«Такие дела…»
( Курт Воннигут. «Бойня №5 Или
Крестовый Поход Детей» ).


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.
-Проблема номер один: вырвет его или нет?
Я пожимаю плечами.
-Ну нет, точно, вырвет или нет?- Дромидон поскоблил затылок.
Его подопечный что-то мычал, раскорячившись на коленках, как родившийся теленок и тыкался головой в плинтус.
Я снова пожимаю плечами. Хотелось дать пинка этому оболтусу. Уже утро, а он чуть живой. Смотрю на своего подопечного. Лежит в углу, а над ним колышется черное облако перегара, извергаемое из открытой пасти, как из жерла вулкана. Козел.
Выпархиваю из домика на улицу. Скоро начнется местная физзарядка. Нахожу в траве две гильзы почище и вставляю в уши.
Наш берег выше противоположного. Прямо до горизонта «зеленка», то есть, лес; чуть правее в дымке одинокая гора, оттого кажущаяся величественной и могучей. Позади несколько домиков и снова лес. От другого берега нас отделяет кипящая, журчащая, перекатывающаяся по камням вода. Речка быстрая, холодная. Своим шуршанием и блеском прямо гипнотизирует. Хочется расслабиться жить, как эти струйки и брызги.
Сладко потягиваюсь, зеваю, хотя не сплю вообще, и щурюсь с улыбкой на солнышко. Прямо дурачок. Да еще и гильзы в ушах. Тут же отмечаю, что они нисколечко не спасают, так как раздается страшнейший грохот и следом торжествующий вопль.
Провожаю взглядом выстрел, с шипением рассекающий еще дремлющий утренний воздух, куда-то в сторону горы. Это проснулся «взводник». Похмелье его не берет. Тут же из травы вскакивает проснувшийся дозор: два «слона» бешено вращают заспанными глазами из-под перекособоченных касок и крутят головами, нелепо присев и водя автоматом по сторонам.
ТРА-ТА-ТА-ТА!!!- проснулись разведчики в «бэтэре».
БУМ-БУМ!!!- грохнули очухавшиеся, после вчерашнего артиллеристы.
БА-БАХ!!!- и снова вопль телячьего восторга «взводника».
-Все-таки его вырвало! - кричит мне на ухо Дромидон.
А, чтоб тебя. Что бы такое придумать в место гильз?
Возвращаюсь в дом. Наши ребятки вроде ожили. Мой подопечный, которого называют Молчун, неуверенными шагами пробирается к столу через табуретки и ящики, словно вьетнамский партизан через джунгли своей родины, хватает закопченный чайник и застывает с ним в позе горниста на побудке. Только кадык ходит как насосная станция. Молчун маленький, серенький, ничем не примечательный сержант. Но он - это я, а я - это он.
Дромидон опекает Женьку, крепкого потомка Чингисхана и, похоже, с таким же характером. Тот сидит рядом с сероватой вонючей жижей, переводит недоуменный взгляд на Молчуна.
Тот лишь отрывается от чайника и пожимает плечами. Женька кряхтя встает и по полу катятся поваленные им пустые бутылки. День вроде начался.
- Ну что, братцы-кролики, черти-алкоголики, продрали свои обдолбанные глазки? - в проеме появляется «взводник», лейтенант Леха, сверкая загорелыми бицепсами размером с голову. На его плече на фоне раскрытого парашюта с ревом взлетал «ИЛ - 76» с надписью называемой в просторечии «РВВД-два-КУ-КУ». Тут же появляется Горюн. Здоровается с нами, морщится от запаха, мрачно озирает комнату, в ушах какие-то пробки. Он тоже как и я с трудом выносит утреннюю физзарядку. Надо будет спросить, где он их достал и помогают ли они.
Канонада резко стихает - время завтрака.
- Как самочувствие, орлы? - Леха встает в боксерскую стойку и весело рассекает воздух кулаками.
Воздуху это явно не нравится. Он недовольно колышется, раскачивая немножко и нас. Молчун отдирает свой язык уже успевший снова присохнуть к зубам:
-Жить будем.
Голос звучит глухо, как из пустой трехлитровой банки.
Женька достает из-под кровати тряпку и медленно размазывает свое утреннее творение по полу.
- Значит так, сейчас у нас принятие пищи, - Леха на секунду замер недоговорив, - тьфу, Филлипушков! Потом вы двое берете тех двух гавриков на улице и едете в центр. Сегодня туда идет колонна. На нашу роту много почты. Обратно таким же макаром. Инструктаж опосля завтрака.
Затем он поддевает носком бутылку и швыряет ее в сторону мусорного бака в углу.
- И порядок у себя наведите, а то как поросята, - раздалось уже с улицы и дальше, - на речке-е, на речке-е-е, на том бережо-о-чке бедняжку Марусю разнесло на кусо-о-чки!
Молчун опять присасывается к чайнику.
Минут через двадцать стараемся привести себя в порядок. Всюду суета, намешанная на безделье - все чем-то заняты, а приглядишься - чепухой. Кто-то тягает гантель, а глаза на выкате. Гантель огромная, страшная, сваренная из траков от БМД, но мы знаем, что она не намного тяжелее банки тушенки. Кто-то яростно скоблит скулы ржавым станком, крепко так, по-мужицки, а то что щетина еще не растет, это не важно, главное процесс. Вон Вовка за столом, посреди двора ковыряет погнутой отверткой в старой, разбитой радиостанции, в надежде починить. Она весом восемнадцать с половиной килограмм, называется «наш мобильник». Рядом сидит Весельчак и с умным видом наблюдает. «Могильник» прострелен насквозь.
Женька сходит с крыльца. Он вроде уже как огурчик, но тут закуривает, и его выдают трясущиеся руки. Рядом Дромидон в чистеньком камуфляже. Женька вешает на шею автомат, кладет на него кисти рук и с «примой» в зубах отправляется к «слонам» в траншею. Подходит сзади к одному, стучит ему по нахлобученной на голову каске кончиком ствола:
- Пожрали?
Сирота молча кивает. Он тощий, в жутких прыщах, в тяжеленном «броннике», похож на мумифицированную черепаху.
- Отлично. Значит так, отцы, вам пять минут… Отставить, семь, умыться-побриться-подмыться и построиться на плацу. Ясно?
Сирота молча кивает.
Плац - это расчищенный дворик, обнесенный снаружи трухлявым забором, но изнутри укреплен плитами. Женька разворачивается и собирается уходить.
- Женя, дай сигаретку.
Он резко разворачивается обратно, брови взлетают в небо:
- Почему не уставу?! Где: товарищ прапорщик, разрешите обратиться? А?! И вообще надо спрашивать: товарищ прапорщик, разрешите встать на ваше табачное довольствие, понял?
- Так точно! - Сирота вытягивается в струнку и глупо махает длинными девичьими ресницами.
Женька актер, смеется, хлопает Сироту по плечу так, что у того клацают зубы.
- Да я шучу, дурень, - протягивает ему пачку, - на.
На крыльце появляется мой подопечный. Заклепывает липучки на новеньком, легком бронежилете, подаренным совсем недавно «собровцами». Я о Молчуне знаю все, даже то, что у него сейчас на ляжке фурункул размером с пятак и ему больно ходить. Обо мне он не знает ничего.
- Ну как, брат, голова? - подошел Женька.
- На руках не унесешь.
- Алкоголики, - ворчит Дромидон, наяривая пилкой по ногтям, - Может в их пойло в следующий раз подмешать чего-нибудь? Что б охоту отбить.
Но никогда этого не сделает. Нет у нас таких прав.

