Это цитата сообщения ExYan Оригинальное сообщение

Из дневника автора рассказа

БОЖЬЕ БЫДЛО



Человек угрюмой души, тяжелого сердца, я давно никому не верю.
А когда слышу, кто-то кому-то доверяет - и этому доверяюще¬му не верю. Прикидывается. Или сопротивляться лень. Или боит¬ся.
А жизнь - что ж, не я ее придумал: ты жив, пока брыкаешься, сдачи даешь. А поверил - кранты, спекся.
Мою дискотеку на углу Плюснинки и Чардымовки знает весь город. И новые заезжали, и старые, и "синепалые", и наркоту у меня в туалете толкать пробовали. Понятно, будь я пряником - не протянул бы недели.
Я - не пряник, не отрава. Арифметик. Алгебра для меня — так-сяк, а по арифметике меньше "отлично" не получал. Дважды два - четыре, здесь - умножение, здесь - деление. А все, что из алгебры - не мое.
Радикалы там. Степени. Извлечение корней...
Знаю родное государствушко. Для его блага своим хрипом и надсадом корень извлечешь — и ему же, государству, втридорога за это заплатишь: златом, кровью, а то и нарами, знаю уж... Это я без злобы сейчас, так... ночную думу думаю.
Был, правда, и в моей жизни человек неарифметический. С ним я — не думайте только, что я про доверие, - с ним я расслабиться чуток мог, никогда он взаймы не просил. Однокашник мой, Мишка Бугаенко. Скоро тридцать лет, как мы ромбики Политехнического водкой ополаскивали, того и гляди, сыра землица на ПМЖ позо¬вет, на постоянное место жительства, - ну да мне без разницы.
Здоровый, неуклюжий, бугай словом. Ленивый он, сонный, бата-рейки ли судьбовые у него на исходе, - посейчас врубиться не могу.
В электронике - мастер. Телек, видак, компьютер починить - раз чихнуть. Он мне на дискотеке и сигнализацию налаживал. А по жизни...
Был я на его свадьбе. Шампанского чуток - да отвалил. На его Светочку, Светика, только глянул. Глаз уж больно у нее бедо¬вый, искрит прямо, и все ей, бедной, выпендритца хотца.
А мое дело - сторона, каждому свое на роду, каждый свое расхлебывай. Кому нужна императрица, диктаторша, кому - под-стилка и раба, а по мне - гори они любые синим пламенем. Раз в неделю набираю телефон женского доверия, привезет мне пристебай пяток на выбор, что выберу, тем и обойдусь.
Мишка с женой получили квартиру в моем доме, где дискотека моя, и тоже на первом этаже, только не в моем подъезде. Припе¬чет его благоверная - он ко мне. Знает ведь, что и бар у меня здесь, и в шкафу всегда представительские коньяки, бренди, "Джонни Волкеры" всякие. Но нет, приволочет какую-нибудь муть системы "Агдам" или "Вермут розовый", меня еще пытается угощать. На бабу свою, правда, никогда не жаловался. Да и рожа моя к попла¬каться не располагает. Я по этим делам человек простой: женил¬ся - терпи. Тебя не арканом в загс, сам поперед невесты чесал, от нетерпения подпрыгивал.
В общем, я относился к нему даже чуток тепло, хотя тепла моего и для меня не всегда в достатке... Бреюсь по утрам, в зерка¬ло глядеть не хочется, знаю, ничего там хорошего и дорогого не увижу. Что ж тогда я по жизни суечусь, на стрелки езжу, по нало¬говым шляюсь, на тренажерах, в тирах да бассейнах мордуюсь? А чтоб не сожрали мимоходом.
Как во все века, так и сейчас... Сейчас только наглядней. Есть те, что сверху, - кодло. Снизу - быдло. Верхние жрут нижних и друг друга и тем сыты. Только сегодня зазоры между верхом и низом у нас еще не притерлись, не зашлифованы, и там, в зазорах этих, клубится людская пыль. На шею верхнему взмет¬нуть да в становую жилу зубами - зубы не те; внизу, в быдле, спрятаться-затеряться - образование лишнее, книжки мутные, па¬мять дурная о честных временах. Таких в первую голову и жрут, - и зазор все меньше, все прочнее глыба на глыбе. Мишка из таких - на поедание.
Меня мое отношение к нему и смешило, и злило. Сколько раз бывало: хлебнет в моем кабинете да задремлет чуток. А у меня и в столе, и в сейфе, специально не запертом, и в пальто — денежка моя. Точно знаю, было у Мишки - он в полном ауте, без бабок сидел - не тронул ни копья. В общем, провоцировал я его, любо¬пытствовал, что тут! Мож, отделаться от него таким макаром хо¬тел?
Он ко мне так заходит:
- Дык ёлы-палы, барин, чо, можно?
И в дверях ждет, шапку ломает. Ходоки в кабинете Ленина. Я бухгалтершу выгоняю, спрашиваю Бугая:
- Денег занять приперся?
