Мне кажется, что самое главное в одесском разговоре все же интонация. А может быть вообще в любом разговоре? По крайней мере в одесском разговоре нет ничего важнее.

В моем дворике на Пересыпи на втором этаже жила Манюня – пышная женщина в колышущихся, как камыш на ветру, телесах. Муж ее, Яша работал таксистом.
Во время войны в Одессе не было немцев а были румыны, ну вот, Яша, судя по всему, с ними дружил. Не знаю как именно и насколько активно, но как видно достаточно, чтобы другая соседка - Ида Григорьевна изрядно не любила его и Манюню.
Дом у нас был трехэтажный, тогда выше трех этажей в Одессе было домов немного и их знали наперечет. Это потому что весь город стоял на катакомбах и высокие дома строить опасались.

Обычный, фабричный дворик был заполнен шелковицей, сараюшками и акациями. Был еще здоровенный тополь, который посадил дедушка, живший на втором этаже. Дедушка давно умер, но тополь всегда напоминал мне о нем. Дедушка всегда носил металлическую коробочку с конфетами монпасье в кармане пиджака. Сам он их не ел, но обожал угощать детей. Причем щедрым его угощение назвать было тяжело. Разрешалось взять только одну крошечную конфетку и после этого коробочка сразу же закрывалась. Я думаю что дед не был скупым а просто был мудрым.

На третьем этаже жила неземной красоты девочка Эллочка, в которую я был тайно влюблен. Мы с ней переписывались лётным шифром (так он почему-то назывался) и теперь я понимаю, что немножечко флиртовали. Ее дядя, Борис, отчаянный сорвиголова, однажды прокативший меня на мотоцикле, протянул из их их окна к большой акации кабель, пропущенный через ролики и это было их бельевой веревкой. Поэтому, если задрать голову вверх, можно было увидеть над головой развевающиеся простыни и полотенца.

Однажды Яша протянул через весь двор по диагонали толстую алюминиевую проволоку для сушки белья. А через некоторое время, когда проволока уже стала неприметным интерьером нашего дворика, Ида Григорьевна повесила на нее свежевыстираное белье. Манюня, в лучших традициях совковетских коммуналок, вышла во двор и сбросила белье на землю...
И тут появилась Ида Григорьевна... Она молча спустилась по лестнице со второгo этажа, стала посередине дворика, вставила руки в боки и в это время перестали петь птицы...
Речь было недолгой но запоминающейся. Я плохо помню все пассажи. Запомнились лишь два. «Ты ж понимаешь...» - говорила Ида, обращаясь неведому к кому... «...она будет кидать мое белье... Чтоб тебя кидало выше дома Баржанского...».
Прим. Дом Баржанского – четырехэтажный, а потому известный, дом в Одессе.
Дальше вспоминались, как всегда, румыны и, в этой связи Яша-таксист. «Я ему зла не желаю», - говорила Ида Грогорьявна, «Я ему не желаю зла... но чтоб он на МАЗ налетел...».

Вот я и говорю - это надо слышать...
Наверное потому и Жванецкий так хорош именно в своем собственном чтении. Все дело в интонации, господа.