3.
Я ездила в троллейбусах и трамваях. Я думала о том, почему старики считают, что это мой долг – быть вежливой и уступать им место. Мне ведь очень трудно быть вежливой.
Я читала Вирджинию Вульф. Я думала о Шеннон. Я ехала в автобусе, а Шеннон – наверное – ждала меня под дождем. Мы ходили в психологический клуб; там были красивые мальчики; мне там не нравилось. Они залезали в меня и заставляли любить, доверять, сопереживать. Они не знали, что Камилла Таннер не умеет, вовсе не умеет любить. Она жалеет Шеннон, восхищается Энни Бретт, но любовь её умерла, и закопана глубоко-глубоко, и маленькие гномы пляшут над ней свои танцы.
Кто-то сказал – небо светлое, а там – чёрные тучи. Я думала, что это, должно быть, красиво – небо, поделенное пополам. Но сквозь окна видно не было, будто бы все мы были в огромной коньячной бутылке матового стекла.
Я думала о Шеннон. Я думала: Шейд − это имя или кличка? Почему её зовут так красиво (имя для супергероя) – Шеннон Шейд? Почему её, такую книжную, такую одинокую, так красиво зовут?
Я думала о том, как ей, Шеннон, хорошо приходить домой после лент, и смотреть сериалы, и спать; а я ездила на работу, а по ночам ждала возвращения Кристиана, но он не приходил больше.
Я думала о том, как Шеннон, и с ней, может быть, ещё красивая грустная Мэри, как они стоят посреди площади, и Шеннон подпрыгивает, и удивляется, и морщит носик. Я вспоминала – когда Тана говорила слово "носик", её собственный носик тонко дергался – вверх-вниз.
Шейд пришла вечером и стала кричать в коридоре. Она всегда кричала; она так разговаривала. Шеннон любила мою комнату, мои плакаты. Шеннон любила бумагу; бумагой её снабжала красивая грустная Мэри, и ещё какая-то девочка, похожая на мальчика. Я сказала – есть дело, Шейд, и хотела взять её за руку, но она отстранилась. Она спросила – какое, и повернулась в сторону коридора. Она боялась. Я сказала – вампиры, и поведала ей обо всём, и глаза Шеннон засияли. Она поверила, и сказала – придет.
Оставался ещё час.
Они были готовы.
Оставался ещё Норман.


4.
Норман был из тех людей, которые никогда не меняются. Пройдут годы, а он так и будет в своей спортивной куртке, говорить о театре, и смеяться так странно: хо-хо-хо. Я не любила Нормана; он всех считал сектантами; и рядом с ним и вправду хотелось быть сектантом, чтобы отличиться, отгородиться, уйти от него поглубже, подальше. Летом Норман работал вожатым в лагере, и я жалела детей. Мне бы грустно было, если бы Норман был моим вожатым. Он вовсе не читал книг.
Я держала в руках телефон. Я вспоминала, как возвращалась с работы и услышала во дворе пение. Женщины сидели на скамейке. Но они не пели, они разговаривали – так протяжно и громко, как любит разговаривать Шейд. Они смотрели на окно той, которую звали Тана, и разговаривали. О ней? Я слышала – девочка, даже – бедная девочка. О ней ли это? Я думала – почему люди не поют? Почему люди не поют о мертвых? Я бы пела о ней, пела бы о её улыбках и родинках, если бы могла красиво петь.
Я держала в одной руке телефон, а в другой – школьный фотоальбом. Я смотрела на фотографию Нормана – какой он нескладный, и штаны всегда висят, и глаза прозрачные. Тана так смешно копировала его это хо-хо-хо! Он любил меня когда-то – так говорила моя мама. Он никогда об этом не говорил. Я вспоминала – как-то он попросил у меня пенни. Я сказала – нету. И он купил мне конфетку в магазинчике. Он хотел купить мне конфетку за мой же пенни…
Я позвонила Норману. Да, - серьезным голосом сказал он. Он был очень серьезным. Только смеялся странно: хо-хо-хо. Я сказала: это Камилла Таннер беспокоит. Он засмеялся и сказал – да. Будто бы я и впрямь его побеспокоила; он же сидел перед телевизором и смотрел передачу "Моя семья"; он был ужасен. Я сказала: будет интересно; я сказала: сейчас. Он спросил: кто будет? Я, умничка Шейд, ещё кое-кто. И Энни Бретт – так я сказала. Энни Бретт? – спросил он. Да, - сказал он. Имя Энни Бретт действовало на него как плакат Деппа на Шеннон; он завидовал Энни Бретт; он ненавидел её. Я его понимала. Я приду, - сказал он и положил трубку.
Я думала об Энни Бретт. Я думала – почему нам не довелось подружиться с Энни Бретт? Почему тогда, давно, когда я, Тана и Энни Бретт были подругами – в детстве, давно это было, всё растворилось в годах, и все мы тогда смеялись над Норманом – почему я была так резка с ней, и говорила громко, грубо, и не думала, что говорю… Смогла бы Энни Бретт простить меня? Если бы она заговорила со мной… Может быть… Может быть, после сегодняшнего.
Над университетским городком всходила полная луна. Время пришло. Моё время пришло.