Мишка считает, что это у нас пароль, теперь можно пройти, плюхнуться на мой южнокорейский диван, вытащить из кармана бутыль самого паршивого вина хабаровского разлива с азеровским разбавом, достать "Беломор" какой-нито замухрышной фаб¬рички.
А я еще и затем про деньги спрашиваю, чтоб заранее охоту отбить. Все мы друзья и родичи, пока нас к последней стенке не поставили. Меня синепалые однова неделю в подвале держали - не за того поручился... С тех пор матери слова лишнего не скажу. Сестра родная - а мужик у нее три городских бюджета за неделю пропить может - сестра родная приходит: Санек, за квартиру полгода не плочено, Марфе в школу учебники, да то, да се, да сопли по стенкам.
Молча пишу записку в бар: отпустить колбасы столько, сахара столько, кофе банку, компот персиковый один. Извини, родная, за твою квартиру должен платить только и только твой мужик. Выго-нишь или сам сгорит синим пламенем - поговорим. А пока - гуляй, милая, арифметика на дворе.
Вокруг любого хлебного места шестерок - не мерено. Так, на подхвате, крошку склевать оброненную, услужить на всякий потомошний случай, доложить, разнюхать... И мне давно доложили: Светик в крутые бизнесменши подалась, в замы к одному, тоже крутому, знаю его немного. А этот крутой - старый ее ухажер, чуть не с детсада. И комплекцией на Мишку смахивает, и морда¬тый такой, и белобрысый. Только глаза... У крутого быстрые гла¬за старшего лакея во дворце: все, что пьяный барин обронит или потеряет, все мое. А у Мишки - как у щенка, который впервые ползущую змею увидел, и поиграться хочется, и боязно, вдруг уку¬сят.
Гадина это, Мишка, гадина, дергай отсюда, пока не поздно! Но вслух я этого не проговариваю, каждому свое. И Мишка уже шес-тнадцать лет мается: от кого же сын.
Дискотека моя, вы знаете, в понедельник-вторник не работает. Я в это время дебет с кредитом свожу, по инстанциям шастаю, с кем надо рассчитываюсь, от безделья маюсь. И Мишка тут подва¬ливает, мол, поехали барин, к бате моему в станицу, в деревню то есть. Выпьем самогонки, поможем бате кабанчика завалить годо¬валого, колбаски домашней напробуемся, небось, забыл, какая она - с пылу-жару, да с гречухой. В бане попаримся, а из парной - прямо в снег, а? И так он это вкусно сказал, что мне сразу захоте¬лось в деревню. Пухлые снега без городской копоти, горячая пар¬ная кровь из кружки, а из чела печи - запах шкворчащей колбасы на две улицы и три переулка раздается.
Но я человек арифметики. Вычитаю Мишку из кабинета и складываю несколько телефонных звонков. Может, кому-то слад¬ко станет, если я на пару дней из города уеду? Делю ситуацию на Мишку, его втемную использовать - раз чихнуть. Умножаю на свой вес. Вычитаю самоуверенность. Прибавляю потаенный кар¬ман своего тулупа, там дамский браунинг, маленький, блестящий, почти детский. На рябчика с таким ходить, у зайца зайчиху отби¬вать. Не жалуюсь, когда-то помог по-взрослому.
- С чего это ты, Бугай, решил, что меня на туземные радости тянет? — говорю я прохладно и даже брезгливо. - В баре у меня и сервелат, и "Амаретто", не твоя самодельная табуретовка. И в до¬роге лишний геморрой зарабатывать не надо, и от печки не уго¬ришь...
- На халяву ить, Са-аныч! - Миша улыбается, я сдаюсь.
И едем за сто верст киселя хлебать в Мишкиной иномарке, славной хохляцкой тойоте системы "запорожец".
С Мишкой на пару классно молчится. Может, терплю его имен¬но за то? Не за то, что денег не просит?
И старики у него такие же: спокойные, грузные, большегрузные молчуны. Лишнего слова ни говорить, ни слышать не пришлось.
В первый же вечер я помогал Мишкиному бате свиней кормить, а Мишка баню готовил. Дед выгнал скотину из сарая, принялся дерьмо убирать - а вся эта поросячья детвора к ногам его льнет, ластится. Заснеженный двор, тусклая мотается лампочка на стол¬бе, радостное от свежего воздуха хрюшкино семейство, неясная фигура Мишки и в дальнем углу двора из-за лампочки ветхие заплоты то падают, то притворяются, что выстоят, выдюжат, небо тоже ветхое, застиранное, ни звездинки, так, полощется отражение отражения какого-то старого забытого огонька... У Мишки не заладилось с очередным чурбаком, Миха матернулся и так звонко и смачно хрястнул колуном, что жмущиеся к деду кабанчики ша¬рахнулись в испуге да и свалили старого с ног.