Инструктаж. Я долго ломал голову, не в силах понять, для чего он нужен. Особенно когда увидел, как начальник инструктировал дембеля, опытного электрика: «Пальцы в розетку не совать! За оголенные провода не хвататься!». Электрик на дебила не походил. Люди просто снимают с себя ответственность. Долго же это до меня доходило.
- Равняйсь-смирно!
Солнышко окончательно проснулось и начинает припекать. Воздух тут же принимается за работу, с усердием отправляя в небо прозрачные, шевелящиеся струйки. Лейтенант ходит перед нами взад-вперед, расталкивая эти струйки как ледокол. Могучие кулаки запиханы в карманы. В его слова я не вслушиваюсь, зато слышу, как жалобно потрескивают швы на его карманах.
- Филлипушков за старшего, - предельно серьезен лейтенант, - Вечером охранение выдвигается обратно. Держаться вместе, не расползаться. По рынку, по бабам не шастать. Водку не жрать. Никаких там: «водка - враг, а десантник врага уничтожает».
Я вновь отключаюсь от его голоса. От физзарядки бы так. Оглядываю своих. Все спокойны, но напряжение чувствуется: нам известно больше чем остальным. Тем более Белый с Сиротой и Ляпа с Дурневым неопытны. Надо за ними присматривать. Мы все знаем что сегодня случится, но чем это закончится, ведает только Всевышний.
- Колонна выходит через сорок минут. Через тридцать в парке общий сбор. Разойдись.
Ботинки начинают шаркать, взбивают пыль и ломают струйки теплого воздуха.

