Странное чувство испытываешь все-таки в день рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет... Было время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось поскорее стать взрослым. А потом...

Но внезапно, прежде чем он успел открыть рот, распахнулась вторая дверца бюика. Выскользнула узкая нога, мелькнуло тонкое колено. Вышла девушка и медленно направилась к нам.

….Ведь нужно уметь и проигрывать. Иначе нельзя было бы жить.

Девушка сидела между Ленцем и мною. Она сняла пальто и осталась в сером английском костюме. На шее у нее была белая косынка, напоминавшая жабо амазонки. При свете лампы ее шелковистые каштановые волосы отливали янтарем. Очень прямые плечи слегка выгибались вперед, руки узкие, с длинными пальцами казались суховатыми. Большие глаза придавали тонкому и бледному лицу выражение страстности и силы. Она была очень хороша, как мне показалось, -- но для меня это не имело значения.

В течение одного мгновения я держал ее руку в своей и чувствовал ее теплое пожатие.

Было какое-то странное настроение. Словно время остановилось; оно уже не было рекой, вытекающей из мрака и впадающей в мрак, -- оно стало морем, в котором безмолвно отражалась жизнь. Я поднял свой бокал. В нем поблескивал ром. Я вспомнил записку, которую составлял с утра в мастерской. Тогда мне было немного грустно. Сейчас все прошло. Мне было все безразлично, -- живи, пока жив. Я посмотрел на Кестера. Он говорил с девушкой, я слушал, но не различал слов. Я почувствовал мягкое озарение первого хмеля, согревающего кровь,
которое я любил потому, что в его свете все неопределенное, неизвестное кажется таинственным приключением. В саду Ленц и Биндинг пели песню о сапере в Аргоннском лесу. Рядом со мной звучал голос незнакомой девушки; она говорила тихо и медленно, низким, волнующим, чуть хриплым голосом.
Я подал девушке пальто. Она стояла передо мной, плавно расправляя плечи, откинув голову назад, чуть приоткрыв рот в улыбке, которая никому не предназначалась и была направлена куда-то в потолок. На мгновенье я опустил пальто. Как же это я ничего не замечал все время? Неужели я спал? Внезапно я понял восторг Ленца.
Она слегка повернулась ко мне и поглядела вопросительно. Я снова быстро поднял пальто и посмотрел на Биндинга, который стоял у стола, все еще пурпурнокрасный и с несколько остекленевшим взглядом.
Я сунул записку под стопку книг. Позвонить? Пожалуй... А пожалуй, не стоит. Ведь на следующий день все выглядит совсем по-другому, не так, как представлялось накануне вечером. В конце концов я был вполне удовлетворен своим положением. Последние годы моей жизни были достаточно суматошливыми.
"Только не принимать ничего близко к сердцу, -- говорил Кестер. -- Ведь то, что
примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего".

Я вышел в прихожую к телефону, снял трубку и назвал номер. Пока ждал ответа, почувствовал, как из черного отверстия трубки подымается мягкой волной легкое нетерпение. Девушка была дома. И когда ее низкий, хрипловатый голос словно из другого мира донесся сюда, в прихожую фрау Залевски, и зазвучал вдруг под головами диких кабанов, в запахе жира и звяканье посуды, -- зазвучал тихо и медленно, так, будто она думала над каждым словом, меня внезапно покинуло чувство неудовлетворенности. Вместо того чтобы только справиться о том, как она доехала, я договорился о встрече на послезавтра и лишь тогда повесил трубку. И сразу ощутил, что всЈ вокруг уже не кажется мне таким бессмысленным. "С ума сошел", -- подумал я и покачал головой.

Потом я еще немного посидел дома. Моя конура вдруг совершенно перестала мне нравиться. Люстра была отвратительна, свет слишком ярок, кресла потерты, линолеум безнадежно скучен, умывальник, кровать, и над ней картина с изображением битвы при Ватерлоо, -- да ведь сюда же нельзя пригласить порядочного человека, думал я. Тем более женщину.

Вскоре после полудня я под благовидным предлогом ушел домой. На пять часов была условлена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я ничего об этом не сказал. Не то чтобы я собирался скрывать, но мне всЈ это казалось почему-то весьма невероятным.
Она назначила мне свидание в кафе. Я там никогда не бывал и знал только, что это маленькое и очень элегантное кафе. Ничего не подозревая, зашел я туда и, едва переступив порог, испуганно отшатнулся. ВсЈ помещение было переполнено болтающими женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую. Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику.
Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
-- Кофе, чаю, шоколаду? -- спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм.
-- Большую рюмку коньяку, -- потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами.
-- Вот, прошу, четыре места, -- сказал кельнер, указывая на мой стол.
-- Стоп! -- ответил я. -- Стол занят. Ко мне должны прийти.
-- Так нельзя, сударь, -- возразил кельнер. -- В это время у нас не полагается занимать места.
Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол.
-- Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? -- проворчал я, обращаясь к кельнеру.
-- Извольте, сударь. Опять большую порцию?
--Да.

-- Салют! -- раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:
-- А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую все еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. "У нас с ней не может быть ничего общего", -- подумал я и сказал:
-- Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я все время следил за дверью.

Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.

Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее лоб и рот.
-- Это я отлично понимаю, -- сказала она.
Я посмотрел на нее:
-- Этого вам не понять. Вы слишком молоды.
Она улыбнулась. Легкой улыбкой -- только глазами. Ее лицо при этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось изнутри.

Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести легкий, шутливый разговор, настоящий разговор, такой, как обычно придумываешь потом, когда остаешься один.

Постепенно все становилось осязаемым и ясным. Неуверенность проходила, слова рождались сами собой, и я уже не следил так внимательно за тем, что говорил.
Девушка сидела, съежившись на своем стуле, чужая и таинственная, словно ее
принесло сюда откуда-то из другой жизни.

Уже стемнело, когда я проводил Патрицию Хольман домой. Медленно шел я обратно. Внезапно я почувствовал себя одиноким и опустошенным. С неба просеивался мелкий дождик.

Я даже не решался теперь все точно припомнить. Я уже забыл все, и это было самое худшее. Теперь, здесь, в одиночестве, на холодной улице, сотрясаемой автобусами, все выглядело совершенно по-иному, чем тогда, в полумраке бара. Я проклинал себя. Хорошее же впечатление должен был я произвести на эту девушку. Ведь она-то, конечно, заметила. Ведь она сама почти ничего не пила. И, прощаясь, она как-то странно посмотрела на меня.