Мишкина мать укоризненно, а, пожалуй, и ласково, свиньям-то:
- Что ж вы, бамовцы, с папой так? Зашибить могли ведь...
И меня - серпом по сердцу: мы этих бедолаг сейчас убивать будем, будем из живых еще кровь спускать, чтоб напиться ею, живой и горячей, а они не знают ни фига, старика этого Отцом, верно, полагают, а Миху - братом старшим... А старик уже ножи наточил, кружку старую для крови приготовил деревянную.
Стараюсь башкой своей дурной не лезть в эти дебри - да и не лезу. Прижмет ночью саднящая тоска неизвестного происхожде¬ния - выжру пару флаконов корвалола за ночь - спи, Санек!
Если корвалол не помогает - старый добрый рецепт от любых сердечных бодяг: кило водки, булка хлеба, утром повторить.
Ладно. Отобьемся. Не мы первые на этой земле, не мы послед¬ние. Так мы, посередке. Эстафетную палочку передать.
Было все как обещано. Кабанчик, кровь из деревянной кружки, колбаса с пылу-жару, баня, снег. Только ночью меня донимал за¬пах паленой щетины, прошлое напоминал. Да еще долбанные Мишкины стоны!
Включил свет. Мишка во сне плакал, подушка была зареванная. Стародавняя койка из Мишкиного детства, с железной спинкой, шарами, пружинной сеткой - Михе она уже не по стати была, но он и на ней умудрился скрючиться, съежиться, притвориться бро¬шенным несчастным мальком, - у него все это получилось. Этот идиот еще прижимал к груди какую-то затерханную игрушку - тоже из детства. Медвежонок, заяц, верблюд - меня не тянуло подойти и рассмотреть.
- Свее-етик! - Мишка то ли позвал, то ли спросил, то ли попытался отгородиться, и голос был малышовым, хлю¬пающим,
Глубоко, освобожденно вздохнул, задышал ровнее. Слава-тте господи, угомонился, подумал я. Но через минуту снова:
- Влаа-адик!
Теперь я расслышал точнее: не было зова или просьбы, только страх и скулеж слабого.
Как доносила разведка, Светик на днях окончательно опреде¬лила мужа в лохи и при сыне заявила: Владик - сын крутого, а ты, Миша, нам с ребеночком - так, седьмая вода на киселе, двою¬родный зять нашему заплоту.
Видел я Владика по местному телевидению, бойкий мальчонка, резкий, в ансамбле танцы танцевал. Мишкиной медлительности в нем не приметил.
М-да...
А баня сегодня классная была! Особенно когда после парной - в сугробы, а потом снова в парную, да потом по ледяной чарке, да еще по одной!
- Све-е-ы!!!
Придушить, что ли, идиота, подумал я холодно, разглядывая гору мяса и костей. Гора стонала и плакала, снова звала жену и сына, сочувствия не вызывала.

- Естественный отбор, старина, - негромко сказал я старому, желтому и растрескавшемуся зеркалу. - Не трахаешь ты - тра¬хают тебя.
- Са-аня! Саныч! - тихо и трезво сказал Мишка, будто услы¬шав меня. В его сивушных кошмарах я, верно, был защитником.
Гора ужалась до калачика, одеяло сползло.
Мишка напомнил мне моего младшего брата, которого у меня никогда не было. А если б был - был, верно, таким же слюнтяем, быдлом божьим, родившимся на свет божий для того, чтобы быть травой, жратвой для сильного; когда сильный тебя тща¬тельно прожует и переварит - снова на солнышко выглянешь. Навозом.
Стало тошно. Вышел на улицу.
Деревня меня никогда не умиляла.
Холодные сортиры, скверный уголь, чадящие печки, зимой хо-дишь мочиться в угол кухни, в поганое ведро. Комары, лопухи, лебеда сволочная, выцветшие заборы, перелатанные крыши. У нас, на Даль¬нем Востоке, по моей памяти, мужик уже лет тридцать свой дом не желает украшать. Флюгер-петушок, узорчатые балясины, став¬ни хитромудрой резьбы, калитка со щеколдой-загадкой, домок-те¬ремок, заплоты с выкрутасами да резными столбиками - в прошлом все. Сейчас во всяком поселке половина домов толем обита, чер¬ным, страшным, в трещинах.

Но эта ночь была хорошей.
Тихой. Покойной.
Ближайшие домишки, сараи, ограды под мягкими теплыми сне-говыми шапками - уютны, тихи, ласковы, словно картинка из детских сказок.
Деревня спала. Спали собаки и коровы, далеко и умиротворен¬но трекотал деревенский дизелек, давал малость света неспящим уродам типа меня.
Я всегда себя осекаю, как только чую, что могу размягчиться. Каким местом души или тела размяк, заколосился-зачеловечился, туда тебе и всадят железяку. Даже здесь, на дворе, услышал, что Мишка снова стонет. Дуба даст, а мне с ним возись.
