянуло к моей семье, к моему дому, к моей улице, к району, в котором я жил. Когда же я чувствовал себя несчастным, я мечтал о том, чтобы переехать в другой дом, туда, где живет другой Орхан, и зажить его жизнью; и в какой-то момент даже начинал немного верить в то, что стал другим Орханом. Эти грёзы так меня утешали, что переезжать в другой дом уже не было необходимости.
К чему я, собственно, это рассказываю? Дело в том, что за всю свою жизнь я так никуда и не переехал из своего района, со своей улицы, из своего дома. И я уверен - то, что сейчас, пятьдесят лет спустя (впрочем, несколько лет из этих пятидесяти я провел вне Стамбула), я по-прежнему живу в нашем старом доме, там, где мама, взяв меня на руки, впервые показала мне мир, там, где были сделаны мои первые фотографии, - как-то связано с утешительной мыслью о существовании другого Орхана. Мне кажется, что и своеобразие моего рассказа о себе – и, стало быть, о Стамбуле – проистекает из того, что в эпоху беженцев и переселенцев я умудрился прожить пятьдесят лет на одном месте, более того, в одном и том же доме. «Вышел бы ты на улицу, сходил бы куда-нибудь или съездил», - печально говорила мне, помнится, мама.
Есть писатели, такие как Конрад, Набоков, Найпол, которые, сменив язык и культуру, покинув свой народ, родину, континент и даже влившись в другую цивилизацию, с успехом продолжают писать. И я знаю, что если их творческие силы только крепли от изгнания или скитаний, то я как писатель сформировался именно благодаря этой нервущейся связи со своим домом, улицей, городом, видом из моего окна. Такая привязанность к Стамбулу накладывает на характер человека отпечаток судьбы этого города.
Флобер, побывавший в Стамбуле за сто два года моего рождения, под впечатлением от его многолюдности и совершавшихся в нем перемен написал в одном из своих писем, что он уверен – через сто лет Константинополю суждено стать столицей мира. Но Османская империя рухнула и исчезла с лица земли, и его предсказание сбылось с точностью до наоборот. Когда я родился, роль Стамбула в мире была самой незначительной за все две тысячи лет его существования, он переживал свои самые печальные дни слабости, нищеты, заброшенности и изоляции. Воспоминания о былом величии Османской империи, бедность и заполонившие город дома-развалины, навевающие тоску – вот с чем всю жизнь ассоциировался у меня Стамбул. И всю свою жизнь я пытался побороть эту тоску, или же, как все стамбульцы, наконец сжиться с ней.