Серега Петрушин, Петруха. Это веселый, добродушный парень, с навечно прилипшей к затылку кепке и круглой, красной физиономией взгромождается на сиденье водителя, обхватывает громадный руль «Урала» и недовольно ерзает. Затем запускает под свою пухлую задницу руку и извлекает гаечный ключ десять-на-двенадцать.
- Вот зараза.
Наставника Петрухи не видно, он редко показывается даже на наши глаза. Скромняга Налим. В кабине еще мы с Молчуном. Женька с остальными в кузове.
- Здорово, мужики, - в кабину втискивается Поэт, - позвольте потеснить ваше седалище присутствием моего скромного зада.
Высокий, худенький чудик с грустными, как полагается, глазами кряхтя взбирается, пихает между ног автомат и устраивается поудобнее.
- Тебя-то каким ветром? - голос у Молчуна по-прежнему как у Винни Пуха из банки.
- Священным ветром вдохновения, что б его…
В голове колонны разом взревели БМД-шки, закрасив полнеба черной копотью и, взмахнув антеннами, как рыбаки удочками, рванули под собой землю.
- Пошла, родимая!
Кабина задрожала, правое окно зазвенело и машина дернулась, только звякнули инструменты в жестяном ящике под сиденьем. Пошла, родимая. И тут Поэт открыл рот:


Шаг за шагом,
Я чувствую дым,
Шаг за шагом,
Брожу по городу,
Шаг за шагом,
За мною пыль,
Шаг за шагом,
Смотрю все в стороны.

А за мной сотни километров,
Миллионы метров за моей спиной,
А во мне высохшие нервы,
А мне насрать, я иду домой.

И пускай, что сегодня пьяный,
Да и дома не ждет меня никто,
Я привык, мне все по барабану,
Лишь бы не вляпаться в собачее
Дерьмо.

Поэт замолчал. Появился Малыш, покачал головой и пропал. Тоже скромняга. В кабине все тяжело вздохнули.
- Прочитал бы что-нибудь веселое, - не отрывая взгляда от пылящей впереди «шишиги» сказал Петруха.
- Не получается.

Я знаю, что случится в скором времени. Я к этому готов. Молчуна вытащу в любом случае. Но сейчас смотрю на этих парнишек, которые уже старше своих отцов и знаю, что они не смогут жить вне этого мира.
Их ровесники сейчас целуют девчонок, веселятся в летние отпуска и каникулы на пикниках, живут, просто живут и не понимают, что их время застыло на мгновение в этом отрезке их жизни. И этот отрезок - молодость. А у наших ребят было детство, а теперь сразу стали стариками. Просто раз, и Всевышний щелкнул пальцами, выкинув целый кусок жизни. Только детство, только теплые руки мамы, за которые можно спрятаться от всех бед в мире, остались в их памяти, как с какой-то другой далекой-далекой звездочки, появляющейся каждый вечер на небесах. И до этой звездочки не добраться никогда. И даже не верится, что в мире есть что-то еще, кроме этой дорожной пылищи, выгрызаемой из земли траками и покрышками впереди идущих машин.
Я смотрю на раскачивающийся в такт ухабам затылок Молчуна, все еще гудящий от вчерашних излияний, понимаю что потом, когда все закончится и эти горы, пыль, зеленка и палящее солнце останутся чуть позади во временном отрезке нашей с ним жизни, нам будет труднее. Эти горы, зеленка и солнце будут вечно перед глазами, а пыль всегда будет скрипеть на зубах. Значит, для меня будет много работы.
А сейчас начинается шоу. Когда это произойдет, точно не знаешь. Уже потом, потирая ушибленную голову, признаешь, что чувствовал, как летит кирпич, но почему-то ты не среагировал. Лень что ли было прислушаться к себе и отойти? И сейчас вздрагиваю, видя, как в небо взлетает оторванная башня головного танка. Она вяло кувыркается в небе, словно сковородка и живописно падает за камни. И только потом доносится страшный грохот.
Мы как колобки выкатываемся из кабины по обе стороны и бросаемся к валунам, ища в них спасение - на дороге все как на блюдечке. Дурнев, в съехавшей на нос каске приседает и начинает отчаянно «поливать» все пространство вокруг себя. Остальные только успевают попадать на землю. Через две секунды его рожок пустеет, но он со зверским, и одновременно испуганным выражением лица, продолжает жать суск.
- Дурак! - Женька подскакивает к нему и сваливает на землю.
Голова колонны тонет в дыму. Это настоящая пляска чертей, их триумф. Они скачут в эйфории, корчат ужасные гримасы, их мерзкие копытца вышибают искры. Грохот, пыль, пламя, крики, взлетающие в небо ошметки машин и тел, и выходит ОНА, костлявая красавица, которая равна воздуху, которым дышишь. ОНА от души размахивается, и со свистом, словно одуванчики сносит головы дождавшихся своего часа. Она очень нужна, так как без нее не будет рождения жизни, не будет тайны людей, к которой они, глупые, стремятся всю свою глупую жизнь, но даже я не могу понять, почему именно эти парни выбраны Всевышним для нее.
Но нас так просто не возьмешь. Солдаты занимают позиции и начинают потихонечку огрызаться. Молчун подбегает к куче крови и мяса, возле нее подбирает СВД-шку и стрелой метается к обочине. Я за ним. Ага, он видит кого-то, отчетливо так, в полный окуляр. Спуск-хлопок-отдача. Выстрел вышибает облачко пыли возле ноги одного неосторожного с "шайтан-трубой". Тот испуганно шарахается, бросив гранатомет, на карачках карабкается на холм подальше. Снова приникаем к прицелу. В нем мелькает аккурат задница. Еще спуск-хлопок-отдача. Сильнейший пинок забрасывает того на вожделенный холм. Мне теперь будет еще труднее. Намного труднее. Но "случилось то, что должно было случиться" и этого не изменить. И тут я вижу круглый кусочек железа, который прыгая по камням, выкатывается к нам. Со всей силы ударяю по затылку Молчуна и валю его на землю, за валуны, а сам остаюсь на месте. Холодок, неведомый нашим братьям пронизывает спину, успеваю подумать, что прямо как человек обливаюсь потом. Шарик останавливается возле моего лица, слышу, как среди всего грохота он шипит, вижу, словно в замедленной съемке, как его вспарывают огненные трещинки-змейки и ...