Нацедил из бидона ковш браги, растолкал Михея. Он, проснув-шись, еще с минуту не смотрел на меня, пытался унять губы. Ска¬жи, что Бугаю вот-вот полтинник стукнет!
Потом он фальшиво обрадовался:
- О, Саныч, ты! А мне кошмары, понимаешь! Каждую ночь... как их... вампиры чертовы...
- Знаю я твою вампиршу, - в сердцах ляпнул я.
Мишкины глаза заледенели. Подобрался, остро глянул на меня.
Сейчас, пожалуй, был похож на своего резкого пацана.
Я поставил брагу на табуретку у Мишкиной койки, отступил к двери. За базар надо отвечать, ежу понятно. Но в Мишке - два моих живых веса.
- Пей, либо пойдем. Здесь разговор затевать - старики про¬снутся, - равнодушно сказал я и зевнул.
Схитрил, конечно, чуток: на улице у меня было больше шан¬сов. Тот же колун схватить, лопату или шкворень в сенях. Мишка хмуро потряс башкой, неожиданно сказал:
- Продали вы Россию!
- И пропили! - в тон ему добавил я от двери.
- Продали! - убежденно повторил Мишка. - Не выкупишь уже матушку. Да и кто выкупать станет? Эти? - Неопределенно мотнул головой в сторону окошка.
Я промолчал, почесал в затылке. Мне угрожал пьяный интел-лигентский треп с очень определенными последствиями: мать-перемать, буйный молодецкий размах, сопливое хмельное братание.
Выхватывать браунинг в таких спорах, что именным царским кортиком в носу ковырять. Ладно, виноват - расхлебывай.
- Пей, Михей, я после тебя тяпну. Ты во сне все бабу свою звал, у меня и вырвалось.
- Не трогай мой Светку! - заорал на всю хату Мишка, и разом вылил в себя ковшик браги. Заботливо налил мне, отер дряхлым полотенцем брызги сивухи с боков и ручки, сказал, не глядя в глаза: - Был бы не ты, Саныч, другого я здесь бы и урыл. - Не лезь в мои болячки, понял? Мои проблемы - сам справлюсь!
Снова сел на свою дурацкую койку, забрал огромную нечесаную башку в огромные ладони и совершенно непоследователь¬но зарыдал:
- А-а, Саныч! Помоги! Я же так... Они же меня...
Покурили. Я помолчал. Он повсхлипывал.
- Денег не дам, советов - сколько хошь. С человеком, если надо, сведу, - ответствовал я и поинтересовался: - У тебя что, старики привыкли к ночным разборкам или уши ватой затыка¬ют? Моя дома маманя уже с мясорубкой наперевес летела бы выручать меня.
- Привыкли. Раз в месяц приеду, и каждый раз одно и то ж: кошмары, потом вою, как волчара поганая! Не надо мне денег, Саныч, мне надо...
Мы бражничали всю ночь, он говорил, я слушал. Иногда серьез¬но искал пути, как бы так половчее пристрелить дурака, чтоб и он не мучился, и меня не поймали! Помочь ему было невозможно.
Невозможно! Даже вдруг и захотел бы я этого! Возьми я его в любое свое дело - завтра же его разведут и подставят, а он, не желая того, - остальных по цепочке, вплоть до меня. Даже подари я ему свою долю в казино - через месяц куш уйдет к новому хозяину. Мочкануть крутого шефа его жены? Я - не по этим делам, хоть и болтают разное... Да и Светик к сорокадневным поминам нового себе крутого найдет. Чем помочь? Вернуться на полста лет назад и кастрировать его батю?
К утру я все же чуток захмелел, Мишкина идея спасения семьи меня по-настоящему насмешила.
- Миха, прости... Я, кстати, это слово вообще из обихода вы¬кинул, но ради нашего Политена вспомню... Прости, у тебя ведь ни кожи, ни рожи, ни слуха, ни ритма, как ты себе представляешь свою затею?
Бугай поперхнулся, оторвался от ковшика, закашлялся. Зар¬жал.
- НАШЕГО Политехнического! Насмешил! Первый раз за трид¬цать лет от тебя слово "наш" услыхал. Обычно ты более четкий мужик: только "мое" или только "твое".
Я пожал плечами. Не смешно. Арифметика. Не бывает на¬шей оценки в зачетке, либо моя - либо твоя. Не бывает на¬шего бакса - мой.
А Мишка от смеха чуток протрезвел и неожиданно остро задел меня. У фехтовальщиков есть такой термин "туше", с французско¬го - задел, коснулся, еще точнее - достал. В общем, потушил меня Мих.
- Саня, где твои сыны? В каких сейчас городах? От разных жен - пишут ли друг другу, называют ли тебя "н а ш папка"? Придет, придет, Саня, срок, не поможет тебе ни корвалол, ни "Амаретта" твоя драная! Тогда и без голоса запоешь, без ног станцуешь.
- Истину гуторишь, станишник, - покладисто молвил я и почувствовал на мгновение - только на миг - дурную тоску, настоящую, причинную.
Однажды было похожее, когда два моих лучших партнера и кореша на зимней рыбалке пошли на меня с двух сторон. С пеш¬нями на изготовку.
И полгода подряд Мишка приходил в мою дискотеку по вторни-кам, занимался в холодном зале с учителем танцев, учился, блин.
Меня это по-прежнему смешило, но не задевало. Платил он и пианистке, и хореографу из собственного кармана, зал мой все рав¬но пустовал, да и Мишка из благодарности пару раз покопался в цветомузыке, застарелой моей болячке.
Летом его сын Владислав окончил школу, а в начале июля пришел Мишкин звездный час. Сыну исполнилась семнадцать, отметить решили в моей дискотеке. Сынок пригласил сюда все старшие классы своей школы - и ни одного учителя. Взрослые - только Мишка, мама, мамин шеф.
Светик от этого немного нервничала: не перед кем хвастнуть обновой, крупным камешком в обрамлении мелких изумрудов на безымянном пальце левой руки. Школьницы - и не покосятся, чуть не у каждой дешевое турецкое золотишко со стразами, а они крупнее, много крупнее несчастного Светкиного бриллиантишки, ярче, конечно, много ярче. Мне лично - без разницы, и не такое видамши. Владик - именинник, не до мамашиных ему побрякушек. Крутой шеф - он сам, скорее всего, и разорился на перстенек. Мишка еще - но как перед таким дурнем похвастать? Цену только скажи - запросто учинит скандал в общественном месте с битием моей посуды и разных других личностей. Но здесь понятно. Прикинуть по-скромному, все Бугаенки род из рода лет эдак триста должны были уродоваться, жилы из себя тянуть, во всем себе отказывать, чтоб денежку на такой перстень собрать.
Ваш он, этот перстень, ваш, бугаенковского рода! Кто-то же должен был впахивать из последних сил, по всей земле богатства копить, чтобы у этих, сегодняшних, глазенки холуйские загорелись, ручонки потные затряслись при дележке. Гуляй, лакей! Барин последнюю мельницу пропивает! Есть еще из-за чего лоха на живодерню тащить.
Девочки - в светленьком, мальчики - в черном, невинные умильные мордашки с бантиками и рюшами, умные мальчишки с вострыми глазами, чинные по затравке разговоры. Но холодным глазом я уже видел, кто через час вытащит шприц из косметички, кто запрется в гардеробе с подружкой, кто не донесет содержимое желудка до ближайшего сортира, кто начнет искать негодяистого врага, кто...
Впрочем, Светик и ее крутой шеф оплатили мне все расходы, включая уборщиц и охрану, и я не дергался. Ближайшая менговка прикормлена, а РУОПу и ОМОНу в моей забегаловке нечего делать, синих здесь не бывает последнее время. Пошло обыч¬ное привычное: цветные сполохи по потолочным зеркалам, резвые и пьяные скачки, медленное в полутьме обжимание под медленное в полутьме танго, и белый танец, и мордой в салат, и винегретные лужи около трюмо, и расстроенная десятиклассница, чистая Ас¬соль, тоненькая, глазастенькая, гнется на холодном ветру жизни, гневается на старшую сестренку: из вредности, дура, не дала пове¬сить трусики на ручку мужского гальюна, а как еще поведать этим дуракам, какие они ничтожествы...
Отмякший после водки крутой, как на конвейере, лапал каж¬дую из школьниц, проплывающих мимо его стола. Необычным был только Мишка - похудел чуток, построжел, не пил совсем, как бы его девочки ни заводили. Даже родная по паспорту Све¬тик поглядывала на него с легким недоумением и брезгливой опаской. Скандала ждала, что ли? Крутой шеф оставил в покое малолеток, пошел поразбираться с Мишкой, но я был настороже.
Мы вообще-то с Крутым не пересекаемся, вес у нас в городе примерно одинаков. Но за Крутым - только баксы, за мной - кое-что еще. Я поймал его почти у самого Мишкиного столика, приятельски развел руки:
- Как купишь подешевле - так тухлятина несусветная! У тебя не бывало?
- Ччи-ио? - Крутой очумело глянул на меня и попытался обойти, стремясь по-прежнему к Мишке. Я передвинулся на метр, не опуская рук.
- А возьмешь сразу много - невкусно. Непруха, да?
Я вел себя не по-делу, и понимал это. Неделовая и непра¬вильная часть моего "я" мерзко сконцентрировалась в правом плече. Иногда надо слушать, что тело говорит. Я готов был поступить неправильно. Крутой внял, резко развернулся, по¬шел к своему столику. Мишка так ничего и не заметил. Замети¬ла Светик.
Выцепив меня в холле, обронила ненароком:
- Чем у тебя здесь все время воняет?
- Твой сын с корешами да подружками в гальюне коноплю смалят, - безмятежно ответствовал я.