Молчун сидит с прокопченным лицом, прислонившись спиной к большому камню. Двухминутный бой закончен. Всюду разбросаны мои невидимые перья, и я как обглоданная курица сижу рядом.
- Сашка, брат... - лопочет Петруха, над обгорелым парнем, лежащем на дороге. У того вместо лица кровавая маска, из которой ярко, как будто две пронзительно-магические молнии светятся глаза, - все будет нормально, сейчас приедем, грохнем пивка, если найдем, ну как всегда...
Тот начинает шевелить нижней частью маски и Петруха приникает ухом туда, где должны быть Сашкины губы, которые вдруг УЛЫБАЮТСЯ.
- С воблочкой, брат, с воблочкой, - Петруха плачет, и его слезы пробивают себе дорогу по грязным щекам.
Подходит Женька. На его лице красным флагом светится ссадина. Он закуривает, присаживается рядом с Молчуном и застывает. Рядом Дромидон. Тоже немного общипан.
- Сирота в машине сгорел, не успел выбраться, - Женька устало затягивается, - Дурнева зацепило немного… Первой разведроты больше нет…
На дорогу кряхтя выползает танк и отправляется к голове несуществующей больше колонны. Он похож на огромного, жирного таракана на неряшливой кухне. Побежали свеженькие солдатики. Тараканята.
Молчун встает, из его уха свисает дорожка из запекшийся крови.
- Ты иди, - сказал Женька, - я тут за нашими присмотрю.
Молчун кивает, медленно поднимает голову и смотрит на небо. Глядит долго, и даже не щурится от яркого солнца. Его взгляд таранит одну точку там, без ненависти, без злости, просто как выстрел в это небо, прошивает его насквозь, все-равно что садит свинец прямо в лоб тому, кто затеял всю эту байду с глупыми куклами, надувающими щеки и воображающие себя самыми, самыми.
Он проходит несколько метров, устало опускается под дерево, снимает кепку. Сейчас это начнется. Такое всегда происходит с ним после. Он закрывает ею лицо, чтобы никто не видел и его начинает трясти, зубы вышибают дробь, а из глаз выкатываются каменные, тяжелые слезы. И голос Поэта, который умирает сейчас на дороге, сверлит мозг.

Все нормально, все хорошо. У нас ведь сегодня день рождения. Всё нормально, просто отлично, нам сегодня двадцать лет…