Светик ринулась было к туалету, осеклась. Поняла, что встре¬тит там не только мужской юный пол и необязательно в безгреш¬ной позе. Не выйдет, мол, дети, руки на парты, слушайте меня... Царственно повернулась ко мне, глянула свысока, нижнюю губку выпятила:
- Что за дела, дружок?
И мне показалось, что понимаю я тех дубовых дуболомов, что когда-то в декабре решили выйти на Сенатскую площадь да кон-ституцию в Россию спереду засунуть.
- Что за дела у тебя в богадельне? - Светик полыхнула гла¬зом старшей шлюхи, распекающей швейцара в борделе. - Своих холуев не хватает порядок держать, я бы от себя захватила!
- Ну-ка, ну-ка... - Я всем сердцем заинтересовался, даже подошел на шаг. - "Дружок", "богадельня"... За базар, Светик, с твоего шефа получить? Или с Михаила?
- Александр Александрович, мы разве не оплатили вам служ¬бу безопасности на сегодня... - Она решила перевести разговор на сугубо житейскую, купи-продай, почву, но быстро сникла. Давно варится в нашем котле, знает, какие слова лишние...
Мишка нашел меня в кабинете.
- Саныч! Последний раз! Помоги!
У него снова дергались губы.
Я только что вставил Светику клизму и пребывал потому в прекрасном расположении духа. Если б Мишка попросил, я б ему сейчас и пару баксов занял.
- Владька не хочет со мной танцевать, понимаешь?
Я понимал. Светик до сей поры сама толком не знает, от кого сын, кто именно автор: Мишка или шеф. И все чаще убежда¬ет и Мишку, и Владика, и, конечно, шефа, что Миха - никто.
И взбрендилось в кудлатую и тупую Мишкину башку, что спля-шет он на празднике с сыном эту чертову ламбаду, да так станцует, что не хуже сына, да не этот дискотечный вариант, а сценический, со всеми перетопами—перехлопами, фуэте и па-де-де, или как там они в Латинской Америке называются! И как все залюбу¬ются на эту прекрасную пару: Отец и Сын! И как все решат, что они уж конечно отец и сын, не двоюродные зять с забором! И, умываясь покаянными слезами, неверный Светик на коленках ползет у Мишки прощения просить...
Огец небесный за эту дурь Миху по головке не погладит, мелко¬му бесу в радость, мне глубоко плевать, оплачено все заранее. Мишка уже на краю стоял, и здорово его качало. А если б мне заплатил кто, чтобы я его подтолкнул? Не знаю. Наверное, нет, не согла¬сился. На фига лишаться мне такого классного электронщика, почта халявного? Да нет... И не в этом, наверное, дело. Есть, скорее всего, в недрах моих железобетонных укреплений какой-то каме¬шек незакрепленный, мякотный, - кусочек Мишки внутри меня... И понимаю я, что этот камешек - главная моя слабость в обороне против жизни и Бога, понимаю - но и жалко мне его. И еще - чего это я с повышенным таким интересом за Мишкиной затеей слежу? Может, тоже прячется во мне кроха розовых плаксивеньких надежд, мол, если у Мишки получится, отчего бы и самому не попробовать... сыновей своих от мамань оттянуть...
Я почувствовал, как сердце кольнуло, - и тупо, тяжело заболел самый центр грудины. Ничего. Старый добрый рецепт: кило вод¬ки, пайку черного, утром повторить...
Мишка с сыном шли по маленькому холлу ко мне в кабинет, споря или слегка переругиваясь, похожие и странно - оба мо¬лодые! А мои сыны под присмотром мамань, один в Киеве, двое — на Камчатке. Не знаю, сейчас выставлю этих, коньячку накачу. Нитроглицерин надежнее, но у меня от него башка гудит, тупеет, на Мишкину похожей становится.
- Вот! - сказал Мишка и растерянно кивнул на отпрыска.
- Папка! - Владик сказал очень по-доброму, увещевающе, и я на мгновение почувствовал к нему тепло. - Сан Саныч! Вы как маленькие! Я же папку не хочу позорить! Я профессионал! Там столько сложных па, а он выйдет со мной на эстраду - только смеху! Сам же говорил, ни слуха, ни ритма!
- Ты, Владислав, большой уже, выпьешь со мной коньяка?
- Но проблем, — неуверенно сказал Мишкин сын, но к Миш¬ке за разрешением или поддержкой не повернулся.
Дурень ты, Миш, отстраненно думал я, был, есть и будешь ду¬рень. Нашел, чем сына к себе переманивать. Подломил бы валютный пункт, принес в субботу жене тридцать штук баксов. И от жены любовь, и от дитя полное уважение.
- Михаил, оставь нас, пожалуйста, на минуту, - неожиданно для себя попросил я, чуть удивился, но сразу понял: не хотел себе даже на чужом примере представить, что когда-то кто-то смо¬жет мне - в присутствии моего сына - приказать.
- А сейчас в исполнении нашего амурского балетного гения Владислава Михалыча Бугаенко...
В зале — радостный подогретый топот, свист, крики.
- ... зажигательный испанский танец ламбада!
Восторженный визг и вопли девчушек.
Ди-джей похмыкал.
- ... исполняется вместе с отцом нашего гения - Михаилом Бугаенко! Ну, добры молодцы, грянули! - И ди-джей повернулся к оркестрантам.
- Мишка, с ума сошел? - весело спросила Светик, но ее никто, кроме меня, не слышал: добры молодцы грянули.
Ах, ламбада, ах ты пьяная латинская кровь! Что ж ты, блин, делаешь со мной, мне уже полтинник, и корвалол ни хрена не помогает, и от нитролонга тыква расколется, что ж ты, блин, выт-воряешь, старая испанская ты шлюха! Что это у меня за хренови¬на в глазах, когда смотрю я на тебя, старый ты и дурной Мишка! Что у меня за паморок в глазах от ваших смешных и дерганых па! Что это творится со мной, старым и хмурым мужиком, который спустил своих корешей под амурский лед и даже не закурил опосля! Почему ты такой красивый, Миха? Что будет стоить тебе потом молодость и красота сией минуты? Свалишься ведь, трухля¬вый идиот, с сердечным приступом и чертиками белыми в глазах!
Ах, каким ты козырным тузом сейчас, Мишка! А как это ты так-эдак смотришь через плечо! А как всего за полгода твои граб¬ли, твои гребаные мужицкие руки научились выделывать вот это и вот так!
Я ушел подальше в тень, осторожно оглянулся, вытер лицо платком. Главное, никто из моих не засек, что шеф разнюнился.
Зал бесновался, все соплюшки плясали только лицом к эстра¬де.
Распутная жена Светик прижала наманикюренные пальцы к намазанным губам, завороженно смотрела на действо. Даже и она сейчас понимала: это - выплеск самой жизни! Та ее победитель¬ная минута, когда прощаешь судьбинушке своей, да и себе, все свои недороды и промахи, черные ямы и страшные горы, даже все свои будущие слезы - вот, ради здесь и сейчас... Здесь и сейчас: ярост¬ная и радостная искорка света!
А потом? Суп! С котом! Гори оно синим пламенем это ваше потом! Достали! Я из-за вашего "потома" ни разу сейчас не жил.
Ах ты, Царь небесный, вот без базара, ответь, был ли хоть час этого н а ш е г о "сейчас" за всю мою разворованную жизнь? Хоть раз скоси на меня свой лучезарный глаз, скажи честно, мы ж с тобой мужики, ты в курсе! Ведь я всегда отвечал - и сейчас за базар отвечу, - что ж ты, блин, всегда молчишь, блин...
Юный Влад, точный и виртуозный в каждой букве своего тела, был похож на ученика тореро, которого выпустили задирать и утом-лять быка, прежде чем выйдет матадор, спокойный настоящий убийца.
После каждого движения Влад смотрелся в бушующий зал, и в каждом блеске глаз видел одно - как он прекрасен и изящен, сколько запала в нем для взлета, сколько света в нем для буду¬щих дарений и сияний!
Тяжеловат, тяжеловат в сравнении был старший, в каждом движении запаздывал на долю секунды. Глазу почти незаметно, но камеры спортивного фотофиниша не присудили бы ему первого места.
Что ты, Санек, говорил он мне каждым своим движением, разве душа— это только скорость? А тот, кто очень хочет жрать, может, найдет кого другого для своих железных челюстей? Только и всего - пушку вперед выхватить? И за ради этого век коптить, Саныч? Или за ради "Черной этикетки" с "Амаретто"? Что ты, Са¬нек, все мертвеньким прикидываешься, ты же еще помнишь наш Политен, нашу молодость, наше время! А вообще, держись, дружище, надо будет, помогу, кто там против нашей стенки, Санек!
Я видел по моим лабухам - скоро кода, показал ди-джею рукой - с начала давай! Владик покосился недовольно на лабухов, усмехнулся, передернул в такт плечиком, изящно так, торерски.
Мишка как будто не заметил повтора, он вообще в зал не смот¬рел - только в тот угол у эстрады, где недавно сидела Светик.
В умывалку побежала, не было ее давно на месте. Сидел на месте крутой шеф, брезгливо вертел головой: школьницы совер¬шенно тупо обтанцовывали его столик стороной, и ни одна мало¬летка даже не представляла размеров своего возможного счастья. Мишка не мог этого видеть: напольная подсветка била ему прямо в глаза. Он так и смотрел весь свой второй раунд, и так же ни разу не сбился. А Владик с нарастающим удивлением смотрел на отца (отца, а?). На повторе - даже с уважением: вот так номер, чтоб я помер! На его лице иной раз прямо обида читалась: пап, ты что, раньше не мог сказать, что так можешь, я бы...
Что бы ты, Владик, раньше?
Не ждали от старого Бугая? Съели его? Что, гады, козлы парши-вые, слопали моего Миху? Выкуси!
Сердце вякнуло - чуток, но я услышал, вернулся в кабинет. Все. Хватит. Хватит соплей и света! Жизнь - это обыдяга, темнота, это отбрыкивание от самой жизни. Отдышался. Покосился на початый коньяк, решил так перебедовать. С нежностью вспомнил Крутого и его помощницу. Умылась, Светик?
Папка и сын были в тот момент настолько похожи, что ни одному идиоту в зале не пришло бы в голову сравнивать Владика и Крутого.
Меня качнуло и снова повело к коньяку. Что со мной? Какое мне дело до кретинских цирковых разборок стареющей бабы и головастого дуболома, который и сейчас предпочитает "Агдам" луч¬шему в мире сорту виски! Что мне до вашего мальца! До танцев ваших! Вашей треклятой музыки, гори она синим пламенем! И какая сволочь запихнула в мое сухое волчье тело оплывшее серд¬це старой неврастенички! Какая падаль там, наверху, вдруг дала команду моим слезным железам выделять эту прозрачную соле¬ную жидкость? Все.
Все.
У этой влаги функция одна: де¬зинфицировать глазное яблоко.

Кривые дороги ведут туда же, куда и прямые: никуда.
Мишка победил.
Жена притихла. В тот вечер она пришла к нему в кухню на старую кушетку и даже не делала деликатных попыток перема¬нить его в свою просторную спальню.
В субботу Мишка принес зарплату, обычную, тысячу. Рублей.
- Себе оставь, - буднично и доброжелательно сказа¬ла Светик. - Папиросы там, обеды, трамвай, туда-сюда...
- Да? Света... - Мишка замолчал и повернул голову к окну. - А за квартиру, газ, тепло...
Окно было чистехоньким, бликовало, но за окном - пыльное тупое лето, уже слегка умирающее. В шевелюрах тополей - опять, опять, опять... прорехи и прораны, и сивые пятна. И кто-то обре¬зал вязы до человеческого роста, они стояли куцые, обесчещенные, стеснялись смотреть Мишке в глаза.
- Па, не мучься! Лишние - давай сюда, - весело сказал сын. - Мне маманя на барахло и девок тоже штуку в месяц выделяет...
Мишка закрыл глаза. Помолчал. Открыл глаза. Его кровины смот-рели на него по-прежнему благожелательно, такая ерунда, прокормим.
Открыл окно и вышел во двор.
Через неделю он позвонил семье из Красноярска, еще через не-делю - из Москвы. Больше звонков не было.
Светик собралась подавать в розыск, сын отговорил.
- Папка - сам уплыл. Ты - пристроена за своим шефчиком. А будет его ментовка по всей стране шугать - кому легче? - благодушно спросил он и так же благодушно добавил: — Жалко
пчелку, конечно, но слабый он, таких жизнь отщелкивает, мимохо-дом. Зубастым надо быть.

Светик еще пару раз заглядывала ко мне, подозревала, что это я помог Мишке удрать от старой жены и жизни. Что хотела - не знаю. Виноватого найти? Весточку передать? Получить? Чем-то по¬мочь далекому теперь Мишке? А может, догадывалась, что куда бы Мишка ни удрал, все он будет прежним Мишкой - так, бычок на заклание... Не знаю. Но каждый раз Светик предлагала вспо¬мянуть Мишку. Я доставал бутылку "Абсолюта" в фирмен¬ном пакете, она уходила с этим пакетом почти довольная. По-моему, Светик начала втихаря квасить.
А Мишке я чуток помог. От давних времен у меня завалялась пара паспортов, должники пооставляли. Так что если Мишка ос¬тановился на Хохляндии, фамилия его Кручина, а в Гомеле - Незарёнок.
Владик - процветает, танцует в каком-то ансамбле и уже по¬бывал в Японии. Из казино мне доложили: пару раз заглядывал. За карточными столами пока не баловался, но у рулетки замеча¬ли. Верно, куш хотел сорвать, Россию обратно выкупить.
А мне все чаще вспоминается ночами тот деревенский двор, зимний вечер, вот кабанчики жмутся к ногам Бугаенки-старшего, вот длинные ножи, заранее наточенные для убивания, вот кружка для крови.
Все чаще думаю - равнодушно, без содрогания: может, и ты, Отец наш небесный, растишь наши души для чего-то похожего, ножи заранее наточил, кружку приготовил? И слезы наши Тебе сладки, и кровь приятно будоражит? И заповеди Твои - навроде техусловий для скотного двора, чтобы мясо не испортить? А потом сдаешь нас оптом на небесном колхозном рынке - или впрок солишь.
Молчишь. Ты всегда молчишь.
Может, и сам наши души хаваешь, под небесную там самогон¬ку? Мне б и это без разницы. Только все больше корвалола на ночь надо, а старый добрый рецепт уже не помогает